Российская академия художеств

После окончания университета я искал работу. Неожиданно я узнал, что появились вакансии в Институте теории и истории изобразительных искусств Академии художеств. Директор института Федор Иванович Калошин решил взять в каждый сектор по старшему лаборанту. До сих пор не знаю, почему эта должность называлась «старший», младше этой должности никакой другой в институте не было. Да и зарплата была самой минимальной.

Заведующим сектором эстетики, куда я был принят на эту высокую должность, был Вячеслав Мстиславович Зименко, по совместительству редактор журнала «Искусство». Это был тихий, вкрадчивый человек с постоянно опущенными веками. Работа лаборанта не занимала много времени, и мои коллеги шутили, что я взят на должность лаборанта, чтобы, как гоголевскому Вию, поднимать веки Вячеславу Мстиславовичу. В секторе работали также замечательные искусствоведы Нина Алексадровна Дмитриева, Николай Николаевич Волков, Лидия Яковлевна Рейнгардт. И вместе со мной в институт пришел Борис Шрагин, человек больших знаний, огромного юмора, большой социальной ответственности. Он учился на философском факультете в тяжелое послевоенное время, с 1945 по 1949 г. Потом он уехал в Свердловск, где преподавал в школе, в которой учился Эрих Соловьев, мой однокурсник по философскому факультету. Как признается Эрих, именно он и заразил его интересом к философии. Борис был веселым и общительным человеком. Зарабатывал он на жизнь лекциями по эстетике. Потом мы работали вместе с ним в секторе эстетики Института истории изобразительных искусств. Позднее Борис принял активное участие в правозащитном движении вместе с генералом Григоренко, выступая против советской бюрократии в защиту Солженицина и Сахарова. В результате в 1974 г. он вместе с женой Натальей Содомской покинул СССР и уехал в Нью-Йорк. В Америке Борис продолжал публиковать свои работы на английском языке, выступал на радио «Голос Америки». Я навещал его в Нью-Йорке, который Борис полюбил, и он показывал места, которые ему особенно нравились. Уезжая из России, Борис написал вступительную статью к подготовленной издательством «Искусство» книге статей Уильяма Морриса. Он не мог издать эту работу под своим именем, и она была подписана Александром Абрамовичем Аникстом, шекспироведом и специалистом по английской литературе. Но на самом деле, по свидетельству жены Шрагина, крупного антрополога, эта статья принадлежала Борису. Об этом я узнал только от нее. Сам Александр Абрамович никогда не признавался мне в этой истории. К сожалению, Борис рано ушел из жизни, он много курил, умер от рака легких и был похоронен, если не ошибаюсь, на нью-йоркском кладбище. Его памяти я посвятил свою книгу о прерафаэлитах, о чем свидетельствует памятная надпись на титуле книги.

На период моей кратковременной работы в институте пришлось празднование двухсотлетия Академии художеств. Это событие праздновалось помпезно, были приглашены многие иностранные гости. Мне поручили чисто техническую работу, я был ответствен за машины, на которых привозили гостей из аэропорта. Было много приемов, праздничных обедов. Помню, как на один из них в Доме художника пришел молодой человек. Он сказал мне: «Я – художник. Но мне трудно продавать мои картины. Приходится бедствовать. Пожалуйста, познакомьте меня с иностранцами. А то мне не на что купить рубашку». Для убедительности он расстегнул пиджак. Действительно, под ним была только майка. Это был художник Илья Глазунов. Надеюсь, что моя помощь пошла ему на пользу и теперь у него, наверное, есть на что купить рубашку.

В Академии художеств я познакомился с сыном Сергея Прокофьева – Олегом. Он тогда занимался индийским искусством. Я подружился с ним, поскольку обожал и, как полагал, хорошо знал музыку его отца. Однако это оказалось ошибкой. Олег дал мне прослушать французскую пластинку с записью оперы Сергея Прокофьева «Огненный ангел», которую я никогда не слышал. Она открывала совершенно новую сторону в творчестве композитора, о которой я не подозревал.

Потом Олег женился на англичанке и уехал в Лондон. Я потерял с ним связь. Но оказалось, что мои английские друзья, у которых я часто останавливался в их загородном доме в Уэльсе, – соседи Олега в Гринвиче. Мой бывший коллега по институту бросил искусствоведение и занялся кинетической скульптурой. Мне не хотелось напоминать ему о себе после многих лет. Многое за это время изменилось, и могли измениться люди. Но, как выяснилось, это было ошибкой. Друзья рассказали ему обо мне, и он попросил меня позвонить и посетить его в Лондоне. В день, когда я собрался это сделать, я развернул газету и увидел некролог о неожиданной смерти Олега. До сих пор виню себя за то, что не встретил его раньше. Страшно жалко, что этот интеллигентный, талантливый человек так рано ушел из жизни.

Помню скульптора Эрнста Неизвестного. Он был блестящим полемистом, выступал на многих московских конференциях, требуя свободы и многообразия в творчестве. Он смело полемизировал с Никитой Сергеевичем Хрущевым на выставке в Манеже. Хрущев продолжал политику партийного руководства искусства, и то искусство, которого он не понимал, объявлял абстракционизмом. Довольно истеричное выступление Хрущева в Манеже дало сигнал для усиления цензуры в сфере искусства. Волны от выступления Хрущева превращались в цунами, сметая на своем пути слабые ростки «оттепели». Замечательный, тонкий искусствовед Нина Александровна Дмитриева лишилась должности заведующего сектором эстетики в Институте всеобщего искусствознания, потому что в день выступления Никиты Сергеевича провела конференцию, прямо противоположную агрессивной эстетике генерального секретаря, претендующего на роль законодателя в искусстве. Эрнст Неизвестный же эмигрировал в США, где и сейчас счастливо процветает.

Работа старшего лаборанта в секторе эстетики не была слишком обременительна. В этом секторе не было архивов, картотек или иллюстраций, как в других секторах. В свободное время я написал несколько статей для готовящейся к изданию Философской энциклопедии. Статьи эти понравились, и в результате меня пригласили на должность научного редактора в издательство «Советская энциклопедия».

Так что лаборантом в Академии художеств я проработал сравнительно недолго, не больше года. Но затем судьбе было угодно, чтобы я вернулся в Институт теории и истории изобразительных искусств. М. А. Лифшиц, который был заведующим сектором эстетики, пригласил меня на должность старшего научного сотрудника сектора, а после его смерти я стал заведовать сектором. На этот раз я проработал в академии десять лет, с 1983 по 1993 г. За это время я издал серию коллективных работ моего сектора – об эстетике Дидро, Винкельмана, Уильяма Морриса, Уильяма Хогарта. Я составил сборник об академиях искусств мира, который, к сожалению, остался неопубликованным.

Институт находился в сложных отношениях с президиумом Академии художеств. Президиум рассматривал институт как подсобное учреждение, не придавая ему большого значения. Академия жила своей жизнью – выборами членов академии, организацией выставок, устройством юбилеев, раздачей званий и премий. Она стремилась контролировать художественные институты, находящиеся в ее подчинении. В течение многих лет я вынужден был ездить в Ленинград в качестве члена экзаменационного совета в Институт им. Репина. Я тяготился этой должностью этакого штатного ревизора, тем более что она отнимала время от исследовательской работы, но вместе с тем это позволяло вникнуть в проблемы художественного образования и обучения.

Я не пытался общаться с академиками в отличие от других сотрудников института, которые стремились получить академическое звание. Тем более что я убедился в консервативности этой организации. В академии существуют почетные члены из числа иностранных художников и искусствоведов. Будучи в Лондоне, я получил согласие Эндрю Уайеза баллотироваться в российскую академию. Уайез был членом многих академий как в Европе, так и в США. Иметь его в качестве иностранного члена было бы почетно. Но президиум академии, в который я обратился с докладной запиской, проигнорировал мои предложения и отказался от кандидатуры крупнейшего американского художника.

Вместе с тем академия сетовала на то, что у нее нет связи с Британской академией искусства. Я по своей инициативе посетил эту знаменитую академию и познакомился с ее тогдашним президентом Роже де Гри. Посетив академию, я позвонил в дирекцию и сказал, что хотел бы встретиться с президентом. Мне сказали: «Ждите, к вам выйдут». Через несколько минут появился невысокий человек, который повел меня в залы академии. Я спросил у провожатого, могу ли я увидеть президента. «Я и есть президент», – ответил провожатый.

Несмотря на аристократическое происхождение и звание сэра, Роже де Гри был человеком демократического склада, многое делал сам, не полагаясь на аппарат секретарей и помощников. Он показал мне выставочные залы академии, роскошную библиотеку, где хранятся все документы, связанные с историей академии, мастерские, в которых учатся студенты. Роже де Гри объяснил мне причины, по которым английская академия не общается с российской. Вина лежала на отечественных бюрократах от искусства. С той поры я в каждый мой визит в Лондон посещал Роже де Гри и общался с ним. Только после его смерти я узнал, что он сам был хорошим художником. В зале академии была представлена мемориальная выставка его картин.

Сравнение Королевской и Российской академий было не в пользу последней. Даже как сотрудник академии я не мог свободно общаться с президентом, его окружали многочисленные помощники и секретари. В Лондоне я познакомился также с библиотекарем академии и получил возможность работать в прекрасной академической библиотеке. Я ознакомился с документами, связанными с историей Британской академии, и опубликовал на эту тему ряд статей. Последняя: «Королевская академия художеств в Лондоне. Пути развития и связи с Россией» (журнал «Собрание». 2006. № 1).

Моя работа в институте окончилась совершенно неожиданно. В начале 1993 г. я был уволен из института в качестве невозвращенца из заграничной командировки. Когда я вернулся с некоторым запозданием из Англии, я узнал, что я уволен, а мой сектор расформирован. В течение некоторого времени я оставался безработным, и перерыв в моем трудовом стаже до сих пор влияет на мою и без того жалкую пенсию. Всю эту акцию провел директор института В. В. Ванслов.

Ванслова я знал многие годы. Сначала он был музыковедом и написал диссертацию об интонационной природе музыки. Но там произошли какие-то неприятности с рукописями Асафьева, и Ванслов вынужден был уйти из консерватории. Писал он о чем угодно – от романтизма до социалистического реализма. Одно время он подвизался в Институте философии, но и здесь его ждали неприятности. Он был осужден на несколько лет по статье о совращении малолетнего мальчика в общественной бане. Помню, как жена Ванслова ходила с письмом, ходатайстовавшем о смягчении наказания своему сексуально нестандартному мужу. Но обычно Ванслов был человеком компромисса, он всегда был буфером между Президиумом академии и институтом. Что же заставило его пойти на такой решительный шаг, оставить без работы человека, с которым он сотрудничал несколько десятков лет?

Думаю, причиной моего увольнения послужили не вопросы дисциплины. Тем более что мое отсутствие в какой-то мере спасало ограниченный фонд зарплаты. Очевидно, причины были более серьезные.

В начале 90-х гг. наш институт переживал кризис. Исчезли издательства, которые до этого печатали продукцию института, не было денег для выплаты заработной платы сотрудников. В этих условиях В. В. Ванслов начал собирать в институт тех людей, которые еще недавно были вершителями судеб и служили в ЦК КПСС. Из этой, уже бывшей, организации в институт пришел в качестве заместителя директора института Е. В. Зайцев, бывший сотрудник отдела культуры ЦК, в хозяйственный отдел был принят бывший начальник гаража ЦК КПСС. Мы постепенно становились филиалом этой терпящей крах организации.

Я же в 1990 г. подал заявление о выходе из партии. В советское время заниматься идеологической работой, не будучи членом партии, было невозможно. Все мы платили членские взносы, ходили на партсобрания. Я был первым в институте, кто вышел из партии. Потом уже был массовый обвал. Я помню, что Е. В. Зайцев и В. Г. Арсланов, который был в то время секретарем партийной организации, вызвали меня в дирекцию и долго допрашивали о мотивах моего, на их взгляд, неблаговидного поступка. Я отказался отвечать на их вопросы, поскольку всё это походило на допрос. Думаю, что В. В. Ванслов, с которым у меня до этого были неплохие отношения, уволил меня под давлением партийных лидеров, которые отомстили мне за то, что я публично распрощался с Коммунистической партией. Такова была цена, которую пришлось мне платить за прощание с партией.

Теперь я надеюсь, что академия переменилась. Может быть, власти у нее поубавилось, но денег стало больше. Новый президент отвоевал целый квартал для Академии художеств и для своей собственной галереи. Действительный член академии В. В. Ванслов, уживавшийся со всеми режимами, ужился и с новым начальством. По этому поводу существует парафраз на тему горьковского «Буревестника» о том, как «тучный Ванслов робко прячет тело грузное в утесах Академии художеств». Действительно, уютное свил себе гнездышко. Недавно он выпал из этого гнездышка, ушел на пенсию. Удивительно, сколько зла людям и науке принес этот, казалось бы, мягкий человек с его эластичной совестью.