Слияние

 
Уже и смех, и слёзы
Остались позади —
Сибирские морозы,
Балтийские дожди.
 
 
И местные евреи
Нам говорят: «Смотри,
Как медленно светлеет
Израиль изнутри.»
 
 
Движенье и слиянье —
Великий «никайон» ^[3].
Уже его сиянье
Видать со всех сторон.
 
 
Мы «пашем» с интересом
С утра и до утра.
Совсем другая пьеса
Здесь шла ещё вчера.
 
 
Мы стали выше ростом —
Совсем иной полёт.
А завтра на подмостках
Другой спектакль пойдёт.
 

Ашкелону

 
Путь земной закончить дай мне силы,
На последний выдох и поклон,
Скромный, незатейливый и милый,
Иудейский город Ашкелон.
 
 
Мой просторный, молодой и древний,
Дай мне ничего и дай всего,
Ты – моя родимая деревня,
И столица сердца моего.
 
 
Дай ещё мне дюжину апрелей,
И хотя бы столько октябрей.
Вряд ли так тебя ещё воспели
Бескорыстнее или добрей.
 
 
Поклоняюсь якорю и флагу
Здесь, где волны ласково поют.
В землю я твою, наверно, лягу,
Мой причал последний и приют.
 
 
Научился смерти не бояться
Я у этой голубой воды.
На твоём песке запечатлятся
Пусть мои последние следы.
 
 
Я грустить не буду о разлуке,
Потому как подавать мне весть,
Я надеюсь, будут внуки —
Внуки, народившиеся здесь.
 

«Какой сегодня вечер пряный!..»

 
Какой сегодня вечер пряный!
Ещё тепло, ещё светло.
Спасибо осени за праздник,
Спасибо лету, что прошло.
 
 
И птице завтрашней спасибо,
Спасибо – дожил до утра.
Я небесам шепчу: «Спасите
От боли, что была вчера».
 
 
И да хранит нас всех от горя
И голубой, и белый цвет.
Как элегично дышит море,
Какой простой даёт совет:
 
 
«Живи покуда, наслаждайся.
Как я дышу, так ты дыши.
Не суетись, не зарывайся,
А можешь, так стихи пиши.»
 
 
И всё вокруг полно доверья,
Что раньше и не снилось нам.
Здесь ритмы скачут по волнам,
И рифмы падают с деревьев.
 

Осенний эскиз

 
Жёлтый клён на зелёной поляне стоит,
И такой удивительно ласковый вид —
Левитану, наверно, не снилось.
Левитан, главный русский художник, Исаак,
Ну признайся – слабо намалярить вот так?
Вы смогли бы, скажите на милость?
 
 
Одинокое облако вдалеке,
Куст зелёный на жёлтом песке,
Кошка рыжая с голубем в паре.
Ну, ответь мне, пожалуйста, Веня Ван-Гог,
Ты б такое на трезвую голову смог
Там – на юге, в провинции Арля?
 
 
В том и радость, и грусть, и успех, и беда:
Ни за что и нигде, никому, никогда…
Вам такое вовек не приснится —
То, что утром сегодня открылося мне
В Иудейской моей стороне:
Лист, летящий под небом из ситца.
 
 
Жаль, конечно, что в этом отрезке пути
Ваших красок карминовых не развести,
Будь хоть дважды, хоть трижды поэтом
В апельсиновых этих осенних лесах.
…Если завтра мы встретимся на небесах,
Расскажу я вам лично об этом.
 

На своём берегу

 
Ласковый вечер спустился
В эти святые края.
Вот наконец и прибился
К милому берегу я.
 
 
Воина внук и раввина,
Бывший российский моряк,
Как тебе эта равнина
И левантийский маяк?
 
 
Как тебе этот гортанный,
Этот горячий язык,
Запах фалафельных пряный?
Да, понемногу привык.
 
 
Кончилась пьяная свадьба —
Что же о том горевать!
Вот на могилу слетать бы
К маме.
А после опять
Буду вдыхать у порога
Вечер тягучий, как мёд.
 
 
Ну, а отсюда дорога
Лишь вертикально идёт…
 

За гранью

 
Ни днём, ни чёрной ночью,
Мне кажется опять,
Уж никогда воочью
Тех мест не увидать.
 
 
За гранью и за кругом
Живу я неспеша.
Между Днепром и Бугом
Ещё моя душа.
 
 
Где мокрым листопадом
Засыпаны года.
И я твержу: «Не надо,
Не надо мне туда!»
 
 
Я хуже или лучше
На свете жил досель,
Но вот родился внучек
В Эрец Исраэль ^[4].
 
 
Он не чужак приезжий
Из русских палестин,
А этих побережий
Законный гражданин.
 
 
Он станет новой вехой,
Он станет новым днём.
И только дальним эхом
Россия будет в нём.
 
 
Какой-то далью серой
И дымкой голубой,
Какой-то прежней верой
И дедовой судьбой.
 
 
Над этим вечным морем,
Где властвует иврит,
Он прикоснётся к Торе,
Молитву сотворит.
 
 
О том тысячелетье,
Неведомом ему.
О прадеде и деде,
Что канули во тьму.
 

Утренняя молитва

 
Хочу я у внучки на свадьбе гульнуть,
На сына её хоть разочек взглянуть.
Чтоб в будущем веке хотя бы денёк,
Хотя бы часок
Быть счастливым я мог.
 
 
Я очень устал здесь,
Но тихо молю:
Господь, дай мне времени,
Я потерплю.
 
 
Дай тыщи восходов и тыщи дождей
На долгие годы для наших детей.
Дай песню одну, но без всяких оков,
Тогда и зови —
Я к дороге готов.
 
 
Но прежде хочу, чтоб сгорело в огне
Всё, что я и сам ненавижу во мне.
Чтоб сдохли враги,
Чтоб воскресли друзья.
Мне лучшей молитвы придумать нельзя.
Особая нация
Русская эмиграция:
Русский, еврей,
Это особая нация,
Это – крутой рассол.
 
 
В этом рассоле квасятся
Столько десятков лет
Гении, воры, классики —
Бывшей России цвет.
 
 
Мы, как степные лошади
С крепкою головой —
На Тель-Авивской площади, —
Бруклинской мостовой.
 
 
Слава за нами тянется
Памятного греха:
Мы мировые пьяницы
И мастера стиха.
Родины горькой отпрыски,
Бывшей страны народ,
Словно в бессрочном отпуске,
Здесь, «за бугром», живёт.
 

Сон перед Песахом

 
Сон тяжёлый мне голову мнёт.
Это ж надо такому присниться!
…В мокрой просеке серая птица
Всё никак не сорвётся в полёт.
Перья встрепаны, ноги в крови,
Переломаны крылья большие.
Далеко до пределов России,
Как от чёрного зла до любви.
Ветер чёрный гуляет в лесу,
И плывет в небе месяц библейский.
Профиль птицы такой иудейский…
 
 
Я проснулся в четвёртом часу,
Голубое окно растворил.
 
 
Лёгкий бриз Средиземного моря
Долетал из-за ближнего мола
И в рассветные трубы трубил.
Но стоял этот сон в голове,
Как сюжет из шекспировской пьесы.
 
 
…Скоро праздник, подумалось, – Песах.
Это видно по яркой траве.
 

Иудейский верлибр

 
Я – воздух на конце огня,
Я – камень на конце дождя,
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного.
Я – корень дерева,
Что тысячи тысяч лет
Питалось сточными водами
Чёрно-багрового мегаполиса,
Дерева тысячи лет
Дышащего удушливым дымом,
Высокого дерева
Весной выстреливающего в небо
Миллионы миллионов
Зеленых моих внучат,
Печально умирающих осенью
И уносимых жёлтыми ветрами
В серую пустыню.
Я – верхний слой живой земли
Под постаментом чёрного памятника тьмы.
Я – трава, ломающая железный асфальт.
Я – ствол пушки,
Нацеленной чугунным ядром
В самое сердце добра.
Я – голубая вода
Для закалки стали будущего меча,
Что снесёт с чёрного памятника
Смрадную голову зла и ненависти.
Я – острие этого меча.
Я – крик
На грани рыдания и песни.
Я – расстояние
От родильного крика
До смертного вздоха.
Вот поэтому
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного,
Камень на конце дождя,
Воздух на острие огня.
 

Возле синагоги

 
Возле белой синагоги
Дева смуглая стоит,
И младенец тихо дремлет
На её крутом плече.
Возле белой синагоги
Я стою – российский жид,
И войти я не решаюсь
Под ее высокий свод.
 
 
Мимо – в чёрных лапсердаках,
В шляпах чёрных и в пенсне.
Вот проходит сын Хабада,
Смотрит странно на меня.
Мимо – в чёрных лапсердаках…
А душа моя – во сне.
Не решаюсь, не решаюсь
Я переступить порог.
 
 
Я молюсь звезде заката,
Первой вспыхнувшей звезде.
И мои воспоминанья
Никому не увидать.
Я молюсь звезде заката
Одинаковой везде —
То ли в Иерусалиме,
То ли в Ялте, на горе.
Есть о чём мне помолиться.
Что у Бога попросить.
Сколько смуты накопилось
 
 
За прошедшие года.
Подойти к свече вечерней
И поклоны долго бить.
…Только я Его не вижу,
И не видит Он меня.
 

Кадиш ^[5]

 
В зените солнце так палило,
Как палит здесь во все века.
Мы стали на краю могилы —
У кромки рыжего песка.
 
 
Вот здесь тебе досталось выпить
Последний приторный стакан,
Где Иордан впадает в Припять.
А, может, Припять – в Иордан.
 
 
Нет места для зелёной злобы.
Есть только горечь и печаль.
Как далеко достал Чернобыль!
В какую докатился даль!
 
 
Кадиш короткий кончен чинно,
Холодный камешек в руке.
А иудейская долина
На русском плачет языке.
 

Мой иврит

 
Вы только превратно меня не поймите —
Не врун я, не лжец, не нахал —
Я с нежного детства болтал на иврите,
Но сам я себя не слыхал.
 
 
В зелёные годы и в спелые годы
Лежал я в развалинах школ
Отрезанной веткой большого народа,
Зарытой в российский подзол.
 
 
А соки ее пробивались так редко
Сквозь стыд, и сквозь страх, и сквозь грех.
И что я сегодня —
Та самая ветка,
А, может зелёный побег?
Так кто я сегодня,
Так кто я, скажите?
Я стар и настолько же мал.
 
 
…Я с детства еще говорил на иврите,
Но только об этом не знал.
 

Привыкаю

 
Я так привык быть несчастливым,
Тянуть суровой жизни нить,
Что нынче как-то некрасиво
Мне жаловаться или ныть.
 
 
Ведь, слава Богу, жив я вроде,
И слава Богу, вроде сыт.
И в окружающей природе
Ничто мне вроде не грозит.
 
 
И море тёплое игриво,
И свет горит в моём дому.
Я привыкаю быть счастливым —
Привыкнуть можно ко всему.
 

«Мы с внуком в шахматы сыграем...»

 
Мы с внуком в шахматы сыграем,
Потом из лука постреляем,
Затем еще чего начнём —
К примеру – бицепсы качнём.
 
 
Мой внучек Филька,
Нет причины
Бездействовать —
Ведь мы – мужчины.
Давай, не кисни и не ной!
Вперед! И повторяй за мной!
 
 
Наверно, Богу так угодно,
Что б ты был сильным и свободным.
Осваивай борьбу и бег,
Другого века человек.
Берись за кисть и за смычок,
Мой внук, мой птенчик, мой бычок!
 
 
Но только чтобы не война…
Твоя вина – моя вина.
Народы, расы – всё враньё!
Земля – Отечество твоё!
Стихи пиши, долби гранит —
Трудолюбивых Бог хранит.
 
 
Он слушает меня пока,
Но всё же морщится слегка,
И мне даёт такой ответ:
– Не доставай! Сам знаю, дед…
 

«Стала речь моя исповедальной...»

 
Стала речь моя исповедальной —
Здесь, где я поднялся и упал,
Где, не только территориально,
Ближе к Богу я сегодня стал.
 
 
Восемь лет хожу по новой тверди,
Восемь лет тропу к Нему ищу.
Но за мною следом бродят черти,
Хлопают, кривляясь, по плечу.
 
 
Боже мой, я знаю не по слухам
(Потому как это сам прошёл),
Что крутая русская сивуха
Делает с еврейскою душой.
 
 
Но моя душа не виновата,
Столько лет блуждавшая в лесу.
Ангелы мои – мои внучата,
Только лишь они меня спасут.
 
 
Иерусалим – моя столица.
Здесь и оплачу свои долги.
Господи! Евреем дал родиться —
Умереть евреем помоги.