Глава 5

Внутренняя тревога постоянно заставляла Ренату появляться на людях, чтобы не оставаться одной. Среди ее приятельниц была жена врача Елена Брозам, остроумная маленькая женщина с кошачьими манерами, с которой она познакомилась год тому назад. К ней-то Рената и поехала сегодня.

– Я давно не видела вас, – сказала Елена, садясь в кресло и болтая не достававшими до пола ногами.

– Как поживаете, – спросила Рената, смущенная пристальным взглядом приятельницы.

– Так себе… А вот вы, должно быть, чудовищно счастливы. Невеста герцога! Об этом мечтают все девушки.

Рената состроила едва заметную гримасу.

– Где ваша дочка? – спросила она.

– Она играет на дворе с мальчиками, а муж уехал к больному.

– Вы ведь очень счастливы, не правда ли? – спросила Рената, побуждаемая любопытством и страхом за будущее.

Фрау Елена сильнее закачала ногами.

– Счастлива?..

– Я говорю о вашем браке…

– О браке? – Елена тихонько свистнула. – Впрочем, иногда это недурная вещь, в особенности на первых порах. Потом часто бывает тоже мило, но без господина супруга. В целом же не могу рекомендовать.

Испуганный взгляд Ренаты остановился на висевшем над софой портрете красивого мужчины. Это был доктор Брозам. Его лоб и волосы напоминали Анзельма Вандерера; по крайней мере, так ей показалось.

– Самое главное, – продолжала Елена, комически нахмурив брови, – иметь две спальни. Для вас это, конечно, само собой разумеется. А вот быть женой доктора… Мужчина, который перестает стесняться, это нечто ужасное.

Рената покраснела и рассмеялась. В глубине души она была очень шокирована.

– Скажите мне, – снова начала она, – выходя замуж, вы знали прошлое вашего жениха?

Елена Брозам бросила на Ренату беглый пытливый взгляд и засмеялась искусственным, деревянным смехом.

– Об этом не следует допытываться. Мужчины не отличаются чистотой биографии.

И, чтобы показать свое равнодушие к этому вопросу, она повела глазами как клоун, наклеила на нос кусочек папиросной бумаги, лукаво покосилась на зеркало и рассмеялась. В эту минуту вбежала девочка и бросилась к матери с бурными объятиями. Ренате она подала руку, как старой приятельнице, и с важностью рассказала, что встретилась с господином Гудштикером, который хотел прийти к ним сегодня.

– Это тот самый знаменитый Стефан Гудштикер? – спросила Рената.

– Тот самый.

– Мне очень хотелось бы с ним познакомиться.

– Пожалуйста. Он подарил Марианне детскую книжку и сделал на ней дарственную надпись.

На книжке, которую показала Марианна, было написано: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты, поймет всю глубину страданий, пережитых в цепях земли».

Раздался короткий, энергичный звонок.

– Так может звонить только знаменитый человек, – объявила Елена Брозам и выслала девочку из комнаты. У Ренаты застучало сердце.

Дверь распахнулась, и вошел Стефан Гудштикер. Он провел рукой по густым, волнистым волосам, стряхнул пылинку с рукава и подошел к хозяйке. Это был мужчина лет сорока. Если о ком-нибудь можно было сказать, что он сияет важностью, так это именно о нем.

Черные волосы, элегантная черная бородка, изящный рот, красивые глаза – все в нем было пропитано важностью. Он редко улыбался, и улыбка его была какая-то официальная.

– Стефан Гудштикер, фрейлейн Рената Фукс, – церемонно представила их Елена Брозам. При этом имени в манерах Гудштикера тотчас появилось нечто почтительное, и вместе с тем он принял такой вид, будто не совсем одобряет свадьбу, о которой все так много говорят, но и не может осуждать ее.

– Над чем вы теперь работаете? – спросила фрау Елена. – Какую основу хотите вы разрушить?

Гудштикер с усталым видом склонил голову набок.

– Тема моего нового романа – судьба женщины. Рената подалась вперед, собираясь внимательно слушать.

– По моему мнению, женщины находятся в достаточно серьезной опасности. Одаренные женщины гибнут, бездарные падают. Отовсюду слышатся вопли о спасении от социальной или личной беды. Одни хотят стать мужчинами, отказываясь от своих прерогатив. Вы мне позволите закурить папироску? Другие презирают мужчин, третьи предъявляют к мужчинам сверхчеловеческие требования. Тем не менее моя книга станет беспощадным приговором мужчинам.

– Как она будет называться? – спросила Рената.

– «Конец Вероники». Название не слишком броское. Но, смею думать, эта книга обратит на себя внимание.

Гудштикер сдвинул брови и о чем-то задумался, теребя усы.

– Скажите мне только одно, – начала Рената, умоляющим жестом протягивая к нему руки, – неужели необходимо, чтобы некоторые женщины гибли ради того, чтобы остальные могли жить… прилично?

На этом слове она запнулась, и щеки ее запылали. Елена неодобрительно покачала головой, играя искусственной розой. Гудштикер посмотрел на свои колени, потом взглянул на одну собеседницу, затем на другую. Медленно выпустив тонкое кольцо дыма, он заговорил:

– Лет тринадцать или четырнадцать тому назад я знал у себя на родине, во Франконии, одного замечательного молодого человека. Звали его Агафон Гейер. Это был один из тех людей, которые мечтают исправить мир. Я пробовал сделать его прообразом драматического персонажа вроде Фауста. Но мне это не удалось. Мое призвание – роман. Так вот этот Агафон Гейер хотел, между прочим, реформировать и те отношения, которые вас интересуют. Чтобы показать пример, он женился на падшей женщине; но дело не пошло на лад. Жизнь всегда сильнее какого бы то ни было пророка. Я думаю, что всякие индивидуальные попытки изменить жизнь тщетны. Единственное, что остается, – это принимать жизнь и, если умеешь, отражать ее в своих произведениях.

Гудштикер замолчал. Было непонятно, что хотел он сказать своим рассказом, и ему самому он показался лишним.

– Я думаю, что душевное спокойствие можно обрести только тогда, когда ясно видишь скрытые пружины нелепой жизненной комедии, – сказала Рената. – А чем жить слепой и глухой, в постоянном страхе, как бы не упасть в темную пропасть, – лучше не жить. Мне кажется, что тот, кто не соприкасается близко с отвратительными сторонами жизни, не может в полной мере познать прекрасное. Разве я не права?

Она взглянула на Елену, потом на Гудштикера и опустила глаза, робко улыбаясь. Гудштикер внимательно посмотрел на нее. Елене показались странными слова приятельницы. Не зная, что сказать, она пожала руку Ренаты с напускным добродушием.

– Не знаю, у меня здоровая натура, – сказал Гудштикер, – может быть, потому, что я сын крестьянина. Эти искания в области нравственности есть несомненный признак вырождения.

Смущенная и угнетенная Рената поднялась, попрощалась с Еленой, горячо и серьезно пожала руку Гудштикеру и ушла. Когда дверь за ней закрылась, Гудштикер подошел к Елене и поцеловал ее в губы. Лицо Елены осталось неподвижно.

– Она кокетничала со мной, – серьезно сказал Гудштикер.

Рената решила идти пешком, хотя времени в ее распоряжении оставалось немного. Сегодня герцог устраивал званый ужин, на котором Рената должна была познакомиться с матерью и родственниками жениха. Туалет для парадного вечера требовал два часа. Она приказала кучеру ехать домой, а сама, побуждаемая каким-то непобедимым чувством противоречия, пошла совсем в другую сторону, к картинной галерее.

В третьем зале бродил Вандерер. Она не стала делать вид, что удивлена, а спокойно поздоровалась с ним.

– Я хотела только убедиться, правда ли, что вы бываете здесь каждый день, – улыбаясь, сказала она. – Я шла мимо и вспомнила о вас.

Вандерер растерялся и, стараясь скрыть это, ответил невпопад:

– Вы пришли слишком поздно. Скоро закрытие. Рената почувствовала, что должна как-то объяснить свое появление.

– Мне давно хотелось еще раз увидеть «Заскию» Уленбурга. Кто знает, когда мне снова это удастся? Разве уже так поздно?

– Без четверти шесть. Вся публика уже ушла. Действительно, длинная анфилада зал точно вымерла. Кругом стояла пугающая тишина.

Прозаическая трезвость Вандерера раздосадовала Ренату. Стоило ради него приходить сюда! Молча шла она рядом с ним по просторным залам, не обращая внимания на картины, изображавшие героев, детей и ландшафты.

– Я люблю бывать в этом избранном обществе богов и героев, которые молчат и с которыми не надо разговаривать, – задумчиво произнес Анзельм.

– Разве вы так молчаливы?

– Очень.

– Все молодые люди так тщеславны, – сказала Рената, качая головой, – и это тоже один из видов тщеславия.

– А вы заметили, как смущают окружающих молчаливые люди? Они кажутся опасными и загадочными.

– Да? – Ее радостно-вопросительное «да» было восхитительно.

– Но стоит такому человеку заговорить, как он мгновенно теряет весь свой престиж; его похлопывают по плечу и переходят на «ты». Когда я был ребенком, в нашем доме жил глухонемой – безобидный, скромный человек. Но мне он казался страшным.

– Я это понимаю, – согласилась Рената.

Вдруг она порывисто схватила его за руку и безмолвно указала на картину в углу. Это была «Заския», по странной случайности освещенная огненными лучами заходящего солнца, отчего вечерняя заря на полотне горела неземными красками. Мать и дитя на ее коленях реяли в золотых лучах.

Вандерер ничего не сказал, и Рената была ему за это благодарна. Чувство безмятежного спокойствия наполнило ее душу. Она медленно опустила глаза и задумалась. Скоро надо было уходить.

– Могу я вас проводить? – неуверенно спросил Вандерер. Она вздрогнула, точно ее разбудили, и молча кивнула ему головой.

Когда они вышли, уже смеркалось. И чем темнее становилось, тем медленнее шла Рената; предстоящий вечер казался ей все противнее и унизительнее. Она болтала о пустяках, а в душе ее звучало: «Неужели никто не видит, что я страдаю?» Когда они были позади дворцового парка, где шумит подземный ручей, Рената остановилась и сказала:

– Если бы меня теперь кто-нибудь взял и увез в Австралию, я не знаю, как была бы я ему благодарна.

Вандерер на секунду взглянул в ее блестящие глаза. Глубокая искренность этих слов исключала банальный ответ.

– О, если бы вы были со мной до конца откровенны! Она покачала головой с грустной улыбкой.

– Разве это невозможно?

– Невозможно.

– Но все-таки я кое-что знаю… Как странно, что сегодня я могу вас провожать, а через две недели я буду вам ни на что не нужен.

– Да, через две недели, – машинально повторила Рената, все более ускоряя шаг.

Через пять минут она была у ворот своего дома, откуда озабоченно выглядывал слуга.

– Ну, Рената! В своем ли ты уме? Остался всего лишь час до выезда – и как ты думаешь все успеть?

– Я не поеду на вечер, – ответила Рената и, видя ужас и недоумение матери, прибавила из сострадания:

– Я больна.

Лони и Марта стояли бледные, как две лилии. Лицо фрау Фукс помертвело. Рената сняла кофточку и шляпку и прилегла на оттоманку.

– Но что с тобой, Рената? У тебя голова болит? Ты устала? Не послать ли за доктором? Почему же нет? Тебя знобит? Надо скорей уведомить герцога.

«Если бы я сама знала, что со мною, – тоскливо подумала Рената. – Только завтра мне опять захочется пойти посмотреть на „Заскию“ Уленбурга».

Фрау Фукс скоро успокоилась. Когда она сама выходила замуж за Фукса, с нею тоже случались непредвиденные недомогания. В конце концов все уладится. Скоро Рената станет герцогиней, и все эти волнения останутся позади. Сегодня она разложит об этом пасьянс.

Рената лежала. Около нее сидели на корточках Лони и Марта. Рената молчала, а сестры, не переставая, болтали меж собой. «Так ты говоришь, белокурый лейтенант преследовал тебя до самого дома»? – «Нет, только до моста». – «Я его недавно видела. Его усы стали заметно длиннее». – «Он тебе кланялся? Мне он всегда кланяется». – «Знаешь, кого он мне напоминает? Асессора в „Современных женщинах“». – «Тише! Вдруг мама услышит…»

От болтовни сестер Ренате стало еще тоскливее. Неясные мысли и смутные образы проносились в сознании: красивые южные ландшафты, лицо ребенка на картине Рембрандта, и, наконец, вынырнула строка: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты»…

Дверь первого этажа хлопнула. Вошла служанка прибавить углей в камин. С улицы донесся стук экипажей. Лони распространялась об эспаньолке придворного тенора. Проза действительности назойливо лезла из всех углов.

Фрау Фукс пришла с письмом, которое только что принес почтальон.

– Ну, дети, слушайте. Папа пишет, что на днях мы получим дворянство. В воскресенье он уже будет здесь.

Рената медленно приподняла голову с подушки и облокотилась на руку. Возвращение отца было обстоятельством, требовавшим немедленного решения. Но к какому решению могло прийти ее слабое сердце? Она неподвижно смотрела в темноту вечера и думала о бегстве. Точно какое-то безумие овладело ею.

Комната казалась девушке тюрьмой, и ее неудержимо тянуло прочь. Вернулся слуга с запиской от герцога:

«Милая Рената! Ты поставила меня в большое затруднение своей загадочной болезнью. Я почти не знаю, что мне делать. Вряд ли это можно будет исправить. В данную минуту я, конечно, не могу приехать; заеду завтра утром. Скверная история.

Рудольф».

Дикая и счастливая усмешка промелькнула на лице Ренаты, и она вдруг встала.

– Я ухожу к себе, спокойной ночи, – сказала она.

– Так рано? – с удивлением спросила фрау Фукс. – Впрочем, ты права, Рената. Сон целителен. Спокойной ночи, дитя мое!

Придя наверх, Рената поспешно оделась, накинула шаль, заперла свою комнату и прошла в прихожую, где уже было темно – фрау Фукс экономила на освещении. С бьющимся сердцем она прислушалась, медленно спустилась с лестницы, еще раз прислушалась и, уловив, как горничные с лакеем поют в кухне, поспешно вышла.

Ветер дул ей в лицо и развевал шаль. Путь был неблизкий. Дворец герцога находился в противоположном конце города.

Все окна были освещены. У главного входа гарцевали два конных жандарма. Величественный швейцар стоял у двери и презрительно осматривал улицу. Он решительно преградил дорогу Ренате, когда та попыталась пройти в подъезд, но, узнав ее фамилию, от изумления мгновенно утратил все свое величие и, распахнув дверь, долго глядел ей вслед с самым глупым видом.

Все, что произошло потом, походило на видение расстроенного мозга. Мрачная угловая комната в башне; полуспущенные газовые рожки; зеленоватая, точно заплесневевшая, мебель; твердые, но не торопливые шаги; герцог, остановившийся на пороге; тишина комнаты, сделавшаяся теперь вдвойне ощутимой; изумленный и негодующий голос, звучавший точно откуда-то издали; слова:

– Так ты здорова, Рената? Зачем же ты все это сделала?

– Я не знаю. Мне хотелось хоть на один час почувствовать себя свободной. И еще я хотела испытать, – тут голос ее сделался едва слышным, – найду ли я в тебе сочувствие. Но я не нашла.

– Я не понимаю тебя, Рената. Я не из щепетильных, но некоторые вещи необходимо соблюдать, чтобы жить в мире с обществом. Я мало ценю свой герцогский титул. Моим идеалом всегда было жениться на девушке из бюргерской семьи, чтобы обновить кровь. Ты превзошла мои лучшие мечты.

Он провел рукой по ее волосам. Рената мучительно ощутила бесполезность своего ночного путешествия. В сущности, все осталось по-прежнему.

– Ты, может быть, думаешь, – сказала она, – что я горда и меня смущает опасение быть принятой из милости в ваш круг. Но ты ошибаешься: моя гордость простирается еще дальше. Я презираю мнение вашего круга.

Герцог беспокойно улыбнулся, посмотрел на дверь, прислушался, что-то пробормотал насчет швейцара и лакея, которым надо будет приказать, чтобы молчали. Он чувствовал себя бессильным перед молодой девушкой, которая выросла в его глазах, оттого что он перестал ее понимать. Он захотел обнять Ренату. Рената сделала испуганное движение.

– Ты мне дороже всех женщин в мире, – услышала она как будто из-за стены.

Герцог схватил Ренату за плечи своими сильными руками и, прижав к стене, начал осыпать ее страстными поцелуями. Он упивался сознанием того, что эта прекрасная и желанная женщина скоро будет ему принадлежать. Очень скоро, и только ему одному. Так стоит ли ждать? Или стоит проучить ее, показать, что любое сопротивление его силе и могуществу бесполезно? Герцог целовал ее все более страстно, и голова его кружилась от близости Ренаты, от запаха ее тела, от слов, которые шептали ее губы с просьбой отпустить ее и пощадить. Он схватил Ренату в охапку и бросил на диван, тут же прижав ее к подушкам своим телом. Руки герцога смело и уверенно скользили по шелку платья, останавливаясь на округлостях груди и бедер и снова продолжая свое движение. Не в силах больше обуздывать нахлынувшее желание, герцог резко поднялся, чтобы сбросить с себя одежду, и в этот миг встретился глазами с Ренатой.

Ее полный испуга и мольбы взгляд заставил его отступить.

– Я не могу, – с горечью прошептала она, – какое-то предчувствие леденит мне сердце.

Рената спрятала лицо в подушку дивана и оставалась неподвижной. Герцог ни о чем больше не спрашивал. Он не понимал ее и боялся расспрашивать. Но тайна, окутывавшая Ренату, делала ее еще желаннее. Ему стало казаться, что герцогиня – она, а он выскочка, которого она только терпит. Он отошел от дивана и заставил себя успокоиться и остыть. Впервые в жизни он так страстно желал обладать девушкой. И впервые в жизни не позволил себе силой взять твердыню целомудрия, будучи в двух шагах от заветной цели. Рената встала и дрожащими руками привела в порядок платье и прическу.

Потом герцог усадил свою невесту в карету, поцеловал руку, и лошади быстро унесли ее.

В нескольких шагах от дома карета остановилась. Рената незаметно прошла в свою комнату и прямо в одежде бросилась на постель, удивляясь, что никто в доме не услышал ее возвращения. Только что пережитое казалось ей сном.

«Дорогая фрейлейн Рената! Хотя я сознаю бестактность этого письма, я все-таки должен его написать. Бывают вещи, которые делаешь помимо своей воли. Поэтому вы не должны сердиться на меня за то, что я вам пишу. Вчера вы сказали, что, может быть, еще раз придете посмотреть на „Заскию“ и на другие картины и поговорить со мной о них. О, какие бы это были волшебные минуты! Но это невозможно. Как бы страстно я ни желал, я не могу больше прийти. Вы догадаетесь почему. Я уезжаю, иначе гибель ждет меня. Быть может, вам покажется смешным мое письмо, что ж… Я должен был его написать перед вечной разлукой. Примите искренний привет и пожелания всего наилучшего в вашей новой жизни.

Анзельм Вандерер».

Лони вбежала в комнату.

– Сегодня прекрасная погода, мы хотим ехать верхом в Талькирхен. Поедешь с нами, Рената? Ты не смеешь отказываться, как в тот раз.

– Конечно, я поеду с вами, – ответила Рената с такой счастливой улыбкой, что сестра в изумлении вытаращила на нее глаза.

– Что это за письмо ты получила, Рената? Мама говорит, что тебе теперь неприлично получать письма. Ну, одевайся скорее!

Полчаса спустя девушка скакала на своем вороном коне, а испуганные ее отчаянной ездой сестры едва поспевали за Ренатой.