Письмо II

Дорогой Юстус!

Глядя на страдания Руфи, я всеми силами стараюсь что-то предпринять и не сидеть сложа руки. Возможно, я только ищу в этом спасение от отчаяния. Пусть так. Лучше тешить себя мыслью, что я хоть как-то ей помогаю, чем, опустив руки, беспомощно смотреть на ее бледное лицо, на прозрачные веки в голубоватых прожилках и прислушиваться к ее дыханию, похожему на стон. О, Адонай! Это выше человеческих сил! Иов потерял своих детей, однако нигде не сказано, что он смотрел на их мучения. Страдания ближнего создают некий замкнутый мир, в котором невозможно жить, но и убежать тоже невозможно, даже ценой смерти. Впрочем, когда приходится выбирать между болью и смертью, то обычно не выбирают ничего.

Великий Совет фарисеев послал Хузу, Лазаря и Самуила поближе присмотреться к деятельности Иоанна бар Захарии, и я тоже отправился с ними. Не только любопытство влекло меня к нему. В наше сознание глубоко впечатались священные истории о пророках, которые исцеляют и воскрешают мертвых. Я все вспоминаю про сына вдовы из Сарепты Сидонской… Конечно, она была добросердечная женщина, однако язычница, чужой нам крови и веры. А я – иудей, верный служитель Закона, фарисей… Я служу Всевышнему всей своей жизнью: не скуплюсь на милостыню, не общаюсь с иноверцами, забочусь об очищении, соблюдаю посты и молитвы. Не буду хвастаться… Когда я сам бываю собой доволен или другие удостаивают меня похвалой, то я испытываю удовлетворение и радость лишь в первый момент; но это быстро проходит: словно ты съел вкусную смокву, после которой притупляется вкус к остальным. Впрочем, ты меня знаешь. Не буду хвастаться, однако мне сдается, что моя работа чего-нибудь да стоит. Я учу и знаю, что меня слушают. Аггады, которые я пишу, в доступной форме говорят о величии, силе и славе Предвечного. Вот я расскажу тебе одну из них, как раз недавно написанную: равви шел по дороге и встретил ангела, несущего лук. Они сошлись в узком месте, и ни один не хотел уступить другому дорогу. «Уступи мне, – говорит равви, – я занят мыслями о Нем… Отойди». Но ангел не сошел с дороги. «Почему ты не пропускаешь меня?» – вышел из терпения учитель (а это был очень мудрый учитель, знающий все тайны земли и неба; когда я писал эту аггаду, я думал о тебе, Юстус). Тогда ангел сказал: «Я уступлю тебе дорогу, если ты скажешь мне, какой Он». Равви усмехнулся: «Хороший вопрос! Но я могу на него ответить. Он подобен молнии: обрушивается на грешника и повергает его на землю». – «А что Он делает с праведниками?» – спросил ангел. «Ты носишь Его лук, а этого не знаешь? – заметил равви. – Случается, что Он и праведника пронзает Своими стрелами…» – «Но зачем?» – «Он поступает так, когда человек чересчур возвеличивается. Помнишь, как Он боролся с Иаковом и, будучи не в силах одолеть его, наконец поразил в бедро?» – «Значит, ты считаешь, досточтимый равви, что Он боится человека?» – «Не говори так, это кощунство. Я бы сказал так: в Нем есть тайная слабость, и если человек постигнет ее, то станет равен Ему силой. Но тайна эта открыта только мудрейшим…» И ангел сошел с дороги мудрого учителя.

Как тебе нравится эта аггада? Это моя мысль, что Он всемогущ, но есть в Нем тайная слабость. Надо только уметь разгадать ее. Видимо, праотец Иаков сумел, так как ни в чем не отступил перед Ним. Мне, к сожалению, это не удалось.

Как найти разгадку? Мне когда-то казалось, что мир состоит из двух частей: в большей обретаются грешники и язычники, в меньшей – праведники и последователи Закона. Сейчас я начинаю думать, что это разделение было чересчур упрощенным: таких грешников, как Иосиф, никак не поставишь в один ряд с совсем уже заблудшими душами; и в то же время не менее несправедливо оправдать таких верных, как саддукеи. Мало ведь просто называться верным, носить таллит с пятью кистями и тфиллин. Все мы непрерывно восходим по некоей лестнице, вроде той, которую Иаков видел во сне, и нам не дано знать, на какой ступени находится дверь, допускающая к тайне Всевышнего. Даже если ты фарисей, тебе все равно далеко до заветной ступени. Тем более, что отнюдь не все наши хаверы отличаются благочестием, взять хотя бы равви Иоиля… Меня раздражает, что они выставляют напоказ свою набожность, как уличная девка свое тело.

Но даже если не все фарисеи по-настоящему благочестивы и добродетельны, фарисеи с их неустанными молитвами, постами, размышлениями и страхом перед всем нечистым, то что тогда говорить о нравственности среднего амхаарца, гнусно погрязшего в грехе и занятого только удовлетворением своих страстей? Уж он-то никогда не обращает взора к небу и живет, подобно скотине, не задумываясь и нимало не заботясь о том, что существует Всевышний, ангелы, добродетель… Досточтимый Гиллель учит: «Приблизим Закон к народу», и я, по крайней мере, пытаюсь это сделать. Мои аггады расходятся среди хаверов, а те, в свою очередь, передают их другим. Однако какому же амхаарцу придет охота их слушать? Вот если бы я учил, как выпекать хлеб из песка, тут они сразу бы все сбежались; а дела Всевышнего их не интересуют.

Но как будешь думать о взаимоотношениях Закона и народа, когда в доме такое несчастье? Страдания Руфи ужасны… Я слушаю ее стоны, смотрю на дрожащие от боли губы – и мне не до размышлений о славе Предвечного. Ты спрашиваешь, а что же врачи… Они ничем не могут помочь. Да что врачи… Поначалу они приходили самоуверенные, громогласные, ставили диагноз еще до того, как узнавали о болезни; а потом, исчерпав все свои средства, замкнулись в многозначительном молчании, перестали отвечать на мои вопросы и только обменивались друг с другом непонятными медицинскими терминами. Они уже ничего не обещали и никакой помощи не приносили, зато требовали все б°льшую плату. В конце концов, они стали исчезать… Поочередно покидая мой дом, они заверяли, что Руфь непременно выздоровеет. Но когда и как – никто не сказал; все только советовали набраться терпения да пожимали плечами, словно давая мне понять, что я надоел им своими вопросами и нелепыми требованиями. Хотя бы один выдавил из себя признание, что наука их бессильна; нет – они скорее были склонны приписывать неудачу моей назойливости.

Возможно, тебе представляется недостойным, что, раздавленный горем, я докатился до того, чтобы искать спасения у этого сына священника, коротающего дни в выжженной солнцем пустыне. О нем все чаще говорят, что он пророк. Какое громкое слово! Уже много лет не было пророка на земле иудейской. Этот человек действительно чем-то напоминает Илию: долгие годы провел он в уединении среди скал между Хевроном и побережьем Мертвого моря, а когда, наконец, покинул свое убежище и появился неподалеку от Вифаварской переправы, то люди перепугались. Рассказывают, что он большой, черный, с всклокоченными волосами, одет в верблюжью шкуру, а глаза у него, как два горящих угля; и будто бы он не говорит, а кричит; и все повторяет: «Покайтесь! Покайтесь! Сокрушайтесь о грехах своих!» Он погружает людей в Иордан, поливает им головы и наставляет о том, как следует себя вести. Несметные толпы тянутся к нему.

Едва выйдя за городские ворота, мы тут же смешались с толпой людей. В Иерусалиме последние дни было прохладно; по ночам шел дождь со снегом. Но по мере того как мы спускались к Иерихону, становилось все жарче, и наши шерстяные симлы начинали нас тяготить. От озера несло жаром, словно от печи. Людей на дороге скапливалось все больше; они стекались сюда со всех боковых дорог и тропинок. Снизу шли те, которые уже возвращались домой. Их громко окликали: «Пророк еще не ушел? Он там?» – «Там, там!» – кричали в ответ. «Он крестит?» – «Крестит!» У тех, что поднимались с Иордана, лица были серьезные и как бы немного испуганные. «Он что, кричит и грозится?» – спрашивали у них. «Он ругает священников и фарисеев, – слышалось в ответ, – но к остальным он добр». До Иерусалима уже донеслась весть о том, что, хотя сам Иоанн из священнического рода, он пылает гневом против саддукеев. И он прав. Но что он может иметь против нас? Мы единственные, кто неизменно помнит о почитании пророков, и мы тоже призываем народ к покаянию. Многие из наших хаверов добровольно несут покаяние за грехи нечистых амхаарцев, и появись сегодня новый пророк, он только у нас и мог бы найти поддержку.

Становилось все жарче и многолюднее. Мы вышли из города на рассвете; в полдень мы расположились на отдых в том месте, где белесые и красноватые холмы вступают в долину, окружающую Иерихон. До сих пор нам редко попадалась зелень, обильно растущая только по расщелинам, а здесь она уже густо пышнела, как мохнатый ковер, над которым высились пальмы. На возвышенности белели дома и богатые дворцовые постройки. Поодаль, за высокими травами и сплошным клубком из бальзамовых кустов стремительно тек Иордан. К нему струился бесчисленный людской поток. Кого тут только не было: амхаарцы, местные ремесленники, мелкие торговцы, мытари, подкрашенные кармином блудницы, богатые купцы, банкиры, левиты, храмовые слуги, солдаты, доктора, книжники и даже священники. В шуме сотен тысяч голосов слышались галилейское, ханаанское, сиро-финикийское наречья, носовой греческий язык, арабские окрики. Избранный народ держал путь к броду: иудеи, галилеяне, пришельцы из диаспоры, самаритяне, идумейцы… Бесчисленные ноги месили песок осыпи, в которую обратился высокий и крутой берег реки. В этом месте Иордан легко перейти вброд. Люди входили в воду, она пенилась и бурлила. Тех, которые не желали замочиться, перевозили на другой берег на плотах и лодках. Обладатель лодки или умелец, который мог сколотить порядочный плот из нескольких досок, имели возможность неплохо заработать. Перевозчики перекликались между собой, приставали к тем, кто побогаче одет, и силой тянули их к своим лодкам: нередко доходило до споров и потасовок. Оба берега реки были сплошь заполонены людьми; этот колоссальный людской улей волновался разноречивым гулом: спорили, смеялись, рассказывали, обсуждали пророка. Среди толпы сновало несметное множество странствующих торговцев с корзинами полными провизией: соблазняли ячменными хлебцами, баранками, сушеной рыбой и мелкой саранчой, которую простолюдины едят не сушеной. Повсеместно горели костры: на них приготовляли пищу. Не утихала бойкая торговля фруктами.

Вся эта масса людей, расположившихся в тени зелени, напоминала толпы паломников, стоящих лагерем под стенами города в дни праздников Пасхи и Кущей.

Когда мы остановились на берегу реки, день уже клонился к вечеру. Сверкающий шар висел над горами Иудеи, и на фоне заходящего солнца их острые и причудливые контуры отбрасывали грозную черную тень. Было уже слишком поздно для того, чтобы переходить реку и беседовать с пророком, так что пришлось отложить это до утра. Мы выбрали себе место подальше от крикливой толпы, среди которой, разумеется, не было недостатка в нечистых. Совершив полагающиеся омовения, мы приступили к вечерней трапезе. Солнце опускалось все ниже, и длинные тени деревьев вытянулись во всю ширину зеленовато-коричневой реки. Кое-кто еще переходил брод, однако большинство прибывших располагалось на ночлег. Должно быть, пророк уже ушел, потому что люди на противоположном берегу, еще недавно плотной толпой стоявшие у самой воды, теперь рассеялись по окрестностям. На фоне меркнущего дня красноватым пламенем вспыхивали костры. Вершины Моавитских гор еще смутно розовели над погружающимся во мрак ущельем, но вскоре и они начали сереть и гаснуть, пока совсем не затерялись среди низких туч. Слышался плеск воды. Шум стихал. Прочитав вечерние молитвы, мы завернулись в плащи и растянулись на земле. Песок быстро остывал. Шелестел тростник. Со дна ущелья небо казалось не таким высоким, как обычно, а напоминало плоский свод Храма.

Лежа навзничь, я думал о Руфи. Зрелище болезни даже сильнее побуждает к раздумьям, чем зрелище смерти. Смерть нечто завершает, болезнь не завершает ничего… Болезнь приходит неожиданно, разгорается, утихает, снова вспыхивает… Человек думает, что она уже ушла, а она опять возвращается. Такое бесконечное колебание туда-сюда. Ты стискиваешь зубы, выжидая, когда она уйдет, а она не уходит. Наконец, в один прекрасный момент терпению наступает предел. Возможно, его еще хватит на сегодня, ну в крайнем случае, на завтра… А дни летят, и от этого «завтра» тебя отделяет уже несколько шаббатов. Да только все остается по-прежнему: небольшое улучшение – и новый всплеск болезни.

Поначалу сил у меня было в избытке. Я мог подолгу бодрствовать, предпринимать все новые и новые усилия, искать выход из положения. Однако в конце концов моя энергия исчерпалась, и теперь я веду себя, как борец, знающий, что он может одолеть противника только выдержкой. Я ощущаю ее болезнь как горб, к которому начинаю привыкать. Раньше я был не в состоянии ни пить, ни есть, ни спать; теперь я сплю все крепче, тем самым защищаясь от пробуждения. И ем… Однажды я почти готов был заподозрить, что больная стонет без причины. Нет, я не прекратил борьбу, но у меня такое чувство, будто я совершил предательство. Сам не знаю, когда и как.

Ущелье окутала пелена тумана, сквозь который пробивался красноватый серп месяца. С шумом плескалась вода. Я долго не мог уснуть.

Рано утром нас разбудил шум людского улья. Над рекой с жалобным криком кружили чайки. Мы увидели, что к нам приближается группа священников и левитов. Они шествовали солидно, опираясь на посохи, и их длинные одежды волочились по мокрому песку. Несколько прислужников расталкивали людей, чтобы священники могли пройти, не вступая в соприкосновение с толпой. Идущий впереди Ионафас сын Анании был одет в ефод, это означало, что он прибыл сюда как представитель Храма. Поэтому мы поклонились ему первые, хотя никто из нас его не выносит. Он сын бывшего первосвященника, шурин Кайафы, глава Синедриона. Отвратительный саддукей, издевающийся над верой в воскресение мертвых! Он так уподобился греку, что с его стороны поистине бесстыдно надевать ефод. Это он понасажал своих людей возле Овечьей купальни и теперь получает доход с каждого вымытого животного.

Он ответил на наш поклон такой любезной улыбкой, будто и не он называл нас «кротами, подкапывающимися под Храм».

– Приветствую вас, достойные учителя! Всевышний да будет с вами.

Мы ждали, что будет дальше. Все так же приветливо улыбаясь, он объяснил нам причину своего пребывания здесь. Оказывается, даже саддукеи не могут больше делать вид, что не замечают толп, тянущихся к Вифаваре. Даже прокуратор прислал гонца узнать, что означает это стечение народа у реки. Кроме того, в Малом Синедрионе этот вопрос обсуждался весь вчерашний день. Кто-то вовремя припомнил старый обычай, повелевающий, чтобы каждый вновь объявившийся пророк разъяснял свои намерения служителям Храма. Поэтому было решено выслать посольство к Иоанну и потребовать, чтобы он сообщил, с чем он пришел. Тот факт, что посольство возглавил сам Ионафас, свидетельствовал о том, насколько серьезно высшие священники отнеслись к этому делу.

– Итак, скоро мы узнаем, кто он такой, – говорил Ионафас. – И одними словами он от нас не отделается. Если он – Илия, – Ионафас злорадно засмеялся, – мы потребуем от него знака: пусть сотворит чудо. Если сумеет, конечно, – ухмылялся он, оглаживая бороду. – Мы потребуем от него чуда, а уж тогда…

Саддукеи не верят в чудеса и потому полагают, что это отличная ловушка. Но они правы в том, что стараются преуменьшить значение сына Захарии. Римляне подозрительны, и им всюду мерещатся заговоры. Несомненно, когда-нибудь вспыхнет борьба за освобождение, и нельзя допустить, чтобы она снова оказалась напрасной. Но Иоанн, наверняка, не тот человек, который мог бы ее возглавить.

Ионафас предложил, чтобы мы вместе с ними отправились к пророку. «Будет выглядеть солидней, если и вы, учителя, зададите ему вопросы. Если он не сумеет дать на них ответа и запутается, что же… тем скорее померкнет его слава…»