Голос сначала рассказал, а потом шаг за шагом обучил его впитывать теплый воздух, окружающий человеческое тело, а вместе с воздухом вытаскивать скрытую от посторонних глаз и ушей подоплеку, грубую подкладку красивой одежды. Напрягшись определенным образом, Николай Александрович раскрывал канальцы, упрятанные в самой середине ног и рук, тепло втягивалось через воронки и по канальцам устремлялась под ложечку. Посидев несколько минут с незнакомым человеком, Николай Александрович узнавал о нем почти все. Расплатой за знание служили головные боли или приступы почечных колик; однажды у Николая Александровича даже случился приступ несуществующего аппендицита, благополучно вырезанного двадцать три года назад. Помимо полезной информации тепло приносило вредных насекомых – болезни хозяев. После экспериментов Николай Александрович забирался в душ и по часу сдирал себя верхний слой кожи вместе с угнездившимися в нем паразитами. Он даже мочалку специальную купил, шершавую, словно высохший березовый веник, и драил себя до отчаянной красноты.

– О, у вас гитара, – оживился Боря.

Давно не щипанный инструмент забытым букетом пылился на шкафу. Однажды на Николая Александровича нашло, захотелось выучиться петь. Он купил гитару, самоучитель и записался в кружок при заводском Дворце культуры. Поначалу обучение шло гладко, Николай Александрович гордо демонстрировал жене аккорды и баррэ, но когда мозоли на кончиках пальцев стали превращаться в твердую роговицу, руководитель кружка отозвал его в сторону.

– Видите ли, дорогой, – сказал он, осторожно покручивая пуговицу Николайалександровичева пиджака, культура у нас, конечно же, принадлежит народу, но, но…

Он запнулся, подбирая нужные слова:

– Уважаемый Николай, вам, видите ли, не медведь, вам мамонт на ухо наступил. Бросьте вы эту волынку, не мучайте ни себя, ни нас.

Домой Николай Александрович вернулся в расстроенных чувствах, забросил гитару на шкаф и перестал думать о музыке. Покинутый инструмент дряхлел и пылился, лишь иногда, по большим праздникам освежаемый влажной тряпкой и недобрым пожеланием избавиться, наконец, от никчемной рухляди. Летними ночами, когда сквозняки безоговорочно овладевали домом, гитара тяжело вздыхала, будто раненый, забытый нерадивыми санитарами на поле боя.

Борис осторожно достал ее со шкафа, смахнул бумажной салфеткой пыль и ласково провел по струнам. Гитара застонала.

– Жалуется, – деловито отметил Боря и принялся крутить колки, одновременно пощипывая струны. – Готово, – возвестил он через несколько минут. – Поехали?

– Трогай, – осторожно согласился Николай Александрович.

Массовиков-затейников, типа Еремы Кривого, он опасался и обходил. Никогда не знаешь, на какую низость способен человек, ищущий внимания публики. Для подлинного артиста произведенный эффект зачастую важнее дружеских отношений и родственных связей. Абы покрасоваться…

Боря пел в заводском хоре. Солировал. Песни хор исполнял нужные, способствующие победам на конкурсах самодеятельности и пригодные для художественной части собрания партактива. Присутствуя на оных по долгу службы, Николай Александрович иногда не успевал исчезнуть в перерыве и оставался на концерт. Первым выступал хор. Торжественно наряженные участники – белый верх, черный низ – из зала казались совсем другими людьми. В затянутом во фрак мужчине, третьем справа в первом ряду, с трудом узнавался испытатель станков Гена, вчера заблевавший красный уголок.

Дирижер разводил руками, и песня обрушивалась на уши зрителей.

– И вновь продолжается бой! – гремел хор, дружно разевая три дюжины глоток. – И сердцу тревожно в груди!

Тут вступал Боря. Его голос, словно заплутавшая в степи чайка, взмывал над ровным рокотом хора:

– И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди!

Ленина к тому времени мог назвать молодым только кавказский долгожитель, да и дело, судя по календарю, происходило в ноябре, так что октябрь оказывался скорее позади, чем впереди, но кого это волновало?

Любезно согласившись тронуться с места, Николай Александрович ожидал чего-нибудь бодрящего, но Боря вдруг мягко провел рукой по струнам и запел:

– Горы слева, горы справа, посредине Тимертау…

Пел он хорошо, и уж насколько далек был Николай Александрович от сопливой туристической романтики, а прослезился. Да и водочный дух, клубящийся вокруг теплого Бориного тела, брал свое.

Закончив одну песню, Боря тут же запел следующую:

– То взлет, то посадка, то снег, то дожди…

Он оперся подбородком на полированное лоно гитары, закрыл глаза и запел, как поют на Руси юродивые или пьяные. Просто и серьезно, не выделяя слов и без подчеркнутых интонаций, Боря превращал сусальные чувства в настоящую трагедию.

– Ариэлем хотел взлететь, ни любви, ни забот…

Гитара тихонько рокотала, поддерживая ритм, обняв ее, Боря сжимался все больше и больше, стараясь раствориться, исчезнуть, оставив вместо себя только песню.

– Вбей в колено тоски кулак, удержись от ненужных слез, что же, что же, не так, не так, что же не удалось…

Как все истинные художники, Боря сердцем знал, когда надо отпустить струны. Гитара еще с полминуты ныла и гудела, не в силах расстаться с мелодией, и наконец смолкла.

Иван Алексеевич почувствовал мягкое томление в груди, посреди ребер затрепетало, забилось, будто птица в силке птицелова. Прошлое показалось незначительным и мелким, а будущее прохладным, со звонкими ветрами, полосой изумрудной тайги на горизонте, друзьями, поющими о настоящей любви чуть охрипшими голосами. Стоило жить и подчинять себе жизнь, выворачивая штурвал уверенным движением бывалого морехода.

В наступившей тишине резко прозвучал голос жены:

– Боренька, а вот эту ты знаешь?

Она слегка распрямилась, будто собираясь взлететь, и, откровенно фальшивя, затянула высоким фальцетом:

– А может быть, в вагоне-ресторане тебя ласкает кто-нибудь другой, а я люблю, люблю тебя, Аленка, и я хочу, чтоб ты была со мной!

Боря вздрогнул, резко выпрямился.

– Нет, не знаю. Не знаю! А вот чаю не найдется? Не все ж посуху глотку драть!

– Ну конечно, конечно, Боренька!

Жена вскочила и ринулась на кухню, Алла пошла за ней.

– Выпьем?

Иван Алексеевич не смог отказать. Осторожно нацедив маленькую стопку, он приподнял ее двумя пальцами, и предложил:

– Твое здоровье?

– И твое!

Боря вылил водку в рот и пошел чесать вилкой по тарелке. Вилка мерно постукивала, в ее движениях слышался знакомый ритм. Но какой, Николай Александрович не мог уловить.

Его жена никогда не пела, лишь иногда, в недолгие минуты хорошего настроения выводила нежным голоском мелодии из популярных оперетт. Слух у нее был безупречный, а вкус к стихам отменный. Фальцет и гнусная кабацкая запевка вырвались не случайно. Сообразить, для чего весь этот срам, Николай Александрович не мог, но горевшей от стыда кожей понимал – неспроста.

Водка навалилась, словно нелюбимая жена после командировки, воронки, канальцы и прочая сантехника скукожились, обожженные энергией алкоголя.

«Ну и хрен с ними, – подумал Николай Александрович. – Сегодня побуду нормальным».

Захотелось говорить правду. Сплеча, не стесняясь. Постукивания ложки слились, наконец, в мелодию.

– Не понимаю, – обратился Николай Александрович к продолжающему закусывать Боре. – В тайге туман, да, бесспорно, но Ленин такой молодой… Как ты их совмещаешь?

– Петь люблю, – не переставая мести, ответил Боря. – Душу отдам за пение. А остальное – острова.