ИВАКАК ПАНАЛЫК – ИЩУЩИЙ С КОПЬЁМ

Отзывы. Ляман Багирова «Ивакак Паналык – Ищущий с копьём»

Очень крепкая, выдержанная, скупая проза, не уступающая лучшим образцам – эпичным рассказам Джека Лондона и Фарли Моуэта.

Олег Куимов «Ивакак Паналык – Ищущий с копьём»

….интересный сюжет и колорит «северного» рассказа. Удачным получилось и сравнение света материнства со светом истины. Кажется просто, а на самом деле – глубоко и не заезжено. Но более всего рассказ привлёк темой достоинства, развивающего традиционную хемингуэевскую тему не в пространстве борьбы со смертью, а в ином смысле – мужественного её приятия в назначенный срок.

Старый эскимос Ивакак сидел на корточках у яранги, курил трубку и смотрел в сторону моря, забитого в эту весеннюю пору белоснежными с голубыми изломами льдинами.

Море дышало, и это отмечалось по колыханию плотно сдвинутых, трущихся между собой льдин. Тяжёлая скорлупа льда вздымалась и опускалась, как возносится и опадает грудь тяжело дышащего, лежащего на смертном ложе человека.

Смерть, это тот последний рубеж, к которому был устремлён Ивакак, следуя обычаю своих предков, – уйти, пропасть в море среди льдов, чтобы не быть немощной обузой своему, так не просто живущему на берегу стылого океана, роду.

Ивакак был когда-то удачливым и неутомимым охотником, получившим имя ищущего с копьём за продолжительные и всегда успешные поиски зверя среди льдов.

Было время, когда упругие лёгкие ноги долгими часами в полярной ночи без устали выслеживали морского зверя, а сильные цепкие руки крепко держали гарпун или пальму, готовые всякое мгновение нанести удар и поразить цель. Это мог быть бредущий в поисках добычи нанук, неосторожно задремавший на солнце тюлень, или вынырнувший из воды у края льдины морж с вислыми усами.

Ивакак был непревзойденным охотником по выжиданию зверя у дыхательной лунки во льду. Никому не удавалось так точно и аккуратно выследить зверя, настроить щуп, направить гарпун и, затаившись, выждать и поразить тюленя. Ивакак необъяснимо угадывал, в какой, в одной из заготовленных тюленями лунке, появится морской обитатель, чтобы глотнуть воздуха. Его расчёт был почти всегда верен, а интуиция не подводила: как только нос тюленя появлялся у полыньи, резкий и точный бросок гарпуна решал исход охоты.

Еще более Ивакак любил охотиться весной с каяка, когда льды расходились и открывались широкие водные глади, свободные ото льда. Скользя почти бесшумно по воде, только слегка двигая веслом, Ивакак остро вглядывался в воду у края льдины, высматривая тюленя или моржа. И как только в глубине мелькала тень зверя, резким броском гарпуна пронзалась водная толща и, кожаный пузырь, закрепленный к древку гарпуна, начинал трепетать и уходить под воду, показывая, насколько точным был бросок. В этот момент сердце охотника билось, как неистово бьётся в предсмертной тоске пронзённый зверь, и необычайный прилив энергии вызывал восторг.

А когда к побережью из тундры приходило стадо карибу, то все люди стойбища выходили на охоту. Женщины, дети и старики, обойдя скрытно стадо, гнали пасущихся карибу на охотников, подражая вою волков.

Охотники же, укрывшись в тундре, поражали карибу стрелами, пущенными загодя и сильными бросками копий, если карибу подходили близко. В этот момент между охотниками шло негласное традиционное состязание на точность стрельбы и бросков.

Ивакак славился как умелой и точной стрельбой из лука, так и сильным точным броском своей остро отточенной пальмы. Порой ему удавалось за одну охоту поразить несколько карибу, как из лука, так и пальмой. Редко кто из охотников оказывался точнее Ивакаку, и семье доставалась лучшая часть добычи.

Ивакак вспомнил, как он выслеживал раненого им моржа у полыньи, высиживая около часа наготове, чтобы добить зверя. Как оказалось, на запах крови пришёл исхудалый нанук и тот момент, когда вынырнувшего моржа Ивакак пронзил гарпуном, грозный рык дикого и голодного зверя был настолько неожиданным, что остановил в жилах кровь.

Нанук поднялся во весь рост и, раскачиваясь, пошёл на Ивакака.

Уперев рогатину в выступ, и направив развилку в шею вставшего на задние лапы зверя, Ивакак поднырнул под нанука и резким броском вперёд крепкой рукой, сжимающей пальму, распорол ему брюхо от грудины до самого паха. Нанук заревел и повис на рогатине, пытаясь дотянуться до Ивакака своими грозными лапами. Рогатина под напором мощного тела звонко хрустнула, задержав зверя на один миг и именно этого мгновения хватило, чтобы одолеть нанука и выскользнуть из-под враз ослабевшей туши.

Но всё это осталось в прошлом.

Теперь глаза старого охотника слезились на ветру, ноги стали непослушны, восприимчивы к резкой смене погоды, а рука слабой и неверной. Смертоносный для зверя гарпун и пальма, невероятно потяжелели, а воспалённые суставы причиняли боль при попытке бросить снаряд.

Жизнь замерла на закате, и очень напоминала солнце, которое неумолимо катилось за холмы тундры, теряя свою ослепительную силу, цеплялось на края, яростно выгрызая своими, уже не столь яркими, лучами линию горизонта, стремясь проникнуть и раствориться в тверди земли. И казалось, что ему это удавалось, еще отдельные лучи прорывались из-за холма, как вдруг резко погасли и они.

Наступил сумрак… мрак….се мр – смерть….

Ивакак осмотрел свой давно не использовавшийся каяк, что лежал у яранги, как он это делал много раз, собираясь на охоту и, отметил, что каяк стал совсем ветхим: деревянный каркас рассохся, тюленья шкура, когда-то плотно облегавшая каркас, потрескалась, кожаные крепёжные нити в некоторых местах оборвались.

Но теперь его последний поход среди льдов будет недолгим и надежность каяка была не столь важна.

Ивакак помнил, как в его молодые годы старых людей, доживших до белых волос и глубоких складок на лице, по решению на семейном совете увозили порой на дальние торосы и оставляли среди льда и стылой воды.

Момент для того, чтобы уйти навсегда, был удобным.

Его сын, теперешний хозяин стойбища, уверенный и умелый Ничугайак, уехал с женой и внуком в соседнее стойбище. А это значило, что Ивакак сможет сам исполнить ритуал, свою последнюю волю и освободиться от щемящего сердце охотника ощущения обузы, ненужного для жизни хлама, сродни обветшалой и не согревающей на холоде кухлянки, что и годится только, чтобы застелить пол в яранге.

Больше стариков никто не видел и все знали – море забрало их. Так повелось, что море, обиталище страшного чудища калупилука, имеет право забрать человека к себе, и если кому-то довелось оказаться в воде, что случалось порой во время охоты, таких не спасали, а, только оцепенев от ужаса, наблюдали, как темная стылая вода забирает избранных по велению угрюмого морского чудища.

Старый охотник присел у каяка и воспоминания нахлынули, захватили и унесли его сознание в прошлое. Так захватывает и околдовывает снежный вихрь, когда выйдя из теплой яранги в ночь и стужу, подхваченный упругим жестоким потоком вьюги и потерявшись среди снежной, бьющей в глаза, круговерти, оказываешься вдруг в иной реальности в сравнении с уютом и устоявшейся обстановкой домашнего очага.

Ивакак вспомнил, как он, совсем еще молодой и уже признанный охотник своего племени, в далёком стойбище разглядел ладную девочку, чей милый нос так смешно выглядывал из натянутой на голову кухлянки, а два черных уголька-глаза с искорками-смешинками, невероятно сверкали и сразу очаровали его.

Девочка еще была мала, а Ивакаку уже было нужно выбирать невесту.

Он ждал три сезона, отправляя отцу Нагуе, – так звали смешливую его избранницу, подарки: добытые на охоте шкурки и прикупленные предметы нарядной одежды.

С Нагуей виделся Ивакак только по праздничным редким дням и почти не говорил. А когда пришло время забрать невесту, приехал, и, обсудив условия, заплатил семье своей будущей жены отступные в виде шкуры убитого белого медведя и увез Нагую в своё стойбище, в общую теперь для них ярангу.

Нагуя, войдя впервые в их жилище, по обычаю робко разложила свои вещи: кухлянку, фартук, оленьи унты, округлый нож уло и масляную лампу с фитилём.

Лампу невеста тут же зажгла, и момент, когда фитиль загорелся, пуская тонкую струйку копоти, стал началом семейной жизни Нагуи и Ивакака.

Скоро юная жена округлилась в талии и стали с нетерпением ждать прибавления в семье.

Нагуя, освоившись, любила танцевать, нежно напевая мелодию, то ветра, то моря. Более всего ей удавалась песня чайки. Кружась в танце, как в вихре воздушных потоков, с раскинутыми руками-крыльями, Нагуя издавала звуки, так похожие на крик чаек, что порой, если танец исполнялся на берегу, летающие поблизости птицы, начинали метаться и присматриваться, стараясь определить, откуда слышится голос неведомого сородича.

Роды оказались тяжелыми.

Ивакак вспомнил, как металась в жару его юная жена, каким влажным и ядовито бледным было её лицо, как она стонала и затем тихонько успокоилась.

Повитуха, что была рядом, отметив, что душа Нагуи воспарила в царство теней, орудуя остро отточенным ножом, сделала искусный надрез, и через минуту ярангу огласил звонкий крик малыша.

Так родился первый сын.

Тело Нагуи уложили под каменную кладку на берегу, которую тут же замело снегом. Ивакак еще долго ходил к могилке, пока не отметил, что песцы и птицы совсем растащили захоронение. После этого боль ушла из сердца.

Сын, названный Ничугайак – свет, оказался крепким и сильным.

Прошёл сезон зимней охоты, наступило короткое жаркое лето. И к Ивакаку приехал на оленьей упряжке известный вожак из чукотского стойбища с женой.

Чукчи и эскимосы, проживая на одном побережье, сдержанно общались, производя обмен. Чукчи предлагали шкуры оленей, одежду из шкур, нарты и самих оленей, а получали взамен добытых охотниками морских зверей, искусно шитые кухлянки, изделия и оружие для охоты, мастерски изготовленные каяки и большие лодки – умиаки.

Удобно усевшись в яранге, продуваемой ветерком, гость заговорил о том, что давно ждут с женой ребёнка, но милости Богов не случилось и он просит взять его жену к себе на ложе, чтобы она родила ему ребёнка от Ивакаку. Всем известно на побережье, что Нагуя умерла при родах, выносив здорового малыша, а значит, Ивакак может сделать так, чтобы и его жена быстро понесла дитя.

После смерти Нагуи Ивакак жил один без жены. Помочь чукче, он согласился, и сразу в первую же ночь, еще при муже-чукче принял его жену к себе на ложе, страстно обнимал молодую женщину по имени Нулик, – так заскучал он по женскому телу.

Гость лежал на другом, богато убранном ложе в яранге и утром, оглядывая смущенную жену и весёлого хозяина яранги, долго цокал языком и счастливо посмеивался, предвкушая будущее прибавление в семье.

На другой день гость уехал, одарив оленем и оставив Нулик у Ивакака, объявив, что дела в стойбище требуют его участия, но он вернется и заберёт жену, как только она понесёт ребёнка.

Ивакак и Нулик были счастливы вместе. Ночь встречала их, мягко стеля покровы на ложе любви. Настало время, и женщина отметила, что она понесла ребёнка. Время шло, Нулик округлилась в талии.

Долгими вечерами, лежа на шкурах в уютной яранге и наблюдая за Нулик, Ивакак любил припадать ухом к животу Нулик и ждал, когда ребёнок проявит себя. В тот момент, когда он ощущал движение и толчки плода, весело смеялся, чем веселил и маму ребёнка.

Муж Нулик, обеспокоенный затянувшимся товариществом по жене, наведался в стойбище Ивакака и, отметив не без удовольствия внешний вид своей беременной жены, предложил ей ехать с ним сейчас же. Но удивительное дело, Нулик, как только прозвучали слова об отъезде, просто исчезла, растворилась в тундре, незамеченной уехала верхом на олене за ближние холмы.

Прошло несколько дней. Ожидание возвращения Нулик затянулось. Ивакак не мог объяснить, куда исчезла женщина, и только догадывался о причинах такого поведения: Нулик совершенно не хотела уезжать от него, что можно было понять и вовсе без слов. Он же, дав слово мужчины, готов был сдержать обещание, но на душе охотника было пасмурно и боль потери точила его сердце.

Не дождавшись Нулик, муж уехал в гневе.

Нулик тут же вернулась и взялась за домашние дела в яранге, так, как будто никуда и не пряталась несколько дней за холмами.

Ивакак понял, что следует принимать решение, и сказал Нулик, что не хочет отдавать её назад. Женщина, бросилась к Ивакаку и, понимая всю ответственность их непростого решения, впервые заплакала и, рыдая, прижималась к нему, ища защиты.

Вскоре в стойбище прибыл посланник от старейшин рода эскимосов. Обойдя стойбище и огладывая Нулик заинтересованным взглядом, старый эскимос сказал Ивакаку за обедом, что он должен вернуть жену чукчи, иначе может случиться вражда, что не хотелось бы всем живущим на побережье залива эскимосам. Чукчи злопамятны, настроены воинственно и готовы отстоять своё право на Нулик и её ребенка.

Ивакак понимал, что он давал обещание и, склонив голову, изрек, отвернувшись и не глядя на посланника:

− Пусть родит – скоро уже.

С тем и расстались.

На исходе зимы Нулик родила сына.

Едва Нулик оправилась от родов, Ивакак с тяжёлым сердцем взялся готовиться к обещанной поездке, надеясь убедить старейшин оставить Нулик и сына с ним.

Но ситуация стала развиваться совсем не так, как планировалось.

Муж Нулик, не поверив обещаниям, как только узнал о рождении ребёнка, примчался в стойбище Ивакака на собачьих упряжках в сопровождении трёх воинственных сородичей. Голодные собаки, учуяв жильё после многочасового перехода, стали неистово лаять и переполошили местных собак, что спасло жизнь Ивакаку и сохранило его семью.

Услышав многоголосый собачий лай и сразу поняв, что это воинственные чукчи приехали забрать Нулик с сыном и наказать его самого, Ивакак успел приготовиться и, не ожидая милости, решительно встретил непрошенных гостей, ранив одного из них стрелой, пущенной из лука в ногу, еще на подъезде к стойбищу. Раненый завыл от боли и свалился с нарт. Чукчи замешкались и, спешившись, стали скрытно подбираться к стойбищу.

Ивакак вооружившись пальмой, ждал их в укрытии, а когда чукчи крадучись подобрались к яранге, метнул пальму по крутой дуге и пронзил одного из воинов насквозь через спину и грудь, пригвоздив к земле сверху-вниз так, что тело, дернувшись вслед пронзившему его тяжёлому копью, застыло в позе отчаяния и боли.

Из нападавших способных к бою остались двое.

Один из чукчей, пережив страшную смерть напарника, который ещё хрипел, нанизанный на копьё, потеряв остатки решимости, бросился бежать в тундру, а в стойбище остался только муж Нулик. Теперь он беспомощно метался, ища защиты от острого взгляда охотника, но поняв, что его не собираются убивать, кинулся в тундру вслед за убежавшим ранее чукчей к брошенным нартам и вскоре они умчались, озлоблённо покрикивая на собак.

Следовало спешно собираться в дорогу, о чём хлопотали все сородичи, так как была вероятность, что чукчи вернуться отомстить за гибель своего человека.

Смочив на морозе полозья нарт для лучшего скольжения, Ивакак приготовился к поездке.

На нартах была устроена уютная кибитка, в которую охотник посадил Нулик с сыном.

Укрытая снаружи и устланная изнутри шкурами, кибитка получилась теплой. В нарты Ивакак запряг собак, собрал самое ценное и они отправились в путь через заснеженные просторы тундры вдоль моря, изредка останавливаясь, чтобы поправить поклажу. На остановках Ивакак спешил посмотреть на дорогих ему людей и, откинув полог, наблюдал, как Нулик обнажённая до бедер весело кормит их сына, этакого щекастого и румяного богатыря, что вцепившись в грудь мамы, усердно сосал молоко. Нулик запрокидывала голову и звонко смеялась, − по всему было видно, что она счастлива.

Ивакак был горд и радовался возможности иметь семью, несколько огорчаясь от тревожной мысли о том, что их ждёт там, на далёком стойбище, и о том, что есть люди готовые отнять у него Нулик и сына.

На исходе третьего дня пути запуржило.

Буран гнал поземку с севера, сильный ветер и снег к ночи сделали дальнейший путь невозможным. Пришлось остановиться и ждать рассвета. Ветер всё усиливался и Ивакак взялся строить стену из снега, чтобы укрыть нарты с кибиткой от шквала. Выстроив стену из плотных кусков снега, Ивакак поставил в укрытие нарты и уложил собак, а сам улегся между ними на шкуры, выстеленные прямо на снегу и, укрывшись сверху другой шкурой, под вой ветра быстро уснул, утомлённый тяжелейшим переходом.

К утру буран улёгся, и взору Ивакака предстала снежная равнина, которая была по размеру сродни безграничному отчаянию от мысли, что он должен отказаться от своего ребенка и его матери. После всего пережитого стало понятно, что совершенно немыслимо отказаться от родных ему людей и Ивакак решил твёрдо отстаивать своё право на семью.

Приняв окончательно решение, Ивакак легко вздохнул и шагнул к нартам, открыл полог и увидел самую прекрасную из возможных сценок кочевой жизни, – Нулик обнаженная и сияющая кормила сына грудью. От Нулик шел божественный свет, – свет материнства, свет истины.

Увидев Ивакака в сиянии ворвавшегося в ярангу света, Нулик улыбнулась ему самой замечательной улыбкой и во взгляде, которым она посмотрела на отца её сына, было столько любви, что Ивакак уже совершенно без сомнений, быстро собрал поклажу и отправился в путь к стойбищу своего брата. Брат принял его радушно, и, узнав о последних событиях, обещал свою поддержку.

Вскоре всё разрешилось.

Претензии чукчей были отклонены старейшинами рода, а воевать за возвращение жены своего оскандалившегося неудачной самовольной вылазкой авторитетного сородича, чукчи не решились. На совете старейшин родов было решено: спор был честным и Ивакак из него вышел победителем.

Так и решилось: Нулик стала женой Ивакака.

Прожили они долгую жизнь вместе. После рождения сына Нулик еще родила охотнику дочь. Сын вырос и стал успешным охотником и хозяином, помощником старшего брата, переняв всё лучшее от отца.

Дочь выросла красавицей и еще совсем юной покинула дом Ивакака, став женой молодого охотника.

Теперь подрастают внуки, всё меняется, вот и Ивакак остался недавно без жены: тихо – как и жила, ушла в мир теней его Нулик. Это сильно повлияло на него. Стало понятно: цепляйся-не цепляйся, – жизнь на исходе и если оставаться мужчиной и охотником, то следует уйти.

Ивакак спустил на воду каяк и, не выпуская из рук наконечник боевой пальмы, отправился в свой последний поход, последнюю охоту теперь уже за собственной жизнью.

В сумерках каяк скользил между льдов, и плыть было легко и как-то беззаботно.

Когда ищешь смерти, она сама избегает встречи, и заботиться не о чем.

Тем не менее, прибрежные льды закончились, и открылась стена торосов, между которыми каяк скользил, как по лабиринту. Двигаться вперед стало невозможно, каяк качало на пологой волне и звук трущихся друг о друга льдин, и звонкая капель сопровождали эту качку.

Вода заполняла каяк и теперь уже борта чуть ли не черпали воду. Не ожидая медленного конца, Ивакак еще раз оглядел свой мир полярного охотника, ударил наконечником пальмы в борт каяка и решительно встал с поднятым над головой лезвием копья своего боевого и трудового оружия, с которым долгие годы он создавал, кормил и защищал свой род.

Каяк стремительно наполнился и стал погружаться в воду.

Скоро вода заполнила каяк до краев. Последнее, что он видел, – стену льда над собой, небо надо льдами и краешек далёкого берега родного побережья, где жили его родные, ради которых он жил и умер.