– То есть нам надо как можно скорее использовать боевой дух наших солдат, пока он не сошел на нет, и нанести потери противнику за счет своих потерь. Цинично, – зло усмехнулась Аглая.

– Оставьте идеализм в делах военных Саше Гинзбург, – сухо ответил Белоусов.

Аглая быстро глянула на него. Да, Саша хоть и провела на фронте год, но по сути осталась глубоко штатским человеком, и ее причитания о недопустимости того и сего изрядно всех утомляли. Хотя в итоге она делала все, что требовалось, но сколько же рефлексировала впустую… Мужу, наверно, доводилось терпеть это чаще, чем друзьям.

– Если дать людям недельку пособирать вести из дома, они решат, что умирать, даже и за правое дело, им теперь вовсе не с руки, и пойдут своей головой выкупать родных, – продолжил рассуждать Белоусов. – А еще через месяцок многих своих бывших подчиненных мы увидели бы в охранных отрядах. Что делать, жить-то как-то надо. Если бы у Князева было другое решение на пользу революции, он бы его применил. Но пока люди идут в бой, считая, что сильнее их никого нет, пока они верят, что победят, это надо успевать использовать. Даже если мы, командиры, знаем, что разгромить противника на этом поле боя мы не сможем.

Белоусов подал Аглае руку, помогая перебраться через рухнувший на улицу забор. Аглая была гораздо более ловкой, чем он, но обижать его не стала и руку приняла.

– То есть, получается, мы им врем?

– Аглая Павловна, вы же из семьи потомственных военных. Вы превосходно знаете разницу между стратегией и тактикой. Победить должно общее дело – революция, в нашем случае – а не конкретно мы.

Упоминание о семье Аглаю разозлило, но по существу ответить было нечего. Логика войны! Попала собака в колесо – пищщи, но бежи!

Остаток пути провели молча. Князева отыскали в обывательской избе на северной окраине, в окружении командиров полков, их порученцев, посыльных… в общем, всех, кто, оставаясь в стороне от боя, маялся вопросом – а как там?

«Там» оказалось двенадцать пленных, включая взводного подпоручика, захваченный французский станковый пулемет, напоминающий комариное жало на трех тонких ногах. Счастливые лица невредимых победителей, веселая матерная брань, быстрая дележка нехитрых трофеев да сани, увозящие перебинтованных раненых.

Аглая вслед за Белоусовым чуть замешкалась, проходя в горницу – тут и без них народу хватало. Князев обрадовался ее появлению:

– Гланька, собирайся. Дай им, – командарм махнул рукой в сторону противника, – время посуетиться… Раз нахрапом взять не вышло, сейчас будут изыскивать все, что под рукой и от железки, глядишь, войска оттянут. Час, не больше, выжди и езжай. С Михалычем реши, кого в конвой к себе возьмешь. Пока вон будь на станции, там санитарную летучку загружают, дак ты за порядком присмотри. А то, знаешь, есть у нас ухари ввосьмером одного с подбитым глазом на перевязку нести.

На станцию Аглая прибыла через полчаса в сопровождении четверки верховых. Лишний подвижной состав отсюда убрали еще ночью. Из двух десятков «здоровых» паровозов, собранных для этой операции Белоусовым, на станции оставалось три, под санитарные летучки. Один из них, пробежав по разворотной петле, пристроился в голову маленького поезда из двух зеленых пассажирских вагонов третьего класса. Раненых оказалось не так много, чтобы формировать полноценный состав; но некоторые из них выживут, только если будут доставлены в госпиталь в ближайшее время. А раз отправляют тяжелых, то нет нужды держать тут и тех, кто ранен легче. Провожающие из частей просили передавать приветы родным, совали письма и принимали кисеты с табаком, складные ножи, зажигалки из рук людей, уезжающих с войны. Те сквозь боль ранений улыбались – дескать, вам тут нужнее, мы-то еще наживем.

В общей сложности около сотни человек в сопровождении санитаров и медсестер отправлялись в тыл, под опеку доктора Громеко. Именно по его настоянию на бортах вагонов закрепили простыни с нашитыми на них крестами красной материи. Доктор потребовал, чтобы весь санитарный транспорт был помечен соответствующей символикой. Когда разговор зашел об этом впервые, Князев посмотрел на врача как на блаженного, а обычно сдержанный Белоусов захохотал: «Тут, уважаемый Юрий Владимирович, не война, на нас ее законы и обычаи противник не распространяет. У него здесь истребление бунтовщиков, возмутительной черни и красного отродья. Но… береженого Бог бережет. Будь по-вашему».

Дежурный дал отправление. Паровоз плавно, без гудка тронулся и, хлопая отсечкой, начал набирать ход. Аглая взглянула на часы – им тоже пора. Тронув коня, пошла шагом вдоль пути, с расчетом выехать со станции на идущую рядом с рельсами грунтовку. Верстах в пяти к югу, у разъезда 334-я верста начиналась набитая тропка в западном направлении, на которую намечалось свернуть, так что пока им было по пути с поездом. По станции он шел медленно, подпрыгивая на стрелочных переходах, так что почти и не оторвался от разведчиков. Но за выходным семафором прибавил хода и начал быстро удаляться.

– Командир! – услышала Аглая окрик одного из своих солдат. – Туда смотри!

За эту пару месяцев она привыкла к самолетам в небе Тамбовщины. Обычно одинокий аэроплан с далеким рокотом пролетал на большой высоте, мог покружить, в последнее время вот взял моду кидать листовки. Тут было другое. Три биплана неслись с запада плотно сбитым клином, солнце сверкало на стеклянных козырьках кабин и дюралевых корпусах. Высота полета и так была меньше обычного, а эти еще и пошли на снижение. Кренясь на правое крыло, повернули вдоль железной дороги, одновременно перестраиваясь в колонну. Звук мотора, обычно слышимый как размеренное ворчание, превратился в грохочущий рев, когда все самолеты ринулись прямо на Аглаю и ее спутников. Металлические прямоугольные лбы, щелястые борта, напоминающие жабры… Маленькие издалека, вблизи эти машины оказались немногим меньше товарного вагона. Даже для выезженных и ко многому привычных коней это было слишком, они прянули в стороны, норовя скакать куда угодно, только бы прочь от этого. Самолеты мелькнули над головами, Аглая рассмотрела бомбы, подвешенные под крыльями ровными рядами. Пытаясь совладать с конем, она крикнула своим, уже поняв, что сейчас произойдет:

– Туда, к поезду!

Все три машины вышли из атаки поворотом влево с набором высоты. Разрывы бомб замелькали вокруг санлетучки с частотой дождевых капель. Поезд сперва скрылся в облаке дыма и снежной пыли, а когда отгремело эхо взрывов и звуки самолетных моторов стали еле слышны, снова выехал на открытое место. Из окон второго вагона било пламя.

Паровоз затрясся, пошел юзом. Когда его колеса на ходу вдруг встали, из-под них полетели искры. Из будки машиниста выскочили кочегар с помощником, бросились бегом к месту сцепки между вагонами. Но пока поезд тормозил, пока они бежали, пламя разгорелось, перекинулось на стены и крышу, лизало языками соседний вагон и кричало десятками голосов запертых внутри людей. Помощник сунулся между вагонов первым, но крутить винтовую стяжку надо было долго. Не закончив работы, он вывалился на насыпь, окутанный дымом, зарываясь в снег обожженными руками и лицом.

Все это Аглая видела на скаку, по дороге к месту остановки. Спешилась как раз когда кочегар в свою очередь покатился вдоль пути, сбивая пламя с рабочей робы. Она могла бы прыгнуть в огонь сама – ей бы хватило сил крутить тугой винт и даже скинуть пудовую стяжку с вагонного крюка; но после этого она неминуемо отправится в госпиталь и за успех операции, которой должна руководить, ручаться не сможет.

Аглая обвела взглядом своих людей, выбрала из них не самого сильного, но самого отчаянного, взмахнула рукой и скомандовала:

– Отцепи вагон!

Боец, скинув винтовку и ременную сбрую, кинулся в огонь. Помощник машиниста заорал ему вслед:

– На себя крути, на себя!

Другой боец конвоя сам, видя, что у товарища может уже не хватить сил, подскочил помочь. Железо тяжело лязгнуло. Машинист, увидев взмах руки помощника, двинул вперед регулятор, откатывая на десяток сажен вперед состав из паровоза и уцелевшего вагона, на торце которого крутились маленькие язычки огня.

Горящий вагон остался на рельсах, и в нем уже никто не кричал.

***

Генерал Павел Францевич Вайс-Виклунд, командующий войсками Особого Тамбовского района

Результаты воздушной разведки, немедленно организованной после неудачного наступления на Ранебурскую, обескураживали настолько, что иные офицеры штаба предлагали дождаться расшифровки аэрофотоснимков – а она могла занять несколько часов. Но Павел Францевич, на веку которого это была четвертая война, оценив, как противник распорядился двумя днями нелетной погоды, пресек всякую нерешительность:

– Господа, это, в сущности, нам на руку. Теперь необходимо не дать противнику уйти, уничтожить его наиболее боеспособные силы. Первоначальную диспозицию, безусловно, следует изменить. Немедленно начать перевозку обоих оставшихся полков Сибирской дивизии в Шереметьевку. Полностью передать в распоряжение начальника дивизии тяжелую артиллерию, а также танки и кавалерийскую бригаду. Поставить ему задачу, решение жду от него через час. Железнодорожному батальону ремонтные работы на линии прекратить, людей и технику отвести на разъезды и станции, освободить главные пути. После этого исключить всякое движение в четном направлении, кроме санитарных поездов и порожняка.

Павел Францевич поймал себя на том, что смотрит в окно. Перевел взгляд на офицеров и продолжил отдавать приказы:

– Авиаотряду, во-первых, организовать разведку и корректировку артиллерии в интересах начальника Сибирской дивизии. Кстати, снимки утренней разведки подготовить в двух экземплярах, один сюда, другой незамедлительно в штаб дивизии. Во-вторых, всеми свободными от первой задачи аэропланами в течение всего летного дня наносить бомбовые удары по станциям и разъездам на участке Раненбурская – Богоявленская, оба пункта включительно, цель – уничтожение подвижного состава. Отдельная саперная рота, автомобильная рота и дивизион бронеавтомобилей остаются в моем резерве. Господам генералам и офицерам доложить свои соображения.

Сразу выяснилось, что четыре танка, для которых первоначально не видели никаких задач, разгружены с платформ и отогнаны в такое место, из которого их извлечь и отправить в район боя начальник этапно-хозяйственной службы брался, с учетом прочих перевозок, не ранее второй половины дня. Кавалерийская бригада кроме разведки на широком фронте занималась еще и охранением линии, так что оказалась раздерганной едва ли не поэскадронно; чтобы сосредоточиться, ей требовалось несколько часов. Охранение решено было возложить на железнодорожный батальон, для чего разбросать по постам, усилив солдатами рабочих рот, десантную команду и пулеметные расчеты бронепоезда, раз уж ему все равно было нельзя курсировать по магистрали.

Текущие дела не то чтобы вынуждали генерала Вайс-Виклунда забыть об Аглае, просто он уже давно притерпелся к страху за ее судьбу.

Младший поздний ребенок, долгожданная, вымоленная дочь. С грустной усмешкой вспоминал теперь генерал свой и жены ужас, когда страшным летом 1915 года, после того, как известия о гибели обоих сыновей пришли одно за другим, Аглая сбежала из дома и, переодевшись в мужскую одежду, записалась добровольцем в армию. Новой кавалерист-девицы Надежды Дуровой из нее не вышло: нашли, разоблачили, вернули. Вайс-Виклунду пришлось испрашивать об отпуске по семейным обстоятельствам, а поскольку дело деликатное и подробностей он разглашать не стремился, то с учетом обстановки на фронте такой отпуск многие расценили как трусость. Но только увидев дочь, сидящую под домашним арестом, Павел Францевич осознал: главные его страхи за нее еще впереди и он не может сейчас вернуться на фронт, ограничившись суровым отеческим внушением.

Аглая в двенадцать лет осознала, что ей никогда, совсем никогда не продолжить семейную военную карьеру, не переступить порога всех этих пажеских корпусов, николаевских и михайловских академий – просто по природе своего рождения. То, что братьям ее вменялось в обязанность, хоть они и не питали к этому склонности, ей, при всех ее талантах, было недоступно. Это уязвило ее до глубины души. Она наотрез отказалась от Смольного или Елизаветинского института и настояла на домашнем обучении. Капитал семьи легко позволял его, а Павел Францевич, подолгу не бывавший дома, не сразу понял, что упрямая дочь вила из матери веревки, оставляя не у дел преподавательниц рукоделия и музыки, чтоб посвятить свое время гимнастике, плаванию и верховой езде. Тогда еще казалось, что нет худа без добра – на конных охотах с борзыми Аглая производила изрядный ажиотаж среди юношей из хороших семей, так что Генерального штаба полковника Вайс-Виклунда утешала надежда хотя бы в таких обстоятельствах отыскать ей удачную партию. Напрасно: ни одного предложения Аглая не приняла.

И тогда генерал обратился к старым связям в Огенкваре, заведенным за годы службы военным агентом в Греции. Он рассчитывал на тихую синекуру для дочери, полагал, что она сможет переждать войну в кругу людей, бесцельно прожигающих казенное содержание с героическим видом. Он по собственному опыту знал, каким никчемнейшим растратным очковтирательством может быть «агентурная разведка», вызывающая романтический трепет у обывателя. Однако оказалось, что перехитрил он сам себя – за год работы в Швейцарии на счету Аглаи оказались две опаснейшие командировки в австрийскую Богемию, шесть завербованных агентов и наилучшие отзывы от руководства. Полковник Игнатьев-второй из Парижа с оказией просил поинтересоваться у генерала, нет ли у того еще одной дочери.

А потом рухнул мир. В апреле семнадцатого года контрольно-пропускной пункт в Торнео Аглая прошла с характеристикой от офицера погранконтроля – «социалист-оборонец, кандидат в члены РСДРП». Какие бы блестящие возможности ни давал ей отец – ей было недостаточно; она хотела бороться за мир, в котором все пути в жизни будут открыты для любого человека, кем бы он ни был по рождению – аристократом или простолюдином, богачом или бедняком, мужчиной или женщиной.

Но об этом генералу Вайс-Виклунду уже частным образом сообщили бывшие сослуживцы, подвизавшиеся в контрразведке Временного правительства. Самого генерала выперли из армии еще в марте, припомнив и великокняжеские охоты, и визиты к высочайшим особам, и вообще чересчур верноподданнический образ мыслей. Аглая не приехала к отцу, она вступила в женский ударный батальон, а потом он вовсе потерял ее из виду и не имел о ней никаких сведений, пока, уже будучи квартирмейстером штаба белой Северо-Западной армии в 1918 году, не получил список установленных лиц из числа командного состава противостоящих частей Красной армии.