Выставить за порог Катеньку получилось быстрее и легче, чем он рассчитывал: оказывается, она где-то работала и торопилась настолько, что даже пожертвовала завтраком на двоих, который для женщин ее склада, Ливанов знал, куда ценнее и дороже собственно секса. На прощальный поцелуй она, впрочем, потратила вдвое больше времени, чем на проглатывание чашки кофе, после чего испарилась – как будто навсегда. Разумеется, это была иллюзия: еще проявится, начнет звонить, бомбить эсемесками и мейлами, а то и караулить под дверью, – но на сегодня Ливанова все в ней устраивало. Он позавтракал в одиночестве и пошел гулять.

Погода была прекрасная. На большей части территории этой страны погода была прекрасная в среднем триста сорок три дня в году, остальные дни природа списывала на живительные дожди и необходимое каждому здешнему интеллигенту унылое очей очарованье. Ливанов предпочитал солнечные дни.

Как и все состоявшиеся и состоятельные люди в этой стране, он жил за городом, но гулять предпочитал по центру столицы. Теперь, когда проезд в городской черте разрешался только на автомобилях с экологически чистыми газовыми двигателями, машин тут стало, во-первых, в разы меньше (ну, это как раз ненадолго, куда его еще девать-то, наш бесценный газ?), а во-вторых, воздух они и вправду почти не загрязняли, по крайней мере на вкус, цвет и запах. Свою машину, представительную, но не запредельно понтовую, не надо, Ливанов припарковал еще за кольцом. Сегодня он был твердо намерен пройтись пешком.

Он вышел на набережную сверкающей реки, вдоль которой можно было идти в одном направлении неопределенно долго. Если большинство столичных жителей ни разу в жизни этого не делали, то лишь потому, что никогда и не позволяли себе по-настоящему распоряжаться своей жизнью. Дмитрий Ливанов мог себе и не такое позволить. Последние четыре с чем-то месяца, к примеру, он позволял себе ничего не писать. Вообще ни черта, ну, не считая пары имиджевых колонок в солидных изданиях. И запросто, за милую душу.

Он шел, щурясь на серебряную речную поверхность и почти ничего не видя, кроме частокола собственных ресниц, поскольку забыл дома темные очки. По этой же причине его то и дело узнавали, здоровались, просили автограф. Ливанов со всеми здоровался, жал руки, приглашал в гости, но автографов не давал и на предложения зайти куда-нибудь выпить не велся. Периодически звонила мобилка, и он проделывал с ней утренний фокус – выходило куда интереснее, чем просто сбрасывать звонки или совсем ее отключить. Однако назвать данное занятие по-настоящему увлекательным было нельзя: так, одна из параллельных дорожек его всегда полифоничной и стереоскопической жизни. Большинство же других дорожек с утра пустовали, и это напрягало.

Ради хоть какого-то контента он завел мысленный разговор с Герштейном, в котором разоблачал многоступенчатое и хитрое герштейново построение: вроде бы оппозиционный априори интеллигент якобы демонстрирует лояльность власти, власть походя укрощена, репутация оппозиционера при этом поставлена на кон, но мы же все тут умные люди, мы всё прекрасно понимаем… А не хрен тебе, Герштейн. При таких раскладах рано или поздно придется определиться – потому что ты изначально ввязался в игру по правилам, принятым в этой стране.

Ему, Ливанову, никакая власть никогда не мешала. Он живет сам по себе, она тоже где-то существует, но к нему лично не имеет ни малейшего отношения. А если ты спросишь, откуда у меня особняк и все остальное, Герштейн, то я тебе отвечу: а попробуй-ка написать что-нибудь уровня хотя бы «Резонера», и чтоб оно продавалось теми же тиражами, плюс две экранизации и десятка три переводов за рубежом. Про «Валентинку. ru» не будем, у нас тут все же не избиение младенцев, а беседа двух интеллигентных людей…

Беседа выходила еще более идиотской, чем если бы происходила на самом деле, к тому же к ней норовила примазаться Извицкая с каким-нибудь ядовитым вопросиком: скажем, о творческих планах. Извицкую Ливанов изничтожил нафиг. На предмет творческих планов у него имелось куча заготовок для прессы, но по большому счету они, конечно, были слабоваты. Вот и напланируй что-нибудь посильнее и покреативнее. Чтобы даже она повелась, дура.

Эпическая трилогия в стихах о глобальном потеплении! Ливанов захихикал вслух, представляя, как запустит эту утку в прессу, как с десяток особенно рьяных критиков начнут превентивный разбор будущей трилогии, как пойдет волна обсуждений на форумах и блогах, а когда начнет спадать, он подкормит поклонников строфой-другой, слитых в сеть через преданного Виталика Мальцева. Кое-какие мыслишки якобы из великого эпоса можно оформить в демо-версии журнальной колонки. Короче, будет весело. Пока не придется под давлением общественности, издателя и всепобеждающего бабла на самом деле ваять эту долбаную трилогию…

Могучий организм затребовал жратвы, и Ливанов, прищурившись, определил свою дислокацию: до любимого ресторанчика оставалось метров двести. Далековато, учитывая, что в столице у него на каждых полкилометра приходилось по три-четыре любимых ресторанчика. К тому же, чтобы попасть с узкого тротуара у речного парапета на цивилизованную улицу, надо было дойти как минимум до моста с переходом, а потом возвращаться. Прибавил шагу, походя с особым вкусом нейтрализовав еще пару-тройку звонивших, поздоровался за руку с группкой туристов из ближнего зарубежья, ошалелых от ласкового солнца и ухмылки знаменитости, перешел дорогу и еще минут через десять наконец рухнул за столик.

Подпорхнула знакомая официантка, раскрыла перед Ливановым меню, мимолетно присела ему на колени, взвизгнула, вскочила и, хихикая, соколиным глазом отмерила тридцать пять граммов коньяку. Все это входило в ритуал, и было приятно, что она его так хорошо помнит. Коньяк испарился, как плевок на утюге, не оставив после себя ни тепла, ни послевкусия. Ливанов заказал еще. Пить в одиночестве ему выпадало настолько редко, что было бы глупо упускать случай.

В ожидании обеда воззрился на улицу сквозь стекло-призму, которое дробило и множило проходящих мимо сограждан и гостей этой страны. Все куда-то спешили и к чему-то стремились, все наслаждались хорошей погодой, стабильностью и отсутствием крупных государственных проблем. Ни один из них не был счастлив.

Вот тут в дверном проеме и возник Юрка Рибер. Ринулся за ливановский столик с ухмылкой до ушей и с первым, без всяких приветствий, вопросом в лоб:

– Ты какого… по мобиле материшься?!

* * *

– А пошел ты, – лениво бросил Ливанов, когда Рибер закончил излагать.

Юрка не обиделся. Он никогда не обижался и никуда не посылался, каких бы усилий к тому ни прилагали. Во всяком случае, Ливанов и не пытался. Черепаховый суп был хорош, а Юрка Рибер удачно создавал дополнительную фоновую дорожку. Хотя и порол, как всегда, полную мурню.

– Я уже обо всем договорился, – как ни в чем не бывало развивал Рибер. – у меня там дружбан в дайверском поселке, Колька Иванченко, ты его должен знать.

Ливанов кивнул. Он знал абсолютно всех знакомых знакомых, в том числе и в Банановой республике, а уж колек-иванченко тем более пачками. Хотя дайверов среди них, кажется, не было… впрочем, никто ведь не рождается дайвером. И по призванию тоже не становится.

– Не от хорошей жизни, – кивнул Рибер, он гениально умел перехватывать мысли на их пути к вербализации, это экономило время. – Он раньше у них на корпункте был видеоинженером, поперли под сокращение. Да ты его по-любому помнишь, бухали вместе.

Ливанов опять кивнул, тут уж он точно ничего мог возразить, трудно найти в обитаемом мире кого-либо, с кем он ни разу не бухал. Официанточка уловила знакомое слово и подлила им с Рибером еще по пятьдесят.

– Тебе сколько лет, Юрка? – спросил он.

– Тридцать восемь. Нет, вру, тридцать девять уже. На той неделе праздновали, ты почему не пришел?

– А пошел ты… Взрослый ведь мужик, под сорок уже, а играешь в какие-то поиски сокровищ, пятнадцать человек на сундук мертвеца. Самому не стыдно?

– Мне? Смеешься, Дима, мне никогда не бывает стыдно. Иначе я бы стыдился коснуться края твоих, извини, штиблет… что у тебя там плавает, вкусно? – Юрка извернулся и подцепил кусок черепашьего мяса из ливановской тарелки. – Ничего так, закажи и мне тоже. В моем возрасте, на который ты деликатно намекнул, не мешало бы уже быть величиной и моральным авторитетом вроде тебя. Оставаться к сорока журналистом попросту стремно, это профессия для молодых, для мальчиков и девочек, которым нравится, чтобы их посылали. Но я стараюсь не обращать внимания, Дима. Подумай. Я тебе предлагаю стоящее дело.

– Стоящее дело среди лета – это Соловки, – благодушно сказал Ливанов. – Ты же знаешь, Юрка, летом я только там. Буду новую трилогию дописывать. Я тебе уже рассказывал? Эпическую, в стихах. Называется «Глобальное потепление».

Рибер ничуть не возбудился, и Ливанову это не понравилось: неужели плохо придумал, не цепляет, не вызывает интереса даже в узком кругу ограниченных людей, социологически верно представленных тут Юркой? Нет, не возбудился ни капельки, гнул свою идиотскую линию, как ни в чем не бывало:

– И заметь, я не пришел с ним ни к Лисицыну, ни к Солнцеву, ни к Герштейну. Я пришел к тебе, Дима. Потому что ты способен понять. Потому что тебе самому это надо.

– Да ну?

– Ты же закисаешь тут. Не может хороший писатель безвылазно сидеть в этой стране, оставаясь таковым. Читал я твою последнюю колонку в «Вестнике» – не обижайся, но это фигня.

– Вот и не читай фигни, – легко согласился Ливанов. – Ты единственный догадался, и за это я тебя люблю. Давай выпьем, что ли. Стоп, подожди.

Он полез в карман за искусственным интеллектом, пролистал: точно. На вчера надо было сдать очередную колонку в журнал «Главные люди страны». Этот дико элитарный глянцевый уродец выходил так редко, что Ливанов регулярно о нем забывал, а редактора там работали деликатные, напоминали о себе лишь в последний момент, вот сегодня наверняка звонили. И хрен с ними. Или все-таки чего-нибудь черкнуть? Про глобальное потепление.

– Будет здорово, – мечтательно сказал Рибер. – Даже если мы ничего не найдем. Я же понимаю, тебе пофиг. Для меня, для Кольки, для ребят – это шанс всю жизнь изменить, но тебе-то будет здорово и так, в любом случае. Дайверский поселок, погружения, культурный шельф… вставишь потом в эту свою, как ее, трилогию. Соглашайся. Никуда они не денутся, твои Соловки.

Принесли миску черепахового супа для Рибера и горячее Ливанову, пасту с пармезаном. Но есть как-то расхотелось. Захотелось поработать – тем более странно и противоестественно, что о нормальной работе речь не шла, не считать же таковой занюханные две-три тысячи знаков «Главлюдям», которые он ваял за десять минут левой задней ногой. За них и платили по таксе средней паршивости, так, один престиж. Вон Юрке с его авантюрой ливановский престиж уж точно до лампочки, тут все прозрачно, как повсюду в этой стране. Не пошел он, понимаешь, к Герштейну или к Солнцеву, обхохочешься.

– Вкусно, – сообщил Рибер, налегая на черепашатину. – Спасибо, Дим. Одно удовольствие питаться за твой счет, жаль, что редко получается.

– Держи, тоже тебе, – Ливанов подвинул к нему тарелку с пастой. – Скажи, Юрка, а если б я просто дал вам бабла? Профинансировал вашу мурню по полной программе, а сам никуда бы не ехал. Ты как, взял бы?

– Взял бы, не вопрос. Но, во-первых, ты не дашь. Просто так ты никому и ничего не даешь, все знают, хотя ты и пытаешься скрыть. А во-вторых, оно все-таки было бы неправильно, Дима. Тебе это нужно самому. Может быть, даже больше, чем мне или Кольке.

Ливанов поднялся. Положил на стол крупную купюру, не дожидаясь счета: тоже часть ритуала, за которую его повсеместно обожали официантки. Снова послал кого-то по мобилке и кивнул на прощание жующему Риберу:

– Я пока еще как-то разбираюсь, что именно мне нужно. Лучше многих в этой стране. Смешной ты, Юрка, за это я тебя и люблю.

Поднял раскрытую ладонь и ушел раньше, чем тот успел прожевать и ответить.

* * *

Что презентовали, Ливанов так и не понял. Как он здесь вообще оказался, впрочем, еще помнилось: привел Герштейн. А вот где и каким образом они пересеклись с Герштейном…

Публика собралась средней гламурности. Среди спонсоров с квадратными мордами крутились богемные тусовщики-шаровики, эти, в отличие от первых, все друг друга знали и получали удовольствие. Ливанов тоже был намерен его получить: сегодня, для разнообразия, за чужой счет. Счастья в этой стране нет и не будет, но бабки-то есть, они концентрируются в разных местах уродливыми пятнами, как разлитая в море нефть, и местами трансформируются в пользительные фуршетные сборища вроде хотя бы этого. Красная икра на столах имелась, а черной не было, тьфу, не наш уровень. Но данное обстоятельство, по идее, не должно помешать нажраться.

– Что-то мы с тобой часто видимся последнее время, Ливанов, – сказала Извицкая в длинном зеленом платье с глубоким декольте, было бы там что декольтировать. Ливанов пощупал и получил по рукам. Однако никуда она не делась, маяча на краю зрения зеленым пятном и явно мечтая, чтобы он попробовал еще раз. А фиг ей.

– Эту страну погубят иммигранты, – излагал рядом кто-то смутно знакомый. – Все хотят здесь жить: желтые, черные, банановые… Надо вводить жесткие миграционные ограничения, иначе дело швах. А вы как думаете, Дмитрий Ильич?

– Ты умный, – бросил, не глядя, Ливанов. – За это я тебя и люблю.

– С газом нужно что-то решать, – втирал между тем другой голос, тоже более или менее знакомый. – Они ведь сбивают цену чисто из принципа. Но если слегка надавить, например, по линии тех же межблоковых соглашений…

– Зачем? На их Острове давно уже процентов на восемьдесят наш капитал, – говорил кому-то Герштейн. – И остальное рано или поздно купим, потому что в этой стране…

Со сцены между тем вещал низенький квадратномордый мужичок, по виду спонсорской породы, в микрофон так и сыпались жаргонизмы вроде «наш фонд», «в текущем квартале», «за выдающиеся достижения». Затем вышел другой мужичок, еще ниже, тихий, с интеллигентной очкастой мордочкой. Узкая девушка двухметрового роста вручила ему огромный букет и спустилась со сцены, покачиваясь на ходульных каблуках. Ливанову всегда было интересно, каковы такие вот экземпляры в постели. Но проверять обычно было лень.

– А вот и Дима Ливанов! – провозгласил женский экземпляр раза в полтора ниже, но зато и шире настолько же. – Сенечка, познакомься, сам Дима! Дима, это мой Сенечка, я вам рассказывала. Вы должны непременно послушать его стихи…

– Непременно, – согласился Ливанов. – Сенечка, что вы пьете?

В конце концов, он тусовался тут уже минут десять и до сих пор ни с кем не выпил. Несправедливость была тут же исправлена и потоплена в звоне бокалов, которых к нему потянулось штук двадцать, не меньше. Напротив оказался давешний спонсор со сцены, кто-то, кажется, Герштейн, представил их друг другу, и Ливанов принялся с энтузиазмом излагать спонсору идею Юрки Рибера, мало ли, вдруг сработает, ему-то оно ничего не стоит, а Юрке будет приятно. Спонсор улыбался и кивал.

Кто-то подошел за автографом, Ливанов щедро расписался на весь титул. Когда поднял голову, напротив был уже не спонсор, а какой-то левый чувак, но он тоже улыбался и кивал, и Ливанов продолжил как ни в чем не бывало втирать про банановых дайверов, культурный шельф, пятнадцать человек на сундук мертвеца… А может быть, и в самом деле рвануть?… а потом уже, прямо оттуда – на Соловки…

– Вы танцуете, Дмитрий Ильич?

Напротив возвышалась двухметровая моделька, и Ливанов искренне изумился: сто процентов, что она не умеет читать, а вот поди ж ты, знает в лицо и по имени-отчеству. Разочаровывать столь уникальную девушку было никак нельзя, и он нежно обнял ее за талию, расположенную неудобно высоко, так что рука спустилась пониже сама собой, без особых намерений. Намерения не заставили себя ждать, а за ними сам собою запустился убалтывательный режим, ненапряжный, на автомате. Моделька смеялась, вокруг кружились другие пары, сцена и фуршетные столы, – а потом вдали мелькнул чернобородый, и Ливанов твердо решил дать-таки сегодня ему по морде. И даже рвался, но моделька с Герштейном удержали, а бородач между тем испарился, возможно, его ни разу и не было здесь.

Потом уже не танцевали, и Сенечка декламировал ужасающие стихи без рифмы – с рифмой было бы, наверное, еще ужаснее, – и у Ливанова снова попросили автограф, и какие-то мужики странной ориентации встали рядышком, чтобы с ним сфотографироваться, нефиг, сегодня он был твердо намерен узнать, какова в постели двухметровая женщина без проблеска интеллекта в глазах, и убалтывал, убалтывал, убалтывал и, кажется, уже готов был уболтать…

– И зачем мне это счастье в двенадцать ночи? – вздохнула она, внезапно оказавшись Извицкой. – Поезжай домой, Ливанов. Кому ты вообще нужен такой?