4

Бывают ли в нашей жизни катастрофические поворотные моменты, способные в один миг уничтожить привычный мир и изменить нас самих до неузнаваемости? Что происходит с нами, когда любимый человек вдруг объявляет об уходе к другой женщине? Когда мы хороним кого-то из родителей или лучшего друга? Когда врач сообщает о злокачественной опухоли у нас в мозгу?

Но может, эти моменты всего лишь драматическое завершение процессов, начавшихся гораздо раньше, и мы могли бы предвидеть исход, если бы не отмахивались от знаков судьбы, а умели их читать? И действительно ли эти моменты кардинальным образом меняют нашу жизнь, или они всего лишь «черные полосы», временные периоды горя и потрясений? А потом мы возвращаемся к прежним привычкам, симпатиям и антипатиям, заботам и тревогам, наряжая часть из них в новые одежды.

Наконец, если эти поворотные моменты реальны, распознаем ли мы их сразу или замечаем только по прошествии времени?

Прежде я никогда не забивала себе голову подобными вопросами, считая их умозрительной чепухой. И исчезновение отца не стало для меня катастрофическим поворотным моментом. Я любила папу, скучала по нему, но вряд ли моя жизнь в эти четыре года сложилась бы по-иному, будь отец по-прежнему с нами. Его присутствие никак не повлияло бы ни на одно из моих серьезных решений. Возможно, я обращалась бы к нему за советом, но не более того.

Так мне казалось еще неделю назад…

В тот вечер я вернулась домой в девятом часу вечера. Попала под сильный ливень, насквозь промочила ноги и вдобавок промерзла, а потому единственным моим желанием было поскорее оказаться у себя в квартире. Я уже подходила к лифту, когда меня окликнул консьерж.

– Что еще? – недовольно спросила я.

– Вам пакет, – ответил он. – Сейчас принесу. – И скрылся в кладовой, а я осталась ждать.

Дождь хлестал по огромным окнам вестибюля. По мокрому асфальту скользили красные и оранжевые огни машин. Мне безумно хотелось встать под горячий душ, а затем выпить чашку обжигающего чая. Вернулся консьерж и подал мне пластиковый мешок, внутри которого лежал пакет, завернутый в коричневую бумагу и видом своим напоминающий обувную коробку. Я даже не спросила: от кого? Поблагодарив консьержа, прыгнула в лифт и понеслась на тридцать пятый этаж.

Квартира у меня небольшая: спальня, ванная и гостиная с открытой кухней. Мебели немного, зато подобрана со вкусом. В гостиной стоит длинный деревянный стол с четырьмя металлическими стульями. У окна – кресло, на полу – музыкальный центр. Белые стены украшают две картины моего любимого художника Баския^[3]. Но главное достоинство квартиры – вид из больших, от пола до потолка, окон. В ясные дни я наслаждаюсь панорамой Манхэттена. Это настоящее произведение искусства, живописное полотно, постоянно меняющее цвета и формы.

Вечерами я любила выходить на балкон. Стояла и мечтала, глядя на Манхэттен и воображая себя его создательницей. Простирала руки, словно готовилась взмыть в небо, и чувствовала себя частью Нью-Йорка. Это был мой город.

Войдя к себе, я привычно проверила сообщения на автоответчике. Все восемь звонков были деловыми. На столе валялась пачка счетов и рекламной мешанины. В гостиной пахло чистящими средствами – домработница опять забыла открыть форточку. Чтобы побыстрее выветрить неприятный запах, я открыла дверь на балкон. Дождь продолжался. Облака висели так низко, что я почти не видела противоположного берега Ист-ривер. Внизу, по Второй авеню и мосту Квинсборо, тек бесконечный поток машин. Какофония из гудков, визга шин и рева моторов долетала и до тридцать пятого этажа.

Приняв душ, я достала пакет и развернула бумагу. Внутри действительно была старая коробка из-под обуви. На ней лежала записка, написанная маминой рукой. Иногда мама посылала мне поздравительные открытки и подборки газетных вырезок, которые, как ей казалось, могут меня заинтересовать. Она ненавидела автоответчики и, когда не могла дозвониться, оставляла записки. Но вот посылок я от нее не получала очень давно. Это было тем более странно, что мы договорились встретиться завтра за ланчем. Пожав плечами, я открыла коробку. Внутри лежали старые фотографии, документы и бумаги отца. Надеясь на разъяснения, я принялась читать мамину записку.

Джулия!

Эту коробку я обнаружила, когда наводила порядок на чердаке. Она завалилась за старый китайский шкаф. Возможно, ее содержимое тебя заинтересует. От себя я добавила снимок нас четверых. Мне все это больше не нужно. До скорой встречи в субботу.

Твоя мать Джудит

Поверх старых снимков лежала наша семейная фотография, сделанная в день окончания колледжа. Я сияла, держа родителей за руки. Брат стоял позади и обнимал меня за плечи. Мама гордо улыбалась, глядя в объектив. Отец тоже улыбался, хотя и сдержаннее. Как здорово умеют лгать снимки! Посмотришь на нас четверых – идеальная, счастливая семья. Никаких признаков того, что это наша последняя совместная фотография и, что еще хуже, один из нас вот-вот осуществит тайный замысел и исчезнет. Не знаю, зачем мама прислала мне еще один экземпляр этой фотографии. У меня был свой, и в первые недели после отцовской лжепоездки в Бостон я подолгу разглядывала снимок, надеясь получить ответы на лавину вопросов. Я искала хоть какой-то намек, способный послужить разгадкой папиной тайны. Изучала его лицо под лупой, особенно глаза. Сравнивала выражение отцовских глаз с другими снимками. Раньше они светились радостью. На последнем снимке были безучастными. Отцу удалось «сделать лицо» перед фотокамерой, но он не смог «сделать глаза». Совершенно отсутствующий взгляд, словно папа уже нас покинул.

Кроме снимков, в коробке лежали два отцовских паспорта с истекшим сроком годности, свидетельство о натурализации и несколько старых блокнотов, испещренных его пометками. Бостон, Вашингтон, Лос-Анджелес, Майами, Лондон, Гонконг, Париж. Иногда отец за год огибал земной шар по нескольку раз. Он был одним из восьми партнеров юридической фирмы и одним из тех, кто своевременно избрал своей специализацией индустрию развлечений. Отец помогал голливудским студиям заключать выгодные контракты, давал советы по выкупу контрольных пакетов акций убыточных компаний и находил взаимоприемлемые условия слияния студий. В списке его клиентов значились как простые деятели кинобизнеса, так и звезды мировой величины.

Я совершенно не понимала, в чем секрет его профессионального успеха. Да, он работал как вол, но при этом был совершенно лишен личных амбиций. Он не болел тщеславием и никогда не пытался погреться в лучах славы знаменитых клиентов. Его имя не мелькало в колонках сплетен из жизни звезд. Он сторонился приемов и вечеринок, игнорируя даже роскошные благотворительные балы, которые вместе с приятельницами устраивала мама. Стремление любой ценой вписаться в жизнь новой родины, столь типичное для иммигрантов, было ему чуждо. Отец жил одиночкой, отшельником, начисто перечеркивая расхожий образ преуспевающего юриста, нарисованный массовым сознанием. Возможно, именно это и вызывало доверие, потому и поручали ему самые сложные и запутанные дела. Отцовским клиентам нравилось его спокойствие и собранность, отсутствие всякого притворства, бесхитростность и даже какая-то наивность в общении, а также полное безразличие к богатству и славе тех, кто находился перед ним. Но отец обладал еще двумя талантами, которые изумляли клиентов, а коллег и немногочисленных друзей порою откровенно пугали. У него была почти фотографическая память, а также умение безошибочно судить о характере человека. Бегло просмотрев финансовый отчет или контракт, отец запоминал его наизусть. Он дословно цитировал письма и деловые записки, составленные несколько лет назад. Начиная разговор с незнакомым человеком, отец закрывал глаза и сосредотачивался на голосе собеседника, словно находился не в офисе, а в оперном театре. Выслушав несколько фраз, он уже знал, в каком настроении посетитель, насколько этот человек уверен в себе, говорит ли правду или блефует. Иногда отец ошибался, но в основном попадал в «десятку». По его словам, было время, когда он не допускал ни одной ошибки. Став старше, я начала понимать: отец блестяще развил свои природные задатки. Но где и когда?

У кого учился? Сколько я ни приставала с расспросами, сколько ни умоляла рассказать, он лишь улыбался и молчал.

Мне ни разу не удалось его обмануть. Ни в детстве, ни потом.

Самый старый из отцовских блокнотов был датирован 1960 годом. Я перелистала страницы. Ничего примечательного: места и даты деловых встреч, незнакомые имена. И вдруг где-то посредине я наткнулась на стихотворные строчки, выведенные отцовской рукой.

 
Скажите, а долго ль живет человек?
Живет ли он тысячу дней или только один?
Неделю или несколько сотен лет?
А долго ли человек умирает?
И что это значит – сказать «навсегда»?
 

Пабло Неруда

На самом дне коробки я обнаружила тонкий голубой конверт авиапочты, аккуратно сложенный в маленький прямоугольник. Я развернула его и прочла адрес:

Ми Ми

Круговая дорога, 38, Кало, провинция Шан,

Бирма

Я колебалась. Вдруг в этом тоненьком конвертике – ключ к отцовской тайне? Что, если у меня впервые появилась возможность по-настоящему продвинуться к разгадке?

Но я не была уверена, что она мне интересна. Нужна ли всем нам эта правда сейчас, спустя четыре года? Мама примирилась с исчезновением мужа. Мне кажется, она даже стала счастливей, чем когда он был рядом. Мой брат жил в Калифорнии и больше думал о создании собственной семьи, чем о пропавшем отце. Между ними никогда не было особо теплых отношений. Последние два года брат вообще не вспоминал о папе. Я полностью ушла в карьеру, мечтая об адвокатской практике. Мои дела были расписаны на несколько месяцев вперед, я участвовала в двух крупных процессах. Смешно сказать, но у меня даже не было бойфренда за неимением времени на личную жизнь. Словом, мы все трое вполне сжились со случившимся и не хотели, чтобы оно снова вмешивалось в нашу жизнь. В тот вечер у меня не было ни сил, ни желания ворошить прошлое. Да и зачем, с какой целью? Я и так вполне счастлива.

Я взяла письмо и подошла к плите. Сжечь – проще простого. За несколько секунд огонь превратит ключ к разгадке в горстку пепла. Я повернула кран. Газ зашипел, автоматическая зажигалка выбросила сиреневую искорку, из которой вспыхнул голубой венчик. Я держала конверт у самой горелки, чувствуя ее жар. Стоит поднести письмо ближе, и покой в нашей семье будет восстановлен.

Не знаю, сколько я вот так простояла у плиты. Опомнилась, почувствовав, что плачу. По щекам катились слезы, все сильней и сильней, а я не понимала их причину. Не помню, как швырнула конверт на стол и погасила газ. И как очутилась на кровати – понятия не имею. Я лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала навзрыд, громко всхлипывая, как маленькая.

Проснулась в шестом часу утра, чувствуя себя полностью разбитой. Не сразу вспомнила, что довело меня до такого состояния, а потому списала все на приснившийся кошмар. Встала, прошлепала босыми ногами в гостиную и увидела стол, пустую коробку из-под обуви и голубой конверт…

Приняв душ, я бросила в микроволновку замороженный круассан, приготовила кофе с молоком и, наспех проглотив завтрак, вернулась к письму. Осторожно взяла конверт и достала оттуда такой же тонкий лист бумаги. Я боялась, как бы отцовское послание не рассыпалось у меня в руках.

24 апреля 1955 г. Нью-Йорк

Моя любимая Ми Ми!

С того момента, когда я в последний раз слышал биение твоего сердца, прошло уже пять тысяч восемьсот шестьдесят четыре дня. Можешь себе представить это время, выраженное в часах? А в минутах? Знаешь ли ты, как несчастна птица, лишенная возможности петь, и цветок, которому не дают раскрыть бутон? А как страдает рыба, выброшенная из воды? Мне трудно тебе писать, Ми Ми. Я сочинил такое множество писем, но ни одно не отправил. Разве я могу рассказать что-то, чего бы ты уже не знала? И потом, разве нам для общения нужна бумага, чернила, буквы и слова? Ты была рядом все эти 140 736 часов. Много, правда? И ты останешься со мной, пока мы не встретимся снова. (Прости, что пишу столь очевидные вещи.) Наступит время, и я вернусь. Какими пустыми и плоскими бывают самые прекрасные фразы! Какой скучной и утомительной должна казаться жизнь тем, кто нуждается в словах и прикосновениях, кому для близости необходимо видеть и слышать другого! А все эти несчастные, которым требуются постоянные подтверждения любви! Чувствую, что и это мое письмо не попадет к тебе. Ты давным-давно поняла все, что я мог бы тебе сказать. По правде говоря, я пишу не столько тебе, сколько себе самому, делая жалкие попытки утихомирить мою страсть.

На этом письмо обрывалось. Я прочитала его второй и третий раз, после чего убрала в конверт. Посмотрела на часы: был восьмой час субботнего утра. Дождь прекратился, облака развеялись, и над медленно пробуждающимся Манхэттеном синело небо. За Ист-ривер взошло солнце, наполнив гостиную и весь окружающий мир теплым красноватым светом. Утро предвещало ясный, хотя и холодный день.

Следуя офисной привычке, я взяла лист бумаги, чтобы проанализировать случившееся и выработать стратегию дальнейших действий. Лист так и остался чистым.

Я уже прошла критическую точку и не могла повернуть назад. Я подчинилась решению, принятому за меня, но не знала, кто именно его принял. Номер «Юнайтед эйрлайнз» я помнила наизусть. Прямых рейсов на Рангун не было, и мне предложили вылететь послезавтра утром рейсом на Бангкок с остановкой в Гонконге. В Бангкоке я должна была обзавестись бирманской визой, чтобы в среду лететь в Рангун рейсом компании «Тай Эйр».

– На какую дату будете заказывать обратный билет? – спросил оператор.

Я задумалась.

– Еще не решила.