Как интересно в старину обучали детей! Сейчас такое и представить-то невозможно.
А впрочем, почему же невозможно? Очень даже возможно.
Сидят учитель и ученик друг против друга, ученик задает вопросы, учитель отвечает.
Выбирается тема для урока, например «человек», и происходит следующий диалог:
Ученик: Что такое человек?
Учитель: Раб старости, мимо проходящий путник, гость в своем доме.
Ученик: На кого похож человек?
Учитель: На сферу.
Ученик: Как помещен человек?
Учитель: Как лампада на ветру.
Ученик: Как он окружен?
Учитель: Шестью стенами.
Ученик: Какими?
Учитель: Сверху, снизу, спереди, сзади, справа и слева.
Ученик: Сколько с ним происходит перемен?
Учитель: Шесть.
Ученик: Какие именно?
Учитель: Голод и насыщение, покой и труд, бодрствование и сон.
Ученик: Что такое сон?
Учитель: Образ смерти.
Ученик: Что такое смерть?
Учитель: Неизбежное обстоятельство, неизвестная дорога, плач для оставшихся в живых…
Ученик: Что составляет свободу человека?
Учитель: Невинность…
И так далее, до полного изнеможения собеседников.
И никаких отметок (двоек, например) никто никому не ставит, и родителей не вызывают, тем более что один из родителей в данном случае французский король Карл Великий, ученик – его сын, будущий итальянский король Пипин, а приведенный выше диалог – часть одного из уроков, запись которого можно прочесть в «Хрестоматии по истории средних веков»…
Обитатели Четыреста Сорок Восьмой тут же опробовали эту практику обучения, но, увы, в большинстве случаев у них учитель и ученик говорили на таком, примерно, уровне:
Ученик: Можно выйти?
Учитель: Иди и больше не возвращайся.
Ученик: Интересно почему?
Учитель: Потому что ты мне надоел.
Ученик: Интересно чем же?
Учитель: Сидишь тут и рожи корчишь.
Ученик: Это потому, что я очень хочу выйти.
Учитель: Вот и иди. И больше не возвращайся…
Но двоим все-таки удалось вырваться за пределы современной школы и ее нравов.
И вот что у них получилось:
Полина Барскова:
Ученик: Что такое мир?
Учитель: Нагромождение идиотов.
Ученик: Что такое пустота?
Учитель: Глаз слепого.
Ученик: Что такое разум?
Учитель: Знание, скрываемое от чужих.
Ученик: Что такое счастье?
Учитель: Осознание своего начала.
Ученик: Что такое добро?
Учитель: Любовь без жалости.
Ученик: Что такое зло?
Учитель: Оплакивание живых.
Ученик: Что такое свобода?
Учитель: Море у твоих ног.
Ученик: Что такое убийство?
Учитель: Игра в кости с бессмертием.
Ученик: Что такое мир?
Учитель: Чаша с кровью.
Ученик: Что такое я?
Учитель: Зеркало с низким голосом.
Сева Зельченко:
Ученик: Что это?
Учитель: Бабочка. О, бабочка! Да, это бабочка, друг мой.
Ученик: Из чего состоит бабочка?
Учитель: Из двух параллельных «б», двух оранжевых «а» и «очк» а.
Ученик: Ее едят?
Учитель: Нет, ее протыкают булавкой.
Ученик: Зачем?
Учитель: Она обретает спокойствие. Так познают спокойствие.
Ученик: Что сказал об этом поэт?
Учитель: Поэт сказал: «На свете счастья нет, но есть».
Ученик: Бабочки всегда так громко звучат?
Учитель: Нет, друг мой.
Ученик: Значит, это не бабочка?
Учитель: Возможно и так, друг мой.
Ученик: Она приближается. Бабочки всегда такие большие?
Учитель: Нет, друг мой.
Ученик: Почему же ты молчишь?
Учитель: Лучше промолчать, нежели впасть в заблуждение.
Ученик: Что есть учитель?
Учитель: Такие вопросы задавать запрещено.
Другой ученик (вбегая): То, что вы назвали бабочкой, учитель, село там, на поляне. Оно огромно и железно. В нем кто-то есть. (Убегает.)
Ученик: Пойдем посмотрим?
Учитель: Не так быстро, дитя мое, не так быстро. Сначала повтори алфавит.
Ученик: А.
Учитель: Полным ответом.
Ученик (не слушая): Кто это идет сюда?
Учитель: Неважно. Поэт сказал: «Я – памятник себе».
Ученик: Что они там делают?
Учитель: Биографию, друг мой, биографию.
Ученик: Они тянут какую-то сеть.
Учитель: Сеть состоит из дырок и ниток между ними.
Ученик: Они поджигают лес.
Учитель: Поэт сказал: «Белеет пар. Ус одинокий».
Ученик: Что это, что это? Смотри, учитель, что это?
Подполковник Осьминогов (входит с топором): А вот что!
Жил во второй половине XIX века в России такой поэт – Алексей Апухтин.
Он был знаменит тем, что начал сочинять стихи довольно рано, и старшие современники (Иван Тургенев, например) прочили ему славу Пушкина. Со славой, правда, ничего сверхъестественного не вышло, но сочинения его, печальные, меланхолические даже стихи и поэмы, пользовались у читающей публики успехом.
А еще он (Апухтин) был известен тем, что учился в школе вместе с великим Чайковским, и остался другом ему на всю жизнь, и Чайковский сочинил на стихи Апухтина несколько превосходных романсов…
Но однажды этот певец печали написал вдруг очень веселое стихотворение в жанре монорима (монорим – это стихи на одну рифму), начинающееся строкой «Когда будете, дети, студентами». Стихотворение это стало невероятно популярным, к нему тут же приспособили нехитрую мелодийку, и все московские, а за ними и петербургские студенты на своих пирушках радостным хором распевали:
Когда будете, дети, студентами,
Не ломайте голов над моментами,
Над Гамлетами, Лирами, Кентами,
Над царями и над президентами,
Над морями и над континентами.
Не якшайтеся там с оппонентами,
Поступайте хитро с конкурентами,
А пойдете на службу с патентами,
Не глядите на службе доцентами,
И не брезгуйте, дети, презентами…
Говорите всегда комплиментами,
У начальников будьте клиентами…
И так далее – еще строк двадцать в том же духе и на ту же рифму.
Населению Четыреста Сорок Восьмой идея монорима пришлась по вкусу, тем более, что тут же последовал призыв к действию, исполненный тем же замечательным способом:
Напишем, братцы, монорим!
Раз двадцать рифму повторим,
Насочиняем, натворим,
От вдохновения сгорим,
Бумагой всюду насорим,
Москву и Питер покорим,
Париж, и Хельсинки, и Рим –
Весь мир стихом своим взбодрим,
И будет этот монорим
Прекрасен и неповторим.
И поэтому едва прозвучало задание – первые строчки предполагаемых моноримов: «За что мне нравится кино» и «Когда мне было десять лет», – Четыреста Сорок Восьмая мгновенно забурлила, забубнила, зарифмовала, зашевелила мозгами во все стороны, и результат тут же (не прошло и часа) не замедлил сказаться.
Когда мне было десять лет,
Приснился как-то мне валет,
Наглец, красавец и атлет,
Одет в малиновый жилет,
С плеча свисает эполет,
На шее черный амулет,
В руке держал он арбалет,
Заткнул за пояс пистолет.
Я говорю ему: Привет!..
Мол, сколько зим и сколько лет.
Он выстрелил в меня в ответ
И закричал: Умри, поэт!
Оставь навеки этот свет!
Здесь для поэта места нет!
Я возмутился: Что за бред!
Убить поэта – страшный вред!..
Тут вспыхнул в небесах рассвет,
Расстаял сон, исчез валет.
Наташа Хейфец, Оля Красная
За что мне нравится кино?
Оно, как терпкое вино,
Огнем любви напоено,
Мечты и музыки полно,
Оно и грустно, и смешно,
И благонравно, и грешно,
Однообразья лишено –
В нем все мгновенно решено:
Хромой пират идет на дно,
Соперник прыгает в окно;
Красотка в черном домино,
Злодей в лимонном кимоно;
Он с ней сначала заодно,
И вдруг – кинжал, в глазах темно,
И расплывается пятно,
И багровеет полотно,
И все – закончилось кино.
А дома снова все одно:
Унылых дней веретено –
И так до нового кино.
Катя Лукина, Таня Слепова
Когда мне было десять лет,
Была я тощей, как скелет,
Тому причиной стал балет,
Который свел меня на нет.
Что делать, я дала обет:
На завтрак, ужин и обед
Не есть ни хлеба, ни котлет,
Не кушать щи и винегрет,
Не трогать кашу и омлет,
И даже яблочный рулет
Мне, бедной, тоже был во вред.
Я стала тонкой, словно плед,
Вуалей легче и газет,
Я танцевала менуэт,
Почти не оставляя след.
Меня не отражал паркет,
Смотрели сквозь меня на свет,
Кончалась жизнь моя. Ну нет!
Уж лучше яд и пистолет!
Решив почуять жизни цвет,
Я свой нарушила обет,
Навек оставила балет,
И ем теперь, как людоед,
Как кашалот, как муравьед,
Как бык, как тяжелоатлет…
Я вновь люблю весь белый свет
И вам открою свой секрет:
Хоть у меня таланта нет,
Уже полгода я – поэт.
Катя Судакова, Ира Малкова,Владик Васильев
– Ну-с, господа хорошие, как поживают ваши стихи, стишки, стишочки, стихрюшки, стихарики?..
– А никак не поживают.
– Не понял.
– Как может поживать то, чего нет?
– Понял. А что же их нет? Некогда писать?
– В основном не о чем.
– Про природу и погоду все уже написано, а про школу неохота.
– Как-то это все не для стихов.
– А что для стихов?
– Если бы знать!
– Уже и стихи были бы в кармане!
– Ведь как у настоящих поэтов?
– Как?
– Раз – и готово! Они всегда знают, о чем…
– А не скажите: у настоящих тоже не вдруг происходит. Вспомните Маяковского:
А оказывается –
прежде, чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
– Вот и у нас барахтается.
– И тоже – глупая.
– Была бы умная, уже и стихи были бы…
– В кармане. Понятно. А если мы на эту глупую воблу приманку отыщем? Да и вытащим ее на поверхность, чтобы зря не барахталась.
– Хорошо бы. А как это сделать?
– А очень просто. Предлагаются два начала. Первое:
Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
– Но это же вполне законченный стих!
– Правильно. Это и есть стих – хокку японского классика Басё. А вы попробуйте использовать его как начало нового стихотворения. Вдруг ваша глупая рыбка наконец клюнет?
– А второе начало?
– А второе – две довольно бессмысленные, однако весьми кокетливые строчки:
Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Им тоже придумайте продолжение. Может, тогда строчки эти приобретут смысл или хотя бы выглядеть будут более естественно. Задача понятна?
– В общем и целом…
– Тогда действуйте!
– А спросить можно?
– Но только чтобы это был последний вопрос.
– А как же вобла может барахтаться? Ведь она же вяленая?
– У настоящего поэта и мороженая рыба забарахтается. И даже ископаемая.
– Вот теперь понятно.
1. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Но, скромно промолчав,
Подумает про себя:
«Вот она, моя смерть».
2. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Вроде звезды летучей.
Значит, и я – человек
Под нависающей тучей.
Знают мои объятья
Будущее других…
Клетка любимого платья –
Несостоявшийся стих.
3. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Как благороден тот,
Кто промолчит, когда ему скажут:
– Она тебя любит.
Как благороден тот,
Кто заплачет, когда ему скажут:
– Твой враг умер.
И самое замечательное,
Что таких людей на земле немало.
Как благороден тот,
Кто согласится со мной.
4. Как благороден тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
– Вот она, наша жизнь!
Кто не станет читать
Любовных посланий монахини к Богу,
Кто никогда не поцарапает
Желтой соломинкой
Кожи умершего пруда,
И не проснется средь ночи,
Чтобы мой сон подсмотреть.
1. Музыка стала нашим проклятьем,
Юность – судьбою.
Гласность стала нашей стихией,
О проекте
О подписке