Цитаты из книги «Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны»

Но он знал, что надо жить и делать свое дело. Его нелегко было с ног свалить. Он умел справляться с несчастьями. Встречавшие его в то время видели бодрость и спокойст­вие.

Дельвиг был человеком редчайшим.

Он был умен спокойным, ясным умом, бесконечно добр и безукоризненно благороден.

Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы.

Вообще почти всегда недооценивает роль глупости, случайности и страстей.

Почему солдаты и матросы голосовали за большевиков? Только ли потому, что победа Ленина сулила им быстрое прекращение войны и демобилизацию к земельному переделу? Нет, не только. Тут работал сильный психологический фактор. Во всех трех случаях люди, привыкшие к оружию, к насилию, поддержали, условно говоря, партию, идеологией которой было насилие, навязывание своей стране жесткой волевой системы. Человек с ружьем верил, что только партия, проповедующая насилие одних людей над другими, может обеспечить ему экономическую и социальную справедливость.

Недаром умирающий Блок последнюю развернутую запись в дневнике — 17 января 1921 года — сделал именно о Пушкине: «О Пушкине: в наше газетное время. “Толпа вошла, толпа вломилась… и ты невольно устыдилась и тайн, и жертв, доступных ей”. Пушкин этого избежал, его хрустальный звук различит только тот, кто умеет. Подражать ему нельзя: можно только “сбросить с корабля современности” (“сверхбиржевка” футуристов, они же — “мировая революция”)»[96].

«К Пушкину у Мандельштама было какое-то небывалое, почти грозное отношение — в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. Всякий пушкинизм ему был противен. О том, что “Вчерашнее солнце на черных носилках несут” — Пушкин — ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы)»[92].

В 1918 году, после очередного расстрела заложников большевиками, Пастернак отчаянно воззвал к Богу: Стал забываться за красным желтый Твой луговой, вдохновенный рассвет. Где Ты? На чьи небеса перешел Ты? Здесь, над русскими, здесь Тебя нет[19]. У Гоголя Бог, не воспрепятствовав страшной мести, отвернулся от мстителя и не принял его в Царствие Небесное. У Пастернака Бог отвернулся от социальных мстителей, в яростном порыве к социальной справедливости многократно умноживших слезы и кровь.

Однажды, после разговора с императором Николаем II, министр внутренних дел Маклаков, сторонник решительных мер, грустно сказал: «Погибнуть с этим человеком можно, а спасти его нельзя».