– Нет, не зря, – упрямо повторила Саша. – Я говорила тебе, Фрол: эти новости наши люди должны узнать как можно скорее, и от меня. Потому что слухи летят быстрее пуль. И какой отряд услышит о заложниках не от комиссара, может решить, будто мы скрываем от них правду. А там и до дезертирства недалеко. Мы, главное, с пути-то не сбились, Фрол?

– Да не. Две версты осталось, скоро будем. А все одно напрасно мы туда едем. Сенька Кривой много воли взял. Народец у него лихой в отряде, большевиков по старой памяти не жалуют, да и Антонову подчиняются без особой охоты. Князева уважал, было дело, а теперь… до беды бы не дошло.

– Не дойдет, – Саша плотнее запахнула платок на груди, после прижала замерзшие ладони к теплой шее Робеспьера. – Вы, как бы все ни повернулось, пальбу не начинайте только. Справлюсь с Кривым. И не с такими управлялась.

– Стой, кто идет? – окликнул часовой. Фрол назвал пароль, и отряд проехал вглубь лагеря.

– Собери всех. И Семена позови, – сказала Саша одному из людей Кривого, спешиваясь.

Собирались не спеша, заставляя ее мерзнуть и злиться. Сам Кривой соизволил выйти из землянки только спустя четверть часа.

– Чего надобно, комиссар? – спросил он хмуро.

– Такое дело, товарищи, – Саша повторяла это в четвертый раз за сегодня, перед четвертым уже отрядом. – Основные силы белых под Раненбурской мы разбили. Их армия обескровлена и полноценное наступление развернуть не сможет. Железную дорогу им теперь месяц восстанавливать, не меньше. Город Ряжск эти нелюди выморили ядовитым газом. Но и мы многих потеряли, у нас почти тысяча убитых и раненых три тысячи. Командир Федор Князев погиб, прикрывая отступление. Почтим память павших минутой молчания.

Требовать, чтоб все сняли шапки, Саша не стала: мороз к ночи усилился. Люди Кривого, вытащенные из теплых землянок, смотрели на нее хмуро, но минуту молчания прервать не решились. И их товарищи полегли в том бою.

Саша глянула на “Танк”: минута истекла. Пора было переходить к по-настоящему скверным новостям.

– Главком Антонов скомандовал отступление на юг. Ваш отряд завтра получит приказ из штаба. А сейчас я о другом вам расскажу. Видали такое уже?

Саша сняла рукавицы, заткнула их за пояс и достала из кармана листовку с двумя черными полосами поперек. Не ту, что отвезла Князеву две недели назад. Эта была из новой партии.

– Не видали мы тут ничо, – Сенька Кривой смачно харкнул на снег. – Чем еще стращать нас станешь, комиссар?

Саша глубоко вдохнула морозный воздух и обвела глазами собравшихся. Обычно она выступала перед своей армией из седла, но не теперь. Такие новости ни в коем случае нельзя сообщать, глядя сверху.

– Новый порядок стал брать в заложники семьи восставших. Их свезли в Тамбов и заперли в концентрационном лагере. Федор Князев знал, что так будет! Народная армия вывела на юг всех, кого только смогла. Матерей, жен, детей ваших. И мы не пустим врага на юг! Их хваленая бронетехника туда не проедет.

Люди Кривого мрачно молчали. Пока она говорила, они будто невзначай взяли в полукольцо и ее, и охрану. Саша подметила, как побелели костяшки пальцев у Васьки, сжимающего винтовку.

– Есть кто с Шацкого, Моршанского или Тамбовского уездов? Подходите по одному. Списки у меня при себе, хоть и неполные. Скажу вам, где искать ваших родных…

Обычно после этих слов многие делали шаг вперед. Саша искала имена их родных в списках вывезенных повстанцами, потом – в списках заложников, которые правительство распространяло по всей губернии.

– Неа, – протянул Кривой. – Не по нашу душу это. С Пензы мы.

Саша выругалась про себя. Если б она это знала, могла бы сюда и не ехать на ночь глядя. И ведь должна была знать!

– Никого нет с Тамбовщины? Ни одного человека?

– А ты в наши дела не лезь, комиссар, – Кривой шагнул вперед, к ней. – Мы сами промеж себя разберемся, кто откудова.

– Приказ главкома Антонова по Народной армии, – Саша старалась говорить уверенно и ровно. – Ежели кто решит за семью свою себя выдать, тому препятствий не чинить! Сами решайте, верить ли Новому порядку. Цену их посулам вы знаете.

Саша много видела в эти дни мужчин и женщин, прощавшихся с товарищами и уходивших менять себя на родню. В Тамбове, по донесению разведки, не успевали возводить виселицы и вешали повстанцев прямо на фонарях.

– Да без тебя решим, как нам быть и чего делать, комиссар, – Кривой нехорошо усмехнулся. – А вот к тебе у меня вопрос назрел. Личного, так сказать, свойства.

– Слушаю, – холодно ответила Саша.

– Правду бают, что ты сама к белякам переметнуться вздумала, комиссар?

Саша опешила. Откуда он знал? Она сама еще не решилась окончательно. Искала другой выход – и не находила. И все же пока не решилась. Оставалось девять дней до первого февраля.

Фрол и его люди подались вперед.

– Отставить! – прикрикнула на них Саша. – Не влезать!

– Вона оно чего, братва, – хохотнул Кривой. – Комиссар, значится, тут приказы раздает, будто право имеет. Ее-де армия и вся недолга. А сама-то к былому полюбовнику сбежать удумала! Станет белые булки кушать, пока нас тута травить будут, что твоих волков!

Саша еще раз остановила конвой – теперь яростным взглядом. Их тут шестеро против пяти десятков. Не выгорит.

– А и за какой надобностью тебе к белякам, комиссар? – Кривой уже откровенно издевался. – У нас туточки мужики сыщутся ничуть не хуже полковника твоего!

Саша резко вдохнула и собралась. С ними – как с волками, учил Антонов; надо просто знать, что вожак тут – ты.

– В глаза мне смотри, – твердо, с усмешкой даже сказала Кривому. – Ежели не боишься, конечно.

Он на миг растерялся, она поймала его взгляд, удержала, произнесла совершенно спокойно:

– Да, я меняю себя на Князевых, – и добавила неожиданно для себя: – По завету.

Черт знает, откуда это у нее всплыло, но на Кривого последние слова подействовали, словно его облили ледяной водой. Он замер, даже отступил на полшага; кажется, хотел разорвать контакт глаз, но почему-то сразу не смог.

– Ты бы это, комиссар, не к ночи-то поминала… – Кривой наконец отвел взгляд и посмотрел на своих людей. – Крайнюю землянку освободите им. Нехай ночуют. Не боись, комиссар, не тронем вас. Шутковал я. Веселые мы тут люди.

Повернулся и пошел к землянке. Саша оторопело уставилась ему вслед. Его страх напугал ее сильнее, чем он сам.

***

– Да что это, черт возьми, значит – завет? Что они этим словом называют? – спросила Саша, закончив отчет об объезде частей.

– Так, суеверия, – быстро ответил Антонов. – Не бери в голову, комиссар.

Здесь штаб разместили в здании церковно-приходской школы, и у главкома в кои-то веки был отдельный кабинет – бывшая учительская. Они сидели за столом вдвоем, Саша грела руки о кружку с горячей водой – чай в штабе весь вышел.

– Да объясни мне уже! А то я людей запугиваю, а сама даже не знаю, чем!

Антонов потер лицо ладонями. Саша не видела его прежде таким усталым.

– Ну, это… когда есть… обязательства, что ли. Человек о них знает. Просто знает. Его дело. Бабка вон моя каждый день миску молока относила к одному камню. А нам самим молока не хватало, но никто не вякал. Стать между заветом и завещанным – большую беду накликать… Суеверия, сказал же.

– То есть любой может сказать, что действует по завету, и никто ему слова поперек не скажет, что бы он ни вытворял?

– Да едрена ж копоть! – Антонов досадливо поморщился. – О таком не говорят вовсе. К беде. Если б Кривой подумал, что ты шутки шутишь, насмехаешься над темным народцем – порешил бы на месте. Но про тебя слухи гуляют всякие, и с хлыстами ты водишься… Вот Сенька и не стал связываться, от греха подальше. Прав был Фрол, зря ты к нему поехала вообще. Могло до беды дойти. Обошлось – и ладно. Они уже выдвинулись, куда им приказано. Даже эти смекают, что Народной армии держаться надо, а не то сгинут ни за грош. А тут хоть толпой врагу зададим жару напоследок…

– Напоследок, – тупо повторила Саша.

Вошла Наташа с пузырем самогона, плошкой кислой капусты и осьмушкой ржаного каравая, обернутой в рушник. Саша обнялась с ней – живот явственно проступал под кацавейкой. Антонов ласково улыбнулся жене и отослал ее жестом. Разлил самогон по стаканам.

– За Федора Князева!

Выпили, не чокаясь. Саша давно уже приноровилась пить в меру.

– Хороший Князев размен произвел, – сказал Антонов. – Кирилл Михалыч как раз вчера сводку закончил. Выходит, мы противника изрядно обескровили. Людей теперь нехватка у них, а без людей вся хваленая французская техника ни черта не стоит. Но и у нас народа мало осталось, а с заложниками этими… на родню себя уже почти две сотни человек обменяли. Вечная память. Другие еще ищут свои семьи, а мы сами не всегда знаем, кого вывезли, кого не успели, черт ногу сломит в этих списках… Михалыч твой порядок наводит, ночами не спит.

– Что теперь станем делать?

– Да почитаешь протоколы потом… Если коротко – отступаем на юг и зачинаем, как Михалыч это назвал, рельсовую войну. Мешаем им перевозить грузы всячески. Треплем как можем, не позволяем рассредоточить силы и перейти в наступление. Бог даст – до весны продержимся, покуда дороги не высохнут. Прокормить бы только эту прорву… А там и сев, вот только кому сеять, где? Да и останется ли зерно? Слушай, а ты всерьез решила уйти, комиссар? А то Кривому доложилась прежде, чем мне. Я ж тут без тебя как без рук буду…

– Да, Саня, – Саша опрокинула в себя вторую рюмку, зажевала хлебом. – Слово я командиру дала. Все одно к одному складывается. Сам понимаешь… нету у нас тут будущего. От железки и, значит, поставок нас отрезали. Другие очаги революции даже и в худшем положении, чем мы. Помощи ждать неоткуда – это от нас ждут помощи, а мы тут связаны теперь. Князев купил нам время, быть может, до весны, а там бронетехника двинется на наши деревни… Небольшие банды могут годами по лесам прятаться, но Народную армию сохранить уже не удастся.

Антонов разлил самогон.

– Но вот, положим, ты сдашься. Здесь тебя, верно, казнить не станут, отвезут сперва в Москву. На что ты рассчитываешь там?

– Не знаю, Саня. А ты на что рассчитываешь тут?

– Не знаю, Саша…

Выпили снова не чокаясь. Короткий зимний день сменился серыми сумерками. Антонов зажег свечу, тени легли на его лицо. Так они и сидели, тяжело облокотившись о стол – два измотанных человека, которых исторический процесс определил на роль последней надежды революции.

Саша набила самокрутку плохо слушающимися от усталости пальцами. Табака оставалось чуть…

– Знаешь, когда я вела полк на Тамбовщину, мне тоже говорили: на что ты только рассчитываешь, дура… Антонов-де с Красной армией воюет и комиссаров вешает… Ну я понадеялась на авось. Идти всяко некуда больше было. Теперь тоже идти некуда. Вы без меня управитесь не хуже, чем со мной. А там если кто и сможет зацепиться и сделать для нас хоть что-то, то только я.

– Будешь полковника своего соблазнять? Ты прости, Саша… баба ты справная, спору нет… Но соблазнительница из тебя – как из земли пуля.

– Думаешь, я не понимаю? – Саша закрыла лицо руками. – Ты не представляешь, как меня с души воротит… Что я вот так ухожу, и муж знает, к кому, и все знают… Налей еще, Саня, тошнехонько. У ОГП приказ живой меня брать, а на кой ляд… Может, под протокол сразу пустят, и как знать, сдюжу ли, смогу ли соврать – да и чего врать-то? А может, не остыл ко мне Андрей Щербатов. Завет, что бы оно ни значило, на кривой козе не объедешь… Это по-другому, но даже и хуже.

– Да будет сопли размазывать, комиссар, – Антонов положил ей руку на плечо. – Детей Князева вытащишь, а там… Бог не выдаст – свинья не съест.

– Ты главного не забывай, Саня, – все же ее повело от самогона. – Когда… если… мы все же победим… вдруг хоть один из нас в живых останется паче чаяния… надо не потерять то, ради чего это все мы делаем. За что товарищи наши погибли.

– Ты про власть Советов? – припомнил Антонов.

– Да. Избираемых равным и прямым, безо всяких цензов, голосованием Советов. И чтоб власть действительно принадлежала им, а не какой-нибудь политической партии, не очередной сраной элите. Всем. Фабрики и земля принадлежат тем, кто работает на них, а власть – всем. Безо всяких условий. Чтоб народ не был отчуж… отчужден от власти. Никогда в истории такого не было, Саня, а у нас должно быть, иначе зачем это все…