В общем-то опять я отделалась легким испугом. Даже не отравилась угарным газом, только надышалась, и меня немного мутило до утра. Но потом я уснула, а днем уже была как огурчик. Вот только окончательно поверила во вмешательство некой весьма материальной силы, пытающейся укокошить меня. Пожарные, правда, сказали, что причина пожара в плохой проводке, но я уже скорее бы поверила в лох-несское чудовище!
На следующий день ко мне домой приехал Костров. Мы устроились с ним в белом тупичке – гостиной на белых же диванах. Костров выглядел не очень уверенно, во всяком случае, не так уверенно, как обычно. И беседу он начал со внушительной констатации неоспоримого, как он считал, факта:
– Снова попытка самоубийства. Варя, дело обстоит серьезнее, чем я думал. Эти царапины на руках – вы пытались перерезать вены!
– Евгений Семенович, договоримся: я никогда не хотела умереть. Давайте наконец посмотрим правде в глаза – на меня снова покушались.
– Выяснились некоторые новые обстоятельства… Наследственность. Твоя мама покончила с собой. Прости, Варя, что я говорю об этом, но я-то знаю!
– Она лечилась у вас, – мне показалось, что я заметила некоторое несоответствие в его словах. – Она лечилась у вас, вы помогали ей справиться с депрессией, с желанием убить себя, и тем не менее она покончила с собой. Значит, вы не смогли помочь ей?
Костров сразу сник, но, подумав, стал говорить:
– Раз возник такой вопрос, значит, я должен кое-что объяснить. Не только для оправдания, но и исходя из соображений врачебной этики. Ты должна мне доверять. Риточка и мои личные отношения с ней, мои профессиональные отношения с ней – все это обернулось для меня настоящей драмой. Для меня, как для человека, мужчины и врача. Она появилась на пороге моего кабинета такая красивая и такая надломленная, что у меня сердце сжалось. Я отнесся к ней не просто как к обычной пациентке, а прежде всего как к прекрасной женщине, попавшей в беду. Мне захотелось помочь ей не только потому, что это был мой долг, но и из личностных побуждений. Можно я закурю?
Я кивнула, он прервал свой плавный монолог, достал из кармашка пиджака трубку, раскурил ее, выпустил клуб дыма и продолжил:
– Твоя мама была сложной личностью: многомерной и многоплановой. Но я видел главное в ней – глубокий внутренний дисбаланс. Она всегда больше жила своим творчеством, своими ощущениями, мыслями, образами, представлениями. Риточке трудно давался контакт с внешним миром. Если помнишь, она боялась даже грубых продавцов в магазине. Если получалась неприятная ситуация или, не дай бог, скандал, она терялась, плакала, не могла работать. В молодости она очень пострадала от чиновников в искусстве, от давления совкового менталитета, но не закалилась, а, наоборот, ослабела от этого. Когда она попала ко мне, я понял – это случай серьезный, тяжелый. Болезнь длится долгие годы, сейчас она прогрессирует, и если не принять должные меры, возможен полный распад личности.
Я вздрогнула:
– Безумие? Она сходила с ума?
– Это мог бы заметить только опытный психиатр. Знаешь, есть такие скрытые заболевания – их ход незаметен. Муж, жена, сын, дочь, наконец, не видят никаких изменений в близком человеке, но процесс идет, и в один решительный миг все удивляются внезапным переменам в облике больного. Он становится неадекватен, совершает странные, очень странные поступки… Ну, и так далее. Риточка находилась на стадии, предшествующей активным внешним переменам.
Ужас этих слов перевернул мне душу. Я тихо заплакала:
– Мама, – причитала я. – Мамочка, родная, как же так? Что же это… Почему я не видела? Ах, дура я, дура!
– Варя, не вините себя. Как я уже сказал, болезнь мог распознать только опытный психиатр. Я стал лечить ее. Мы поговорили, я сделал ряд тестов, созвал консилиум. Учитывая, что Риточка была творческим человеком, мы решили, что ей необходимо постоянно иметь возможность работать. Я предоставил ей одну палату полностью, там мы оборудовали для нее мастерскую. Сделали все, как ей было удобно. Риточка могла в любое время уходить домой и снова приходить в свою новую студию. Кстати, мастерская привлекала ее, и даже если ей не хотелось лечиться, она стремилась работать и снова приходила ко мне. Часто я проводил сеансы психотерапии прямо в ее палате, где она стояла за мольбертом. Поэтому и только поэтому ее полотна остались у меня. Она оставила их мне в благодарность за возможность творить.
– А почему же она умерла? – сдавленно спросила я.
– Это больше напоминает несчастный случай! – Он тяжело вздохнул, отвернулся, помолчал. Потом все же продолжил с горечью: – В моей терапии есть один этап. Самый сложный этап из всего курса, когда больной, уже ставший на путь выздоровления, вновь переживает катарсис. Он как бы в последний раз заглядывает в глубины своей души, решая раз и навсегда, что его ждет в будущем. В случае с Риточкой произошло несчастное стечение обстоятельств. Мы уже довольно долго были близки с твоей мамой. Наши отношения пошли ей на пользу. Я старался дать ей необходимые тепло и ласку, которых она была лишена долгие годы. Она благодарно принимала их… И тут я совершил глупость. Став близким ей человеком, а не отстраненным профессионалом, я потерял способность достаточно четко улавливать истинное состояние ее больной души. Я решил, что Риточка намного ближе к желанной для нас заветной цели, чем полагал ранее. Кроме того, Варенька, подготовьтесь, сейчас я скажу вам совершенно шокирующий факт. Кроме того, Риточка была беременна.
Я опешила. Сначала я подсчитала, что маме было тридцать девять лет, когда она умерла. Ну, допустим, она и не вспомнила о средствах предохранения. Для нее это было бы нормально. Но Костров-то?
– Вы позволили такому случиться? Она же была больна! Беременность – это не прогулка в Диснейленд! Это нагрузка, гормональные бури. У нее и так были с психикой проблемы, а тут еще и такое испытание!
– Ну, – Евгений Семенович покачал седой головой, – ты преувеличиваешь! Мы бы все равно поженились. Когда она узнала о ребенке, то очень обрадовалась. Сказала, что теперь сможет пережить вторую молодость, что ты тоже будешь рада! А если у больного такая реакция – значит, все идет в нужном направлении. Это стало дополнительным фактором, отвлекшим мое внимание. Я тоже радовался, готовился к переменам в своей жизни.
– А вы не женаты?
– Я женат, но в ту пору планировал развестись с женой и создать новую семью с Риточкой. Потом случилось страшное. Настало время катарсиса в нашей терапии, и когда Рита находилась в состоянии сильного эмоционального напряжения, она встретила, абсолютно случайно, своего старого знакомого. Из партийных функционеров местного масштаба. Этот человек в свое время сделал много плохого. Она встретила его, он напомнил ей прошлое. То время, когда ее унижали и подавляли. Она впала в депрессию, одно наложилось на другое. Риточка не выдержала и…
– Повесилась.
Мне это слово нелегко далось, но Кострову оно далось еще тяжелее. Он весь съежился, сгорбился, вжался в диван и закрыл лицо руками. Мне стало жаль его.
– Евгений Семенович, все хорошо. – Мне хотелось взять его за руку, но я не решалась.
– Нет, все нехорошо, – ответил он. – Варя, я сегодня уже не смогу с тобой поговорить…
«Полечить» – поняла я.
– Но завтра я приеду. Есть еще кое-что в твоей истории болезни, что надо обсудить. Все же я думаю, что прав в отношении твоих мотивов. Это все вина.
Он встал.
– До завтра, Варенька.
– До завтра, Евгений Семенович. Простите, что вызвала столь неприятные воспоминания.
Он ушел. Я спокойно, очень спокойно оделась в черный кожаный костюм, накрасила лицо, превратившись в загорелую шатенку со злыми татарскими глазами, достала парик – черное каре. Сегодня день мести.
В «Арт-салоне» сегодня было людно. Народ крутился в основном в зале художника Багрова. Я отметила это с огромным удовольствием. Но прошла мимо – в кабинет директора салона Михаила Ижевского.
Ему повезло, он оказался один в кабинете, когда я ворвалась туда, не потрудившись выслушать секретаршу и с треском захлопнув за собой дверь. Увидев элегантного тюленя, я буквально зарычала, бросилась вперед, запрыгнула на длинный стол для заседаний, прошла по нему в полный рост, наблюдая за переменами в лице своей жертвы, и опустилась на колени перед ним на письменном столе.
– Скотина, ты хоть знаешь, что убил мою мать?
Не дожидаясь ответа, схватила его за жидкий чуб и с размаху приложила лбом об столешницу:
– Тварь, сейчас ты сдохнешь!
И, не отпуская его волосы, наклонилась к нему и повторила, шипя как гюрза:
– Сейчас ты сдохнешь!
– Варя, мне больно! – Он не очень вырывался, хотя руки его были свободны, и я ожидала более активного сопротивления. – Варя, детка, не надо, отпусти. Я не знаю, о чем ты говоришь!
– О моей маме, Рите Садковой! Ты видел ее накануне смерти и наговорил гадостей. Она пошла домой и…
– Варенька, Варюша! Я не видел твою маму много лет и, даже если встречал, не говорил с ней! Пойми, мы были не в тех отношениях, чтобы разговаривать! Ну отпусти, больно же!
– Значит, – я отпустила его волосы, – значит, ты подтолкнул ее к самоубийству одним своим видом!
– Нет. – Он вздохнул с облегчением и пересчитал свои жидкие волосенки и, убедившись, что все они на месте, сосредоточился на сумасшедшей посетительнице. – Нет, не подтолкнул. Я был за границей, в Бельгии, на выставке современного поп-арта. Я хорошо помню, что, когда приехал домой, Костров был в трауре.
– Не ты? – я еще не верила ему. – А кто?
Вообще-то вопрос был только риторический, но Ижевский понял его буквально.
– Кто? Да хоть кто! А почему я?
– Костров сказал, что мама встретила кого-то из партийных функционеров!
– Так не я один такой! – обрадовался Ижевский. – И слезь со стола, кто-то вдруг зайдет!
Я лишь устроилась поудобнее на прежнем месте.
– Предложи сначала правдоподобную версию.
– Та-ак, – он думал, пощипывая себя за кончик носа. – Вот! Слушай! Был еще парень, работал со мной одно время. Как раз тогда Рита написала свою «Одалиску».
«Одалиска» – это был портрет восточной женщины. Она лежала обнаженная на турецком ковре, томно улыбаясь. Натурщицей была мамина подруга, красавица Магинур. Я ее не помнила, она умерла, когда я была совсем маленькой, но на портрете Магинур была великолепна. Нет смысла воспроизводить обвинения, посыпавшиеся в адрес художницы Садковой со стороны всех этих прытких молодых Ижевских!
– Со мной работал, – продолжал Михаил, – молодой совсем парень. Он тоже был художник и даже вполне способный, но карьеру сделал не на своих работах, а на умении пробиваться, топя других. Садкова представляла для него серьезную угрозу. Она явно лучше рисовала и уже имела в послужном списке одну персональную выставку. Еще немного, и стала бы членом Союза художников, поехала бы за границу, ну и всякое такое! Вот он и постарался: сообщил об этой «Одалиске» куда следует и под каким надо соусом. Раздул целое дело об аморальном облике молодого живописца. Организовал целую кампанию – нравственность в советской живописи. Сплошной праздник для ханжей. Бедная Рита!
– Но если ты соврал, то будешь тоже бедный! Берегись!
– Нет, не соврал.
– А как его зовут?
– Да он и сейчас еще что-то пишет. Я выставил в прошлом году его пейзаж, и картину купили. Конечно, ему теперь место со своей жалкой мазней в городском парке, где лубками торгуют, но он жив вполне…
– Имя!
– Вениамин Стеклов!
Я не слезла со стола, я упала с него! Не фига себе поворотик!
– Ладно, Михаил Ильич, простите вы меня, не сдержалась.
Он усмехнулся и ответил:
– Ну, в тебе всегда было многовато экспрессии. С такой горячей кровью нелегко жить. Эмоции небось душат?
– Ну извинилась же!
– Прощаю, иди… Все-таки мама… Эй, – он спохватился, потирая ушибленный лоб, – ты глупости-то не делай!
Я обернулась от двери:
– Глупости – это мое второе имя!
И вышла, на этот раз притворив за собой дверь вполне мирным образом.
Через час передо мной распахнулась дверь Стекловской ночлежки. На пороге стояла Люся. Увидев меня, она открыла рот и выпучила глаза, надеясь напугать соперницу своей решимостью, но за моей спиной стояли два крепких орешка, и она живо поняла, что перевес на моей стороне.
– Что надо? – спросила она.
Я отодвинула Люсю с дороги и отступила назад.
– Ребята, заноси!
Парни подхватили драгоценный груз и двинулись в глубь комнаты. Там они поставили три ящика водки на пол и удалились. Вошедшая Люся, увидев такое богатство, потеряла дар речи. Мрачный и опухший Стеклов, лежавший до этого на сальном диване, поднялся и обалдело произнес:
– Ё-моё!
Меня тошнило от одного его вида, но пришлось изображать мецената.
– Вот, пришла помириться с тобой, – я обернулась к алкоголичке, – Люся!
– Ни… чего себе! – ответила она.
По заблестевшим глазам парочки я поняла: они могут запросто выдуть все три ящика в один присест и умереть. Стоп. Это что, беспокойство за двух взрослых людей, которые ни за кого в мире не беспокоятся?!
– Ну, наливайте, – скомандовала я.
И понеслось! Бредни лились рекой, тосты следовали один за другим. Я поджидала Люсиного полного отключения от процесса. Она все бормотала, что прощает меня, но будет за мной следить. Следила она, однако, недолго. Мерзко было то, что Стеклов расхорохорился и стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Я уже боялась нового откровенного скандала, когда милая Люсенька вырубилась буквально посередине фразы, уткнувшись испитым лицом в газетку, на которой была разложена привезенная мною же закуска. Стеклов был еще ничего, он только хорошо разогрелся, и с ним можно было вполне вести беседу.
– А скажи мне, Вениамин, – приступила я к основной части банкета, – ты знал мою маму?
– Маму? Какую маму? – поставил он на меня осоловелые свинячьи глазки.
– Мою маму, Риту Садкову!
– Рита?! Твоя мама?!
Он весь передернулся, кровь отхлынула от его щек. Мне даже показалось, что он мгновенно протрезвел. Помотав головой, Стеклов произнес со странной, никак не подходящей к его роже, интонацией в голосе:
– Боже, что это была за женщина!
– Ты хоть знаешь, что убил ее, тварь? – У меня упала планка. Гнев застил глаза клубами черного дыма. – Ты хоть знаешь, за что умрешь?
В тот момент, как и в кабинете Ижевского, я искренне верила, что убью его! Просто очень хотела этого. Но сначала он должен все понять и осознать. Какой смысл убивать алкаша без всякой аннотации?
У меня в руках уже был нож, тот, которым нарезали колбасу.
– Тебе конец, гадина! Одно можешь сделать: говори, что ты сказал моей маме такого, из-за чего она покончила с собой!
Я схватила Стеклова за грудки. Он был таким слабым, дряблым и безвольным, что приходилось снова повторять самой себе перечень его грехов. Чтобы быть в тонусе в решительный момент, я приподняла его над ободранным сиденьем стула и хорошенько встряхнула. Потом, вложив всю накопленную злость, влупила коленом в промежность и швырнула скрючившегося мужика на пол. Он упал с грохотом и стоном, я стояла над ним, мечтая, чтобы он матюкнулся и дал повод врезать по ребрам с ноги. Но Стеклов только сипел и перекатывался с боку на бок, сбивая пламя моей ненависти. А мой тренер всегда говорил, что главное – это напор!
– Говори, тварь, говори, и поскорее, чтобы я не успела тебя убить до того, как все узнаю!
– Я видел ее, видел! – бормотал Стеклов. – Господи, как больно! Варя, я не знал, что она твоя мама! Варя, я бы ничего ей не сказал тогда, я был сильно пьян. Но все помню! Все!
Он немного успокоился, а я села напротив, держа нож наготове.
– Пойми, Варя, я не лгу! Я влюбился в нее много лет тому назад, когда мы вместе только начинали. Знаешь, какая она была красивая?
– Кто? – это проснулась Люся.
– Мэрилин Монро! – ответила я.
– А-а-а… – протянула она, снова засыпая.
– Продолжай, – велела я Стеклову.
– Варя, она была прекрасной и талантливой! А я? Я был ей неинтересен. Она не замечала меня! Вокруг такие парни, такие молодцы! Я же килька натуральная, не больше! Потом я продвинулся и по партийной линии пошел. Она меня все игнорировала, смеялась. Я сказал: будешь со мной, дам рекомендацию в Союз художников! Она – нет! Я завалил ее. Она сама подставилась! Намалевала эту свою бабу на паласе, ну кто такое пропустит? Это же не доярка и не механизатор, которых я рисовал. Я испортил ей жизнь. Потом, когда она срезалась, стала сидеть в этом дурацком музее за гроши, я раскаялся! Я приехал к ней, просил, умолял, на коленях ползал! Она – ни в какую! И еще раз я приехал, и еще, и еще! Но все было бесполезно. Я перестал ездить. Запрещал себе, маялся. Потом немного успокоился.
О проекте
О подписке