© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025

* * *

Герменевтика живых существ Якоба фон Икскюля

В настоящем издании представлены переводы двух ключевых текстов Якоба фон Икскюля (1864–1944) – биолога, натурфилософа и признанного основателя зоо- и биосемиотики. «Путешествие в окружающие миры животных и людей» (1934) – одна из самых известных и блестящих научно-популярных его работ. «Теория значения» (1940) – систематическое изложение биологической теории Икскюля и ее основных концептов, которое резюмирует его предшествующие работы по теоретической биологии^[1].

Сколько-нибудь заметных следов рецепции идей Икскюля в России мы не смогли отыскать – за редкими исключениями^[2]. Его труды и идеи не входят в научный канон современной научной биологии, кроме одного направления – биосемиотики. Не претендуя на какую-то полноту, настоящее предисловие имеет целью поставить некоторые основные идеи немецкого биолога в релевантный исторический и систематический контекст, прежде всего – философского характера, а также дать отсылки к современной литературе, связанной с главными аспектами его наследия, которое несколько раз заново открыто в последние десятилетия.

Икскюль родился на территории Российской империи в аристократической семье балтийских немцев. С 1884 года в течение четырех лет он изучал зоологию в Дерптском университете, а в 1888 году перебрался в Гейдельберг, где занялся физиологическими исследованиями в институте Вильгельма Кюне. Много путешествовал с научными целями, в частности работал на старейшей морской зоологической станции в Неаполе. В 1907 году получил звание почетного доктора Гейдельбергского медицинского факультета за экспериментальные исследования нервов и мышц. После русской революции 1917 года и последовавшей земельной реформы потерял свое состояние в Эстонии, хотя и продолжал затем приезжать на побережье в летний дом. В 1924 году получил приглашение на место научного сотрудника и заведующего аквариумом в Гамбургском университете, где с 1925 по 1940 год возглавлял Институт исследований окружающей среды. В 1940 году переехал на Капри, где и скончался в 1944 году^[3].

Нельзя не упомянуть, что Икскюль разделял антисемитские взгляды^[4] и до конца своей научной карьеры был сторонником национал-социализма, постепенно, впрочем, отходя от активного в нем участия. Подписал, как и большинство биологов-холистов того времени, «Заявление профессоров немецких университетов и вузов о поддержке Адольфа Гитлера и национал-социалистического государства» (1933). Поддерживал отношения с теоретиком расизма Хьюстоном Чемберленом. Последние исследования показывают, что он, видимо, играл даже более активную роль в Комитете по немецкому праву Академии немецкого права, чем также приглашенные туда в 1934 году Мартин Хайдеггер^[5] и Карл Шмитт. В настоящее время связь теоретических идей и политических воззрений Икскюля привлекает пристальное внимание, помимо прочего, в силу того что к его наследию обращаются представители так называемой «консервативной экологии», идентитаризма и в целом «новых правых». Эти изыскания, помимо безусловной исторической ценности, обнаруживают, впрочем, обескураживающую наивность современных политически-ангажированных историков, поскольку для них удивительным образом открывается, например, следующее: «Холистическое мышление не обязательно фашистское – но оно имеет тенденцию и процветает в соответствующей политической среде лучше, чем где-либо еще. Для того чтобы занять свое место в поле современных практик апроприации экологического мышления, важно серьезно отнестись к аргументу, что экология как таковая на самом деле не является левой»^[6]. Ниже мы еще затронем вопрос о сопряжении теоретических и практических взглядов в теориях холистского и органицистского типа, к которым можно с некоторыми оговорками отнести и учение Икскюля.

К несомненным теоретическим инновациям Икскюля, прочно вошедшим в современную биологию, экологию, а также теорию систем или кибернетику (так что даже их источник часто забыт), можно отнести следующие.

Понятие «окружающего мира» (умвельта, нем. Umwelt)^[7], введенное Икскюлем в 1909 году в работе «Окружающий и внутренний мир животных», плюрализирует представление о мирах живых существ. Они обитают не в едином мире, а в рамках собственных миров, каждый из которых формируется набором воспринимаемых признаков (Merkmal), релевантных для данного животного, реагирующего на их появление определенными действиями (Wirkmal). Всякое живое существо является «субъектом», вокруг которого формируется его собственный окружающий мир; организм и его среда образуют единое целое. Существа редуцируют сложность мира, чтобы обитать в нем с какой-то определенностью^[8]. Чем проще животное, тем проще, но также и надежней его окружающий мир, однако «по мере возрастания количества действий, которые способно выполнить животное, возрастает и количество предметов в его окружающем мире»^[9]. Речь идет не только о каких-то отдельных чувственных качествах или воздействиях. По отношению к субъекту релятивизируется также само пространство и время, возникает мир «мыльных пузырей», – так Икскюль поясняет пространственный эффект формирования окружающего мира. Мир дан живому существу лишь в избирательном аспекте его окружающего мира, в своей полноте он остается непознаваемой вещью самой по себе. По отношению к миру в целом мы все подобны обитателям того лесного дуба, о котором Икскюль пишет: он является «надежной опорой для всех окружающих миров, субъекты которых не знают и никогда не узнают о его существовании». Индивидуация окружающего мира по отношению к характеристикам его вида происходит благодаря опыту каждого существа.

Разумеется, речь идет о воспроизводстве в новом масштабе «коперниканского поворота» Канта, осуществленного в «Критике чистого разума»: «До сих пор считали, что всякие наши знания должны сообразоваться с предметами. При этом, однако, кончались неудачей все попытки через понятия что-то априорно установить относительно предметов, что расширяло бы наше знание о них. Поэтому следовало бы попытаться выяснить, не разрешим ли мы задачи метафизики более успешно, если будем исходить из предположения, что предметы должны сообразоваться с нашим познанием…» (в XVI). Впрочем, в теории окружающего мира Икскюля можно также найти некоторые отголоски монадологии Лейбница^[10].

К началу XX века сформировались две основные линии интерпретации Кантовой теории субъективности. Одна из них (первоначально Якоб Фриз, затем Альберт Ланге и раннее неокантианство) трактует эту теорию психофизиологически: мир субъекта определяется его конкретной физиологической и психологической конституцией. В этом же русле находится также теория окружающего мира Икскюля, распространившего идею Канта, а заодно и понятие субъекта на весь органический мир: каждое живое существо конституирует мир своего собственного опыта. Отличие заключается в том, что психофизическая интерпретация оперирует поначалу родовым антропологическим понятием (человек как таковой) и лишь позднее возникают разного рода культурные и/или лингвистические варианты фрагментации и релятивизации (по типу, например, гипотезы Сепира – Уорфа). В этом же направлении продолжает развиваться и современная социальная теория, а следовательно – можно допустить – также и реальность, которую она стремится описывать: субъективация по отношению к прежним социальным классам или другим крупным группам – именно так можно резюмировать современные теории Рональда Инглхарта, Герхарда Шульце, Андреаса Реквица, Жиля Липовецки и др. Икскюль же сразу – и намного раньше – решительно распространяет субъектность и, следовательно, уникальность окружающих миров на всех живых индивидов: «всякий субъект живет в мире, где существуют лишь субъективные реалии, а сами окружающие миры представляют собой лишь субъективные действительности». Конечно, сегодня есть желание повторить подобный ход и распространить принцип субъектности также на неживые существа – искусственный интеллект и т. п. Современные биологи – последователи Икскюля используют в основном понятия «агентность» и «агент», иногда – понятие «самость» для обозначения момента субъективности живых существ. Но при этом продолжают проводить принципиальное различие между живыми и неживыми агентами. В своем всестороннем освещении биосемиотической теории и эволюционной истории агентности Алексей Шаров и Мортен Тённисен отмечают: «Одновременное использование термина „живой организм“ к искусственным системам было бы путаницей и вводило бы в заблуждение. Лучше и точнее использовать термин „агент“, который одинаково подходит и для живых организмов, и для созданных человеком автономных устройства»^[11]. Последователь Икскюля из области культурной антропологии Эдуардо Кон предпочитает использовать для своих субъектов понятие «самость»^[12].

Что же, однако, со второй возможной интерпретацией теории субъективности Канта? Она имеет форму трансцендентальной, а не психологической интерпретации и была развита в позднем неокантианстве (Пауль Наторп) и в какой-то мере в феноменологии Эдмунда Гуссерля после его трансцендентального поворота. Если ее предельно упростить, то она заключается в том, что познающий субъект не является собственно биологическим существом. Любое существо, перед которым могла бы возникнуть проблема познания, пришло бы к формированию инструментов и элементов, родственных человеческой науке, используя логику, математику, эксперимент, модели пространства и времени и т. д. У Гуссерля близкая идея выражена иным образом: восприятие и познание мира сущностно сходно для всякого сознания интенционального типа: так, Бог не имел бы никаких преимуществ перед человеком в познании вещей внешнего мира^[13]. Применительно к работам Икскюля напрашивается в этом контексте следующий вопрос: не стоит ли предположить, что всё же существует возможность заглянуть за пределы своего «мыльного пузыря» и открыть перспективу окружающих миров других существ? Очевидно, что работы самого Икскюля открывают нам именно такую возможность: они дают нам объяснение (в «Путешествиях» часто сопровождаемое иллюстрацией), позволяющее до определенной степени понять поведение самых разнообразных существ – от клеща и астронома до девушки и коровы. Икскюль не может обойти этот вопрос и обращается к нему в финале обеих публикуемых здесь работ. В «Путешествии» его критический ответ на возможность расширения горизонта человеческих окружающих миров заключается в том, что у самих ученых, представителей разных дисциплин, они различны: «…роль, которую играет природа как объект в разных окружающих мирах естествоиспытателей, глубоко противоречива. Если мы попытаемся охарактеризовать ее объективные свойства, получится хаос». Это соображение является глубоко скептичным и может быть прочитано как выражение культурного кризиса научного миропонимания начала XX века, которое погружается в состояние всё большей дисциплинарной фрагментации и специализации, утрачивая роль интегрирующего мировоззрения, каким оно еще выступало в конце XIX столетия^[14]. В заключении «Теории значения» Икскюль вновь возвращается к этому фундаментальному философскому вопросу, в той или иной форме пронизывающему все современные научные дисциплины и философские дискуссии^[15]: «Хотя мы можем при помощи постоянно совершенствующихся аппаратов постигать все вещи, при этом мы не получаем нового органа чувств, и все свойства вещей, даже если мы разлагаем их на мельчайшие частицы – на атомы и электроны, – всегда остаются лишь воспринимаемыми признаками наших чувств и представлениями». Хотя это более оптимистичная позиция, Икскюль продолжает ограничивать возможности человеческого познания его сенсуалистической и психологической перспективой, оставляя нас в пределах человеческого «мыльного пузыря»^[16]. В другом месте «Теории значения» он замечает в этой же связи: «Очевидно, что мы способны возвыситься над собой не посредством расширения пространства нашего окружающего мира на миллионы световых лет, но посредством знания того, что некий всеохватный план подразумевает существование вне нашего личного окружающего мира окружающих миров наших собратьев – животных и других людей». Это высказывание, с одной стороны, соответствует одной из ключевых идей Леопольда фон Ранке, выбранных Икскюлем, чтобы сформулировать свое отношение к теориям биологического прогресса («каждая эпоха стоит в непосредственном отношении к Богу»), с другой – вступает в перформативное противоречие с картиной окружающих миров других животных и людей, рисуемых самим его автором, равно как и с той теорией, которая за ней стоит. Чего стоит только вот эта прекрасная формулировка Икскюля в пользу этой теории: «Если мы попытаемся взглянуть на воздействия окружающего мира с точки зрения самого дуба, то вскоре обнаружим, что они подчинены общему природному правилу». Выразительные рисунки, сопровождающие текст работы о путешествиях в окружающие миры животных и людей, дают нам представление о еще одном ограничении нашей способности взглянуть на мир глазами других существ. Пытаясь описать метафорами и аналогиями картину восприятия морского ежа, автор в конце концов безнадежно резюмирует: «Изобразить это невозможно технически». Этот вывод Икскюля, как мне кажется, отложился в научной культуре биологов, несмотря на отсутствие его самого в научном горизонте львиной доли современных ученых. Когда в процессе подготовки этого текста я консультировался по поводу тонкостей его примеров с морскими ежами у одного из наших квалифицированных морских биологов, он почти буквально воспроизвел эту цитату, заметив: «Мы не представляем, как мыслит морской еж».

Как мы видим, Икскюль не совсем последователен в своей собственной позиции о возможности «перевода» различных окружающих миров, что ведет – даже если ограничиться кругом только миров человеческих – вглубь проблематики релятивизма во всех его многообразных исторических, культурных и политических изводах, в которую здесь не место вдаваться.

Тезис о том, что Икскюль в философско-теоретическом плане является последователем Канта, является общим местом в его интерпретации. Но стоит заметить, что это влияние всё же ограниченно в ключевом моменте: Икскюль не разделяет основной пункт представлений Канта о специфике живых организмов как систем, описываемых в терминах целей и средств^[17], хотя и согласен с ним в том, что живое создание нельзя объяснить посредством «механической» закономерности. Икскюль явно избегает даже употребления понятия «организм», оно не входит в число основных концептов его теории, что явно противопоставляет его традиции органицизма, берущей начало в немецкой классической философии. Его позиция последовательно антидарвинистская, но далее он, скорее, колеблется: в его работах присутствуют элементы и телеологии (без которой Кант считал невозможным регулятивное понимание природы организмов), и креационизма («композитор», стоящий за дизайном живых существ), и витализма в духе Ганса Дриша, признающего за жизнью наличие особого типа причинности (Eigengesetzlichkeit)^[18]. В целом Икскюль находится в той традиции мысли, которая противостоит механистическому монизму и рассматривает жизнь как сферу, где действуют собственные закономерности, но всё же не ограничивается простым (можно сказать – слишком простым) постулированием особой «жизненной силы». Он стремится найти третий путь – между дарвинизмом и витализмом – с опорой на стандартные научно-экспериментальные методы.

Еще один момент, который представляется мне актуальным в работах Икскюля, связан с окружающими мирами, но придает ему новое измерение. Какие бы оговорки он ни делал по поводу ограниченности человеческой способности постигать другие миры, он сам приглашает к путешествию и прогулкам по ним. И это путешествие основано на внимательном эмпирическом наблюдении и остроумном экспериментировании, стремящемся понять причины поведения тех или иных существ. В этом Икскюль следует за «Энтомологическими воспоминаниями» Жана Анри Фабра (в России традиционно публикуются избранные тексты этого десятитомного издания – «Жизнь насекомых»), ряд кейсов которого являются для него излюбленными примерами. Экспериментируя и наблюдая в своем небольшом саду в Провансе на протяжении многих десятилетий, Фабр, писавший вполне доступным языком^[19], открыл читающей публике странный и сложный мир крохотных существ, от которых, за исключением разве что бабочек, люди привыкли лишь отмахиваться. Фабр по-домашнему вводит нас в жизнь своих насекомых, например описывая свое отношение к ним во время тяжелой болезни: «Когда из мрака бессознательности стали проступать моменты ясности, первой моей мыслью было желание проститься с моими перепончатокрылыми, давшими мне мои лучшие радости, и прежде всего с моим соседом галиктом»^[20]