Одновременно с ним, но в комнате другого отеля, кладет трубку на рычаги его собеседник. Он сравнительно молод – лет до сорока. Одет, пожалуй, не хуже, чем Терещенко – дорогой костюм, золотой «брегет» на кисти, галстук, модная легкая шляпа. Лицо его выбрито, темные редковатые волосы тщательно уложены. Он выходит на улицу и прячет широко посаженные глаза за темными стеклами «рей-бенов». Возле прокатного «Ситроена» его ждет мужчина в костюме попроще – сереньком, невзрачном.

– Вот, Сергей Александрович… – говорит он негромко по-русски, протягивая недавнему собеседнику Терещенко ключи. – Заправил. Пистолет в перчаточном ящике.

– Зачем? – спрашивает Сергей Александрович, открывая дверцу машины.

– Что – зачем?

– Пистолет зачем?

– На всякий случай.

– Заберите, Николай. Никакого случая не будет…

– Но мне приказано…

Сергей Александрович уже сидит за рулем, роется в перчаточном ящике и, достав оттуда «вальтер», сует его в руки человека в мышиного цвета костюме.

– Вам приказано слушать мои приказы. И я вам приказываю, Николай, – идите, завтракайте.

«Ситроен» отъезжает от тротуара и вливается в разноцветный поток машин.

Человек в сером костюме остается стоять у края дороги и, оглянувшись, прячет пистолет во внутренний карман пиджака.

Москва. Конец февраля 1956 года. Площадь Дзержинского.

Зима

Повсюду много снега.

Расчищено, но, видимо, снегопад недавно закончился и снег вывезти не успели. Машин мало. Завывая электромотором, по дороге едет троллейбус. Его обгоняет черная «Победа», принимает вправо и становится возле одного из подъездов здания КГБ СССР.

Из автомобиля выходит Сергей Александрович Никифоров.

Он в богатом шерстяном пальто и норковой шапке пирожком, сверкающих начищенной кожей зимних ботинках. «Победа» отъезжает, а Сергей Александрович быстро, стараясь не испачкать обувь, входит в подъезд.

Часовой на дверях смотрит его удостоверение, на вертушке ему дают пропуск. Сразу за проходной ждет высокий офицер с тонким, неожиданно интеллигентным лицом.

– Вас ждут. Пройдите, пожалуйста, за мной, Сергей Александрович.

Лифт.

Длинный коридор с ковровой дорожкой, стеленной на паркет.

Офицер и гость входят в огромную приемную.

На месте секретаря другой офицер, встающий им навстречу. Он принимает у гостя пальто, шапку и повторяет негромким голосом:

– Вас ждут…

Гость входит в дверь, на которой закреплена металлическая табличка «Председатель КГБ СССР генерал Серов И. А.».

Кабинет председателя КГБ СССР

Кабинет большой, как и положено по чину.

На стене за креслом председателя портрет Булганина – интеллигентное лицо с седой бородкой клинышком – ни дать ни взять адъюнкт-профессор.

– Ну, здравствуй, Сережа…

Серов жмет гостю руку.

– Покажись-ка…

Генерал в штатском.

Это невысокий мужчина лет пятидесяти— пятидесяти пяти, с очень приятным лицом, добрым и открытым, совершенно не соответствующим должности, которую он занимает.

– Товарищ генерал…

– Давай без официальности, – морщится Серов. – Это сколько я тебя не видел? Лет семь-восемь?

– С сорок девятого, Иван Александрович.

– Значит, восемь.

– Так точ…

– Да перестань ты каблуками щелкать!

Гость улыбается.

– Договорились.

– Садись. Я распорядился насчет чая. Тебя не спрашивал. Может, кофе хочешь?

– Если честно – не хочу, Иван Александрович. Я с вами чаю.

– Ну и ладненько… Садись.

Они садятся за стол заседаний друг напротив друга.

– Ты папку, что я послал, прочел?

Сергей кивает.

– Тогда обойдемся без увертюры. Я расскажу тебе то, чего в папке не было. Господин Терещенко был в списке на ликвидацию с 1918 года – приказ товарища Ленина, отдан лично. Но господинчик оказался хитер – увернулся несколько раз, а потом по своим каналам передал нам, что в случае его насильственной смерти некие документы будут переданы гласности…

Иван Александрович замолчал, глядя на гостя.

– Тут мне положено спросить, что за документы?

– Наверное.

– Что это за документы, Иван Александрович?

– Очень важные документы, Сережа. Для страны и партии важные. Очень.

– Подробнее не скажете?

Генерал улыбается, но улыбка кривоватая, вымученная.

– Много лет темные силы пытаются очернить светлый образ вождя мирового пролетариата, утверждая, что Владимир Ильич, организуя революцию 17-го года, действовал исключительно в интересах Германии и на германские деньги. Надеюсь, ты понимаешь, что все это – злобная клевета? Так, Сережа?

Сергей кивает.

– Сегодня эта тема далеко не так болезненна, как в те года, но… Зачем, чтобы накануне сороковой годовщины Революции всякая шушваль полоскала честное имя Владимира Ильича? Что ты на меня глядишь, как солдат на вошь? Да, такие документы были. И все, кому положено, об этом знали. Но это подделка. Грубая подделка!

– И он действительно мог их обнародовать?

– Да.

– И они до сих пор у него?

– Да. Мы много раз хотели с ним договориться – сначала чтобы достать мерзавца, а потом, когда страсти поутихли, хотели выкупить бумаги – появились у нас сторонники мирного решения вопроса. Но он избегает нас, как черт ладана. У этого господинчика нюх на неприятности, и подобраться к нему очень сложно. Другое дело – ты. Вот ты его можешь заинтересовать! Международный обозреватель, журналист, немножко склонный к фронде… Он всегда питал склонность к пишущей братии.

– Каковы мои полномочия?

– Достаточно широкие. Твоя задача – обезвредить бомбу, уговорами или силой… Тут решай сам. В стране перемены. Нам уже не все равно, что о нас пишут и думают, и никому не нужно, чтобы из шкафа доставали скелеты. Поговори с ним. Придумай какую-нибудь историю, но такую, чтобы он поверил.

– Например, что я пишу книгу о Временном правительстве и его роли в революции… Сойдет?

– Годится, – говорит генерал, закуривая. – Если решит проверять, мы легенду поддержим!

Он действительно выглядит добряком, если не обращать внимания на стальной проблеск во взгляде и на то, как он иногда в линию сжимает губы, отчего выражение лица меняется кардинально, буквально за доли секунды.

– Значит, так… Ты пишешь книгу. К юбилею революции и пишешь, – продолжает он. – Скажи, что отношение к участникам тех событий сейчас меняется, появился большой интерес читателей… Ну, это так, канва… Ты лучше придумаешь. Разберись, чем он дышит. Опасен ли? Как настроен к СССР? Насколько импульсивен? Это важно. Потому что, если он все-таки решит обнародовать бумаги, то головы полетят сверху донизу – в том числе и моя, и твоя. Сам знаешь, будут искать виновного и обязательно найдут.

– Если я решу, что он опасен? – спрашивает Сергей Александрович. – Что я должен делать?

– Хороший вопрос, – говорит генерал, улыбаясь одними губами. – Давай отложим его на потом. Для начала узнай о нем все, что можешь узнать. Тебе помогут в архиве, предоставят любые документы. Все, что есть.

– Спасибо, Иван Александрович.

– Потом скажешь. Придется подписать допуск – твоего для этих документов недостаточно. Ну и естественно, ты после задания забываешь о том, что читал и что видел. Понятно?

– Так точ… Понял, Иван Александрович!

– Ты отпуск оформил?

– Да, для всех я в отпуске.

– Ну и хорошо…

– Разрешите приступать?

– Погоди, – генерал встает и берет со стола папку. – Тут такое дело… В общем, привет тебе от родителей.

Он кладет перед Сергеем бумажную папку с завязками.

Тот смотрит на нее, но не прикасается, хотя сначала потянулся к завязкам рукой.

– Бери-бери… – подбадривает его Серов и закуривает новую папиросу. – Там несколько фотографий, последних. И записка для тебя. Скажу, было сложно все организовать, но… В общем, давай, читай, смотри… Выносить отсюда нельзя, сам знаешь.

Сергей медленно, словно нехотя, тянет за шнурок. Папка раскрывается.

Он рассматривает фотографии (мы не видим, что на них), потом читает записку.

Серов ждет, пока Сергей закончит читать, курит, сбрасывая пепел в массивную бронзовую пепельницу.

– Спасибо, – произносит Сергей и откашливается. – Они очень постарели, дядя Ваня.

– Я заметил, – хмурится Седов. – Ничего не поделаешь. Время.

– Они когда-нибудь вернутся?

– Пока они нужны партии там, где находятся. Но я не исключаю такой возможности. Ты же понимаешь, насколько ценно то, что они делают?

– Конечно.

– Ну вот и хорошо, – на этот раз улыбка генерала искренняя. – Есть у нас шахтерские династии, есть военные, а есть такие, как у тебя, Сережа. Им названия не придумали, но они есть. – Он замолкает на несколько секунд, а потом спрашивает:

– Когда приступишь?

– Немедленно, – Сергей встает.

– Отдохни. Завтра в девять за тобой заедет машина, привезет в архив. Помощника я выделил. Хороший парень. Я его еще студентом заприметил – наш человек! До мозга костей! Кто ты в действительности он не знает, легенда будет та же: ты – известный советский журналист, пишущий книгу об Октябре по заданию ЦК.

Генерал тоже встает, давая понять, что аудиенция закончена.

Архив КГБ СССР. Комната для чтения документов. Февраль 1956 года

В комнате нет окон, большой стол и два стула друг напротив друга. Ровный белый свет. На углу стола – несколько бумажных скоросшивателей. На полу – ящики с документами.

Сергей сидит напротив сравнительно молодого человека в форме капитана КГБ – худого, остролицего, темноволосого. У него тонкие пальцы пианиста – с бумагами он обращается ловко, профессионально, как и положено архивисту.

На столе пепельница с окурками, графин с водой, два стакана.

Капитан передает Сергею Александровичу документы и фотографии – одна за одной, поясняя на словах:

– Это фотографии семьи Терещенко, сделанные на похоронах отца, Ивана. Интересны тем, что здесь можно увидеть практически всех членов семьи. Михаил Терещенко рядом с матерью. Он еще студент, но уже официальный наследник.

– А кто это?

– Его кузен…

Капитан смущается из-за того, что употребил «старорежимное» слово, и быстро поправляется:

– Двоюродный брат – Федор Федорович Терещенко, в семье его звали Дориком. Они с Михаилом Ивановичем были в очень близких отношениях, дружны с детства. Это сестры и младший брат Терещенко. Это его дядя – Богдан Ханенко. Это еще один дядя – Александр…

– Большая семья…

– Очень.

– Вы давно ей занимаетесь?

– Второй месяц. Сразу после получения предписания.

– Документов много?

– Много. Но за неделю управимся.

– За неделю? – переспрашивает Сергей Александрович. – Неделя – это хорошо. Это почти мгновенно.

Он разглядывает фотографию с похорон. Фото старое, желтоватое, сделанное на картонке. Люди, выстроившиеся возле могилы. Голые деревья. Снег. На заднем плане здание огромной усадьбы.

Он переворачивает карточку.

На картоне синяя печать с вписанным от руки архивным номером и надпись сильно выцветшими чернилами, явно сделанная женской рукой наискосок от названия фотографической мастерской города Глухова:

«Похороны папеньки. Февраль 1903 года. Усадьба Фрязино».

Сергей снова переворачивает фото и всматривается в лица стоящих у могилы людей.

И изображение оживает в его руках.

1903 год. Февраль. Вольфино. Имение семьи Терещенко

Серый зимний день.

Небольшое кладбище. Богатые памятники. За кладбищем – усадьба, за нею парк. Голые деревья, десятки ворон на ветвях.

Закрытый гроб возле свежевырытой могилы – черные комья на белом снегу, машет кадилом священник.

Возле гроба две группы людей. В первой – богато одетые родственники покойного: зимние пальто с бобром, шубы, трости, кожаные перчатки. И вторая – победнее, похожая на фабричных и приказчиков. Платки, картузы, меховые треухи, полушубки собачьей шерсти. Бородачи в крестьянских зипунах.

Среди родственников выделяется высокая женщина со скорбным застывшим лицом. Рядом с ней – рослый юноша с открытым лбом, три девушки (явно дочери, если судить по внешнему сходству) разного возраста. Чуть позади вдовы стоят мужчины из семьи покойного – родные и двоюродные. Их тоже можно отличить по фамильным чертам.

Гудит басом священник. Кричат вороны.

Один приказчик в толпе тихо говорит другому.

– Вон тот, молодой… Видишь? Младший Терещенко, Мишка… Ему все досталось.

– Повезло, – отвечает второй с завистью в голосе. – Поперву дед помер, потом сразу и отец…

– Отец и не был тута вовсе, все у моря жил, оттого, что чахоткой болел. Там и скончался, земля ему пухом. Сюда его к дочке привезли, видишь – могила с ангелом? – первый понижает голос до еле слышного. – Деда Николу Артемьича – в Глухове, в церкви похоронили. А Ивана Николовича здесь – с тестем и дочкой рядом…

– Это что ж теперь? Молодой здесь будет жить?

– Не будет, – шепчет первый. – Зачем ему? Он студент и мильёнщик. Ему наше захолустье без надобности. У Терещенок, говорят, и в Киеве дома, и в Москве, и в самом Петербурге даже, возле самого царя…

– Возле царя? – удивляется второй. – Врут, поди ж…

– А может, и не врут.

– Может, – соглашается второй со вздохом. И повторяет:

– Повезло парню.

– Аминь! – басит священник, и оба приказчика торопливо крестятся вместе с толпой.

Богатый, красного дерева с позолоченными ручками, гроб опускается в яму.

Подходят и кидают горсти земли родичи. Мерзлые комья стучат по крышке.

Стоит рядом с матерью и сестрами семнадцатилетний Михаил Терещенко – губы плотно сжаты, глаза сухи, подбородок чуть поднят.

– Аминь!

Все снова крестятся и начинают отходить от могилы.

Вдова с детьми и братья покойного все еще стоят и смотрят, как насыпают могильный холм.

– Прощай, Иван… – говорит Елизавета Михайловна Терещенко.

Лицо ее по-прежнему неподвижно, но из угла глаза катится по щеке слеза.

Кричат вороны. Между низкими серыми облаками пробивается неяркое зимнее солнце.

Монако. 31 марта 1956 года

Терещенко идет по набережной, рассматривая яхты.

Оказавшись перед входом в казино «Монте-Карло», он останавливается, закладывает за спину руки и улыбается, словно встретил старого знакомого. Он даже делает несколько шагов по направлению к лестнице, но глядит на часы и поворачивает обратно. По набережной, несмотря на «не сезон» и достаточно раннее утро, уже едут машины – в основном дорогие, хотя на дороге есть и фургоны, и грузовички, везущие свежие продукты в рестораны и кафе. И вдруг навстречу Терещенко выплывает огромный старый лимузин – кабриолет, весь белый, сверкающий хромом, с летящей фигуркой на капоте.

Михаил Иванович замирает, не в силах оторвать от машины взгляд.

«Роллс-ройс» неторопливо проезжает мимо старика. Крыша опущена, а за рулем…

За рулем сидит молодой Терещенко во фраке, автомобильном шлеме и сдвинутых на лоб очках-консервах. Он катится мимо Михаила Ивановича, смотрит на него с прищуром – мешает солнце, сдвигает очки на глаза, переключает скорость, и «роллс-ройс», взревев мотором, срывается с места…

Франция. Лазурный берег. Июнь 1907 года

Залитая солнцем извилистая дорога в горах. Вечер. На склонах – зелень. Внизу – сверкающее море.

По дороге мчится длинный открытый автомобиль – это самый красивый автомобиль 1907 года – «роллс-ройс» «Серебряный призрак». За рулем лимузина – повзрослевший на четыре года со времени похорон отца Михаил Терещенко.

Он один в машине и едет очень быстро, значительно быстрее, чем позволяет узкая прибрежная дорога, но наслаждается скоростью и риском: он – превосходный водитель, это сквозит в каждом движении. На Терещенко смокинг, бабочка и шоферские очки-консервы, встречный ветер треплет его волосы.

Поворот, другой, третий… Летит из-под шин мелкий гравий покрытия.

Смеркается. За скалами и зеленью над самым морем видна россыпь огней.

Автомобиль уже в городе, мчится по горящей огнями набережной, сворачивает к величественному зданию с фонтанами и, проехав по подъездному каретному кругу, тормозит у парадной лестницы.

Монако. Казино в Монте-Карло. Июнь, 1907 год

Михаил входит в игровой зал.

Среди столов для баккары множество гостей – женщины в вечерних нарядах, мужчины в смокингах. Михаил выглядит очень молодым на их фоне, среди игроков практически нет людей его возраста. Он проходит через зал, где играют в карты – его интересует рулетка. Здесь тоже полно гостей, вьется над головами табачный дым, вращаются колеса, щелкают скачущие по кругу шарики.

За одним из игровых столов есть место.

Михаил садится напротив женщины в темно-лиловом костюме и шляпке с прозрачной вуалью, и они обмениваются улыбками. Дама играет по маленькой, перед ней небольшая горка фишек среднего достоинства.

Терещенко покупает фишки на пятьдесят тысяч франков.

– Надеетесь выиграть? – спрашивает дама с улыбкой.

Она похожа на итальянку, но говорит по-французски.

– Я выиграю, – отвечает Михаил, улыбаясь в ответ. – Сегодня особенный день.

– Я попробую угадать, – говорит дама. – Вы получили наследство?

– Нет…

– Ограбили банк?

– Нет, – смеется Михаил, с интересом поглядывая на женщину. – Давайте еще раз угадывайте, последний!

Она, несомненно, хороша, но явно немолода. Тридцать или за тридцать. Темные глаза, тонкий нос, яркие, умело накрашенные губы, рыжие волосы, убранные в модную прическу. На пальцах дорогие кольца, в ушах серьги с изумрудами, отделанный серебром и перламутром мундштук, в котором дымится турецкая сигарета.

– У вас день рождения!

– Признайтесь, вы знали!

– Нет, не знала! Просто вы выглядите, как юноша, получивший долгожданный подарок! Вы любите подарки?

– Обожаю!

– С днем рождения…

– Мишель, – представляется Михаил. – Мишель Терещенко.

– С днем рождения, Мишель!

Она берет с подноса бокал шампанского.

– Спасибо… – он глядит на женщину вопрошающе.

– Моник. Просто Моник.

– Спасибо, Моник.

Михаил тоже берет бокал у проходящего мимо официанта.

– И как вы собираетесь выиграть? – спрашивает Моник.

– Я буду ставить на две даты… 17 и 23, – отвечает Мишель, наклоняясь к столу.

Он делает ставки.

– По две тысячи франков на 17 и 23!

– Ставки приняты, месье! – подтверждает крупье.

– И что это за даты?

– Вы так любопытны, Моник?

– Вы даже не представляете, насколько я любопытна. И все-таки – даты… Это секрет?

Моник улыбается и получает улыбку в ответ.

– Никакого секрета – это дни рождения сестры и матери.

– Я-то думала – это связано с невестой.

– У меня нет невесты.

– Да? – удивляется Моник. – Это хорошо. Впрочем, что это меняет?! Я тоже буду ставить вместе с вами! Можно? Вы подарите мне часть вашей удачи?

– Ставки сделаны, – объявляет крупье.

Шарик падает на колесо рулетки.

– А что подарите мне вы? – спрашивает Мишель.

– Вы не будете разочарованы, – отвечает женщина без кокетства, глядя собеседнику прямо в глаза. – Но пусть мой подарок будет сюрпризом…

Шарик бежит по кругу и наконец-то замирает на цифре 17.

– Семнадцать, черное!

Лопатка крупье пододвигает к Михаилу гору фишек.

Следующее движение – и перед Моник тоже появляются выигранные фишки.

– Ну вот, и я стала чуть богаче… – говорит она. – Вам действительно везет, Мишель. В таких случаях опытные игроки советуют вовремя уйти.

– Это правило не для меня… – Терещенко поворачивается к крупье. – По десять тысяч франков на 17 и 23!

Он смотрит на Моник. Внимательно. Прямо в глаза. Женщина не отводит взгляд.

– Я всегда играю до конца, – говорит он, улыбаясь.

– Рискованно, – отвечает Моник. – Но мне нравится…

Она отодвигает от себя выигранные фишки и говорит крупье:

– Поровну. На 17 и 23.