3

За приблизительно десять лет работы на русском языке Каплинский выпустил три книги стихотворений; самих стихотворений около полутора сотен. За полвека работы на эстонском языке – семнадцать книг; далеко не полное собрание стихотворений за первые сорок лет творчества, «Kirjutatud» (буквально: «Написанное»), вышедшее в 2000 году, включает в себя почти тысячу стихотворений. Так что те полторы сотни переводных стихов, что вошли в эту книгу, дают об этой части творчества поэта лишь самое беглое представление.

Их поэтика порой радикально менялась, обращаясь то к театрализованной риторике, вызывающей в памяти высокий модерн (как стихи о покорении Цезарем Галлии), то к минималистскому лаконизму, множество трансформаций претерпела и собственно стихотворная строка, то сжимаясь до одного слова, то выходя из берегов страницы и превращаясь в некий нерасчленимый поток. Однако, поразительным образом, эти формальные контрасты не нарушали узнаваемости, мало того, ее не нарушила даже смена языка, лишний раз доказывая, что поэзия – не «лучшие слова в лучшем порядке», не «диктат языка», а нечто иное, проблематику чего и разрабатывает данная книга.

 
Если ты смог так долго жить вместе с тишиною
тебе может быть удастся рассказать о ней без образов и слов
и ты поймешь что есть общее между запахом
прошлогоднего снега и полетом летучей мыши
над древним каменным мостом и тенями
одного мальчика и его кота на голой белой стене
за которой почти кончаются воспоминания и надежды
 

Примечательно, что разницы в языке между переводами и оригинальными русскими стихотворениями, в сущности, нет: и те и другие написаны грамматически и стилистически правильным литературным языком, но чуть-чуть как бы лишенным кислорода, и эта обескровленность дает удивительный эффект: язык звучит как мертвый в высоком смысле этого понятия, как звучит мертвой латынь для тех, кто не принял ни Второго Ватиканского собора с переходом на профанные наречия, ни академического реконструированного «кеканья» (Кикерон, Хоратий), как когда-то звучал мертвым ашкеназский древнееврейский. Наконец, поэт задумал подъем еще на одну ступень, уводящую еще далее в небытие языка: использование дореформенной орфографии – и небольшая часть тиража «Бѣлыхъ бабочекъ ночи» вышла в этой орѳографiи, но этот прием пока не нашел отклика у читателя и, в частности, издатели этой книги на такой радикализм не отважились.

В те же 1960-е годы в России, пусть за рамками официальной печати, тоже зародилась поэзия, отказавшаяся от силлабо-тонической «скрытой шарманки», по выражению цитируемого нашим поэтом Арно Гольца (выше я уже называл некоторые имена). После некоторого попятного «ретромодерна» 1970-х она еще более окрепла в 1980-е (прежде всего здесь следует назвать Аркадия Драгомощенко), но это был именно «европейский выбор», во многом политический жест, в чем-то даже ленинское «ввязывание в драчку», когда идет постоянная возгонка от радикальности к скандальному эпатажу и от усложненности – к тотальному герметизму.

Главное, что было поставлено русскими собратьями Каплинского под подозрение: лирика как таковая (более конкретно: «сольная лирика» в античной терминологии), то есть допустимость говорения от первого лица, аутентичность так называемой «исповедальности», этическая оправданность метапозиции поэта, достоверность его свидетельств.

И, пожалуй, тут приходится признать: на все эти вопросы Каплинский ответил принципиально иначе. В сущности, весь двуязычный более чем пятидесятилетний творческий путь поэта – это апология лирики, доказательство ее возможности в современных условиях (то есть как части art contemporain), но не путем апелляции к традиции, а как раз обратным способом: путем разрушения и даже, можно сказать, уничтожения «шарманки» (речь не только о стихосложении) традиции и демонстрации того, какие фундаментальные органические основания имеет лирика в человеческой природе.

Менее всего это соотносимо с медитацией в том обывательско-китчевом смысле этого слова, который она приобрела сегодня (как музыка другого великого эстонца, Арво Пярта, не соотносима с псевдоминималистической равномерной пульсацией электроники).

Диалог Каплинского – ни в коем случае не выводящая (так или иначе) из экзистенциального отчаяния беседа с доброжелательно настроенным читателем (в том числе «провиденциальным»). Такая перспектива отклика была бы, опять-таки, частью индустрии досуга, пытающейся поглотить то, что когда-то получило названия «искусства», «поэзии», «высокого» (найдем им другие, более точные названия). Это диалог или с чем-то в себе, или с чем-то рядом с собой, что неотделимо от бытия и небытия и что поэт назвал инакобытием, где сосуществуют сиротство, разрушительная юношеская любовь, мучительность повседневного существования.

 
Я всегда опаздывал всегда опаздываю
когда я родился царя уже не было
Эстонская республика приказала долго жить
яблони в дедушкином саду замерзли
я не помню ни отца который был арестован
когда я был малышом – он не вернулся
ни нашего сеттера Джоя сторожившего меня
и мою люльку – он был застрелен немцем
не помню каменного моста а лишь глыбы
разбросанные взрывом по центру города
там я гулял с дедом по улицам
где вместо домов были пустые места
 

Это – диалог, не дающий заглотить нас непереносимой пошлости постиндустриальной цивилизации, дающий силы в том состоянии, которое на еще одном мертвом языке носило имя «богооставленности».

 
Бог покинул нас – я почувствовал это так ясно
когда копал землю под кустиком ревеня.
Земля была черной и мокрой.
 

Собственно, боль, испытываемая в процессе этого диалога, и есть главное содержание поэзии Каплинского, боль, не заглушаемая ни героическим приятием мироустройства, ни феноменальным умением видеть красоту, ни подвижнической способностью преодолевать отчаяние.

 
Страница еще белая. Тишина еще тишина.
Утешительно глядеть на облака. Как всегда.
Тем не менее, несмотря на всё это
Стихам нелегко появиться на свет, они во мне что-то ломают, раскалывают, уносят c собой что-то из меня.
От каждого стихотворения остается шрам.
 

Сергей Завьялов

Переводы эстонских стихов^[1]

I

«Я молюсь за реку…»

 
Я молюсь за реку
пленницу между берегов
молюсь за день
пленника между ночей
молюсь за снег
падающий с неба на грязную землю
 
 
а кто будет молиться за меня
когда я останусь один среди тех
кто никогда не поймет
моей любви^*
 

«Где истоки ветра…»

 
Где истоки ветра
где отдыхают облака
где рождаются волны
куда пропадает свет уходящего дня
 
 
они хотели чтобы мы нашли путь
который они сами же нам запретили искать
 
 
костер разгорится и погаснет
звезда останется
а нам
останется лишь сон
 
 
он растет а я умаляюсь
уже качаются желтые купальницы
над моей головой^*
 

«Воины пели у костров…»

 
Воины пели у костров
девушки пели на пути к роднику
облака неслись над горами
 
 
я поднял руки к тебе
через время и даль
будь тишиной
будь голосом или отзвуком
 
 
никто не слышит
слов тишины
тебе остались
стихи и сны
 

«Из пыли и красок родятся новые бабочки…»

 
Из пыли и красок родятся новые бабочки а нас вернут в землю как сломанные кости на свое место
 
 
где-то в потемках в ненастье облизывают волны новорожденные острова как львица своих детенышей
 
 
слова делают первые шаги в белой тьме страниц где нет ни теней ни пространства ни дали
 
 
пока не появится на свету что-то невиданноe новые координаты северные сиянья белые ночи
падучие звезды и удары серебряных молотков сквозь глубокий сон
 
 
стены касаются пальцев и сок шуршит в извечном сердце клена
 
 
ведь когда-то мы должны были встретиться кровь наших предков и наших детей красные землянички протягивают руки а герани странно безмолвны
 
 
дюны дюны как будто белый песок помнит журчанье райских рек одинокие муравьи заблудились в ветру на берегах зажигаются гвоздики
 
 
что то сгорает неотвратимо ночь бросается в теплые объятья сосняка и ближайшие созвездия рассыпаются в ее волосах
 
 
миг воспоминания полон шума древних водопадов морских раковин и сновидений пчел там за темными стенами
 
 
способно ли что-нибудь начаться снова все сгорает там в глубине тускнеют угли и каменеют жилы
 
 
и когда настанет время подняться пепел не отпустит наших рук и на крыльях заледенеет туман от родников
 
 
откуда эта ребячья улыбка в королевском дворце откуда клевер четырехлепестковое счастье набрал отвагу расти здесь под высокими колоннами
 
 
где устанут даже черные письмена берез и зеленые крылья листьев прежде чем глина опять станет глиною и кровавая грязь впитается в землю
 
 
нет нет никому нигде не нужна ваша история ваши победы и поражения
 
 
мир просто мир медузам тетеревиным яйцам мир шелестящим муравьиным тропинкам мир райским птицам плющам мир небесам мир тебе бекаса полет
 
 
мир яблокам грушам сливам абрикосам апельсинам диким розам возле хибарки железнодорожного сторожа
 
 
Requiem Requiem aeternam^*
 

«Ты ты луна в чье лоно тебе пришлось опустить тьму…»

 
Ты ты луна в чье лоно тебе пришлось опустить тьму когда еще не было ночи
 
 
помнишь ли день стоял перед новой страницей и не решался войти
 
 
март ждал в изголовье и дул в кулак апрель вышел из морской пены
 
 
все прочее лишь шум ветра полет сгоревших книг по небосводу
 
 
помнишь ли воскресенье помнишь ли жизнь ты ведь знаешь где нас погребли приложи ухо к земле и послушай
 
 
это не поезд вдали не бронемашина не паровой молот не воздух свистящий в легких не удары пульса
 
 
луч света вернет белую бабочку из-за орбиты Плутона^*
 

«Мох глух и глубок и под колоннами пахнет медом и пчелами…»

 
Мох глух и глубок и под колоннами пахнет медом и пчелами
 
 
капелька покоя и радости на твоем последнем клочке земли
 
 
солнце опускается по искалеченным смолистым стволам и гладит твои закрытые глаза
 
 
небо безоблачно лишь вверху над головой стрижи и дятел на горелом дереве наедине с вечностью
 
 
и прежде чем лесные орхидеи успеют закончить свою повесть
 
 
преградит голод камнями солнечный свет и утащит тебя назад в кромешную тьму где будет плач и скрежет зубов
 
 
дом тёмен и только колодец открыт навстречу ночному небу и дубы посаженные прадедом
 
 
прислушиваются к лаю собак где-то далеко за деревней
 
 
это должно было случиться во время цветенья плакучих ив
 
 
и каждый год вспоминается – мягкие лапки сережек прикасаются к твоим плечам