Импрессия

 
Небо, покрытое тучами, – всё-таки небо.
Дворцы, пропахшие щами, – всё же дворцы.
Унылый самоубийца с лицом пожилого Феба
Ко всем пристаёт с вопросом:
– Кому тут отдать концы?
 
 
Пальто, покрытое пятнами, всё-таки нечто.
Бульвар, усеянный лужами, всё-таки путь.
– Ложись, – говорю, – и жди.
– Да некуда лечь-то.
– Тогда, – говорю, – ступай.
– Ещё, – говорю, – побудь.
 
 
Деньги, которых нет, всё же воспоминание.
Хочешь, возьми кредит. Хочешь, в кулак свисти.
– Сгинь, – говорю, – уйди.
Имей, наконец, понимание.
Зачем мне твои концы?
Своих никак не свести.
 

1970

Раздражённому читателю

 
«…А вместо дубины дубовая лира, —
Читатель вздохнул и добавил тревожно: —
С таким, как у вас, ощущением мира
Не только писать – и дышать невозможно.
 
 
Судите, планета на грани распада,
Познанье и правда в руках изувера,
Сегодня, поймите, особенно надо,
Чтоб нас окрыляли надежда и вера.
 
 
Не ретроскулёж, не пустые молебны,
Не сонные оды, не вялые глоссы.
Сегодня искусства должны быть служебны.
Явите нам Слово, ведь мы безголосы…»
 
 
А мне-то мерещился спазм восхищенья:
Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи.
И я погрузился в свои ощущенья,
Пытаясь понять, почему они плохи…
 
 
В грядущем кривляется призрак былого —
Мигнёт, и затмится, и снова поманит.
Ну где я найду это самое Слово?
А тот, кто найдёт, непременно обманет.
 
 
Пусть горло им садит пророческий клёкот,
Глазницы сжигает священная влага.
Планета в порядке, и автор далёк от
Желанья пыланья на общее благо…
 
 
В природе апрель. Наполняемся светом,
И млеем, и блеем, и вот уже следом
К нам в сени врывается птица с приветом —
Пора со двора по Данаям и Ледам.
 
 
Позорно шалея, плыву по аллее,
Березы кусая за горькие почки.
А запахи прыщут – куды бакалее,
И всюду голодных юнцов заморочки.
 
 
И музыка праздна, и Муза капризна,
И чаячьи клики, и заячьи блики, —
Так нешто вдомек мне твоя укоризна,
Мой верный читатель, как совесть, безликий.
 
 
И мне не судья ни потомок, ни предок —
Я каждой строкою сей статус упрочу.
А быть катаклизму, авось напоследок
Тебя посмешу, похмелю, поморочу.
 

Апрель 1984

Полевой сезон

Год шестьдесят четвёртый. Салехард

 
Не то чтобы четырёхстопный ямб
Мне надоел, как некогда поэту,
Но сам размер предполагает штамп.
Вкушать литературную диету
Под мерное потрескиванье ламп
Легко и даже весело. Но эту
Оказию затеять самому —
Помилуй бог. Ни сердцу, ни уму.
 
 
Вот почему в очередной присест
Хочу, не мародёрствуя лукаво,
Отставить в угол добровольный крест
И ощутить волнующее право
На позу, на амбицию, на жест,
На прихоть рассуждать легко и здраво
О пустяках, на автодифирамб,
На недоступный пятистопный ямб.
 
 
Почистив перья, водрузив пенсне,
Начнём невдруг вывязыванье петель
Причудливо и плавно, как во сне,
Вплетая то порок, то добродетель.
Однако речь пойдёт не обо мне,
А лишь о том, чему я был свидетель.
Тряхнём колоду. На одной из карт
Год шестьдесят четвёртый. Салехард.
 
 
Когда бы о себе, совсем иной
Пошёл бы слог. Вися, как кот на шторе,
На кукольной основе нитяной,
Иль гоголем гуляя на просторе,
Я б начал так: в системе нефтяной
В одной геологической конторе,
С гастритом чередуя геморрой,
Служил наш жизнерадостный герой.
 
 
Иронии дремучую змею
Он безуспешно скрещивал с Пегасом.
Вставал между семью и восемью.
Ложился между полночью и часом.
Слегка терроризировал семью,
Считавшую героя пустоплясом.
А впрочем, был наш кадр и бодр, и щедр.
И цвёл на ниве освоенья недр.
 
 
Две трети года он влачил свой крест
По адресу Литейный, тридцать девять,
Входя в тот запараженный подъезд,
По свалке у которого содеять
Сумел Некрасов за один присест
Строк триста размышлений и посеять
Разумное и вечное зерно
В общественном сознании. Оно
 
 
Сплодоносило позже, чтобы дать
Всем равные возможности. Короче,
Две трети года тишь да благодать
В конторе на Литейном. Дни и ночи
Летят, неразличимы. Совладать
Когда уже совсем не станет мочи
С морокой безысходности, тогда
Вдруг наступает летняя страда.
 
 
И ты, как кот, стремишься на газон,
Как птица, распускаешь хвост фазаний,
И ты поёшь и свищешь, как Кобзон,
И всюду повод ищешь для лобзаний,
И наступает полевой сезон,
И миллион бессмысленных терзаний
Тебе не в кайф. И, предвкушая фарт,
Ты едешь в чудный город Салехард.
 
 
А там собранье милых сердцу морд,
И вечный день, и спирт за шесть с полтиной.
И вот тебя уносит гидроборт,
И ты летишь и тешишься картиной
Оплывшей прорвы. Комариных орд
Ещё не ощущая и утиной
В зубах ещё не чувствуя ноги,
Уже ты бог. И в голове круги.
 
 
Долги, разборки, сплетни – на потом,
Покуда дурака не отваляю.
Всё в настоящем. Прошлое – фантом.
А там все вены вам поотворяю.
Но, впрочем, речь не обо мне, о том,
Чему я был свидетель. Повторяю,
Входя в повествовательный азарт:
Год шестьдесят четвёртый. Салехард.
 

Полевой сезон
(п-ов Ямал, р. Юрибей)

 
Куда мы едем и где мы будем,
Кому поверим, кого оплачем?
Наш выход беден. Средь серых буден
Мы равнодушны к чужим удачам.
 
 
На Север правим, ругая Север,
Теплом домашним ночами бредим.
Мы сталь не плавим, зерно не сеем.
Мы только ходим, немножко едем.
 
 
Уклад наш прочен, оклад на диво.
Нас не обидит начальство наше.
И, между прочим, мы любим пиво,
И, если честно, не любим каши.
 
 
И нас, пожалуй, встревожить нечем.
Скитанья наши не пахнут Грином.
Свои печали мгновенно лечим
Синтомицином и анальгином.
 
 
Согреют жены, привяжут дети,
Но в домоседов не превратимся…
Вот так мы долго живём на свете,
И никогда мы не прекратимся.
 

Прогулка по территории заброшенного женского лагеря
(пос. Ермаково на Енисее)

 
Вот оно – царство Спящей Красавицы.
Глухая трава подмышек касается,
А я ведь не так уж и мал.
Скажем, крапива – уснувшая стража.
А вот паутина – уснувшая пряжа
В руках у заснувших мам.
 
 
Но всё это в общем не так уж и мило.
Грызёт любопытство, а надо бы мимо…
Свободен – войду и уйду.
Незваного гостя обнюхают сонно
Бараки – людьми позабытая зона
В полсотни каком-то году.
 
 
В бараке орудуют наглые мышки,
Ворона сурово маячит на вышке,
Зажав под крылом автомат.
В сортире смороды пахучие листья
И надписи: «Девочки, скоро амнистия!»
А ниже: «Дождёшься» и мат.
 
 
Железный маршрут – Лабытнанги – Игарка,
Железный режим – человек и овчарка.
Там всё было ясно суду.
Не люди – железо, не бабы – а зэки…
Иные, должно быть, уснули навеки
В полсотни каком-то году…
 
 
Порхает по сцене принцесса Аврора,
Уже приключилась с волшебницей ссора,
Осталось найти остриё.
Сюда бы её до начала сезона —
Сто лет бы ей снилась барачная зона,
Проклятое царство её.
 

Комариное
(р. Кыпа – Печаль – Кы)

 
Комары озверели. Мильонным роем,
Оглашая палатку ужасным воем,
Впивались в лучшие части тела.
Комариная тема – главная тема.
 
 
Кто-то сказал, что среди комаров
Только самки кусают и пьют нашу кровь.
Только самки… Скребя по распухшей внешности,
Я вспомнил тебя. Но уже без нежности.
 

Как мы плыли
(р. Лонготьеган, Полярный Урал)

 
Укусы мошки горят на губах,
Как поцелуи врага.
Привычно мечтая о вкусных грибах.
Олени чешут рога.
 
 
Солнца нет и быть не должно.
Откуда ему быть.
Сыро, тепло, насекомо, темно
И долго ещё плыть.
 
 
Наш главный был мрачен и, кажется, нем,
И нос его цвёл, как заря.
Тогда появилось слово «зачем»,
И следом за ним – «зря».
 
 
Зачем мы плывём по этой реке?
Зачем нас едят и пьют?
А где-то огни. Там царит этикет.
Там благоденствует плут.
 
 
Зря мы плывем. Никому ни к чему
Трудные наши труды.
А главный молчал и смотрел во тьму,
И пар валил от воды.
 
 
Когда мы пришли через тысячу лет
Туда, где конец пути,
То перед тем, как взорвать этикет,
Мы буху сказали: «Плати!»
 
 
Бух разделил нам пузатый пакет:
Впору друг друга купить.
Но перед тем, как вернуть этикет,
Мы отправились пить.
 
 
Мы пили за каждый стотысячный лист,
За каждый неверный шаг.
А главный вдруг оказался речист,
И главный сказал так:
 
 
«Налейте мне из того пузыря,
И не стоит трясти тряпьём.
Не знаю, возможно, мы плавали зря,
А может, и нет. Взопьём».
 
 
Мы чуть не сожрали его живьём,
А нос его цвёл, как заря.
И кто-то сказал: «Зачем живем?»
И никто не сказал: «Зря».
 

Остров Преображения
(море Лаптевых)

 
Полярный мак в четыре лепестка,
Полярный день, полярное сиянье,
Свирепая полярная тоска,
Которую не скроют возлиянья
Ни излиянья в обществе, давно
Установившем призрачный порядок:
Тяжёлый сон, повторное кино
И максимум душевных неполадок.
Коверкая нормальные слова,
Всему давать дурное толкованье.
Вот так мы населяем острова —
Используя себя до основанья.
 
 
Полярный круг, почти как знойный юг,
А знойный юг – литературный трюк.
Твой верный друг тебе не верит вдруг.
Свободных женщин не найти вокруг
За сотню островов. Твоя жена
Отсутствием твоим поражена
Была недолго: не ее вина,
Что Север, как Великая Стена,
Вас разделил… Нам надо уходить —
Нас только север может охладить!
Что пользы за газетами следить,
Потомков незначительных плодить?
Иная бесконечность нам в удел —
Чтоб ветер в мачтах домика гудел,
Чтоб толстый капитан Севморпути
Нам руки жал и всё не мог уйти!..
 
 
Полярный мак. Полярная сова.
Полярное медлительное море.
Вот так мы обживаем острова,
Завысив цену самой мелкой ссоре.
Весь мир возненавидя, вдруг замри,
С ним обретя высокое слиянье!
Два обелиска на краю земли
И вечное полярное сиянье…
 

Ждём самолёта
(р. Агапа, Таймыр)

 
Прогулки по косе с отсутствующим видом,
Спряжение своих неправильных знакомых,
Катанье на пустой двухсотлитровой бочке
И худший преферанс из тех, что я играл.
 
 
Насторожённый слух – гудит? – но это ветер,
Усталые глаза – летит? – но это птица…
Тяжёлая, как ложь, тупая неизвестность.
Ждём самолёта. Дни похожи, как рабы.
 
 
Кругом не видно птиц – нелётная погода,
Свинцовый небосвод сулит Атланту грыжу
И длинный-длинный дождь в сто тысяч километров…
Ждём самолёта. Бог играет на трубе.
 
 
Всегда чего-то ждёшь: победы или смерти,
Субботы или сна, свиданья, дня рожденья.
Гуляешь вдоль витрин или сидишь на стуле
И смотришь на часы, в окно или в глаза.
 
 
И нету никого, и время истекает,
На мельнице скрипят тяжёлые колёса,
И сонная река – Агапа или Лета.
Ждём самолёта. Пьют и не хотят лететь.
 
 
Весь мир про нас забыл, как будто мы китайцы,
Как будто мы – пустяк от полумиллиарда.
Пять доблестных мужчин – мужей и сослуживцев —
Ждём самолёта. Речь становится темней.
 
 
Но так уж повелось: в момент его прилёта
Всё мелкое простить, и весело грузиться,
И глубоко курить и, тыкаясь в окошки,
Планету обсуждать, плывущую внизу.
 
 
Всему приходит срок! В любом заштатном клубе
Мы сможем дать концерт квинтета оптимистов,
А в письмах всё наврём, оставив только даты.
Ждём… Самый молодой пытается взлететь.
 

1968