28 мая, среда

– Кто там?

– Милиция, – сказал Покровский.

Мария Александровна сразу дверь открыла. Могла приоткрыть на цепочке, но даже «кто там» не из-за двери спрашивала, а уже отворяя.

– Проходите, пожалуйста.

Худая и бледная, волосы неопределенного цвета, мешковатая зеленая кофта… Интересное лицо, но вид изможденный и зубы желтоватые. Такое событие, будешь тут изможденной.

Бамбуковая занавеска между коридором и кухней – такая же у Покровского дома.

Солидная двухкомнатная квартира, огромный коридор с поворотом, высокие потолки. Дом на Ленинградском проспекте – это Покровский уточнил перед визитом – построен для академии Жуковского в конце тридцатых. Тогда жирно строили.

Темно, тяжелые гардины на окнах едва раздвинуты. Старая массивная мебель. Покровский представил, как курсанты-авиаторы ее во дворе из грузовика выгружают, а в окне патефон, а из того «Рио-Рита». Большой кожаный диван. Глухой гроб пианино. Хрусталь за толстым стеклом, большой цветок в горшке засыхает. Черно-белый телевизор «Рубин». Несколько фотографий одного мужчины: в строгом черном пиджаке, в белой рубашке и черном галстуке среди летчиков, в таком же виде рядом с каким-то надутым маршалом, а вот на берегу озера – в шортах, ноги волосатые и кривые. Стекло одной из фотографий – на ней хозяин за письменным столом, усердно ставит в тетрадь какие-то цифры – ловит луч из-за гардины, освещает пыль на шкафу…

Тут же и этот письменный стол, зеленое сукно, поверху стекло, еще поверху большой кусок плотной темной материи, а уж на нем здоровенный письменный прибор из зеленой бронзы, громоздкая ручка «Спутник» на тяжелой черной с золотом подставке. А вот легкая пишущая машинка, гэдээровская «Эрика», чужеродно смотрится на старом столе. И ракушки, морские ракушки, тоже слишком легкомысленны и хрупки.

– Это из Крыма, – быстро сказала Мария Александровна, открыла ящик и смела туда ракушки. Помолчала и добавила, набрасывая на себя поверх кофты еще и старую шаль: – У меня на кухне было рабочее место оборудовано… Я машинистка, как и она была. Она тоже брала заказы, небольшие. Болела в последнее время. Я потому с работы ушла, дома стала работать. Заказы есть – от нее остались заказчики…

Три раза сказала про мать, и ни разу матерью не назвала. Все «она».

Говорила Мария Александровна медленно, рассеянно, как бы даже и не к Покровскому адресуясь. Взгляд ее блуждал, руки теребили концы шали.

– Пятнадцать копеек страница, – зачем-то назвала Мария Александровна свою ставку. Покровский не знал, мало это или много.

Легкая дрожь пронеслась по паркету, чуть звякнули склянки, дребезднуло, если есть такое слово, плохо вмазанное оконное стекло: прошел внизу поезд метро.

Для начала окольными путями выяснил, что сюда слухи о маньяке не добрались. Потом соврал, что на другом конце района зафиксирован один очень и очень аналогичный летальный эпизод.

– Очень и очень аналогичный?

– В Амбулаторном проезде бабуля вышла из амбулатории, а на нее, извиняюсь, как и на вашу, кирпичара по голове. Сами ли эти кирпичи летают? Вопрос!

Хозяйка воззрилась недоуменно. А когда поняла, в чем смысл – будто бы Юлия Сигизмундовна могла стать жертвой не случайного кирпича, а специального убийцы – не испугалась. Просто смотрела на Покровского с великим удивлением… как если бы включил человек телевизор, а там сообщение ТАСС, что Андрей Андреевич Громыко разоблачен, оказался бородатой женщиной и коварно скрывал этот факт от товарищей по партии.

Потом спокойно сказала, как больному:

– Ничего подобного быть не может.

И вышла на балкон. Покровский последовал за ней. На свету видно, что лицо у хозяйки веснушчатое и волосы рыжеватые. По Ленинградскому проспекту проехало три машины, красная, зеленая и желтая: желтая как раз обгоняла зеленую. По аллее посреди проспекта шли девушки-милиционеры. Дом Героев СССР, у которого встречались вчера с Кравцовым, за углом слева. Компактное дело. Маньяк местного розлива. Покровский чуть не спросил, доносится ли сюда шоколадный запах с фабрики, но не стал. Балкон неправдоподобно узкий, табуретка, например, не влезла бы. Влезла поставленная на попа старая полка, внутри набор курильщика: пепельница из синего дутого стекла, спички, пачка «Явы» и пачка «Беломора». Мария Александровна взяла «Яву», поймала взгляд Покровского, который смотрел на «Беломор».

– Это мама курила. А я все не уберу.

Наконец-то «мама». Тон, правда, равнодушный, блеклый. Длинно чиркнула спичкой, головка отлетела в Покровского, хозяйка даже не заметила, чиркнула второй раз, прикурила. У троллейбуса слетела дуга, женщина-водитель побежала поправлять, тягает веревку. Мария Александровна молчала. Доказывать, что маму не могли убить, явно не собиралась. Покровский с трудом вытянул, что про сумки на колесиках в магазине на улице Скаковой она (опять «она») узнала в гастрономе. Раньше ей претило (так и сказала, «претило») мещанство, суету бытовую презирала, а с годами стала мелочная… поехала однажды в Черемушки за какой-то дефицитной ерундой… это старческое. И Мария Александровна закурила вторую сигарету подряд.

Но было еще что-то важное перед сигаретой: сказав про «старческое», как-то особо глубоко вдохнула, словно готовясь к чему-то, и слегка расправила плечи.

– Скажите, врагов не было у вашей матери? – осторожно спросил Покровский.

Снова глянула на него как на человека, спорить с которым смысла нет, лучше просто ответить на его ненужные вопросы.

Нет, врагов Юлия Сигизмундовна не имела, как и друзей особо не имела, изредка выезжала встречаться с былыми сослуживицами, посещали филармонию или консерваторию, в доме почти ни с кем не общалась, много смотрела телевизор (на этом месте Мария Александровна чуть-чуть поежилась). Муж Юлии Сигизмундовны и отец Марии Александровны Александр Николаевич Ярков на фронте не был как ценный специалист, а жена его, как жена ценного специалиста, долгие годы не работала, но после его смерти в 1959 году стала подрабатывать машинописью. Перед тем как сесть за машинку, переодевалась – дома! – в черный низ, белый верх. Всегда носила с собой документы, так что личность погибшей под кирпичом выяснилась сразу.

– Мне позвонили, – указала Мария Александровна на старомодный черный телефон и снова поежилась, – а у меня кружка с чаем в руке была. Разбила…

Покровский пришел, думая позвать Яркову-младшую на следственный эксперимент, но настолько она вся в своих мыслях, в своем неведомом мире… Там, чувствовал Покровский, нет матери – ни живой, ни мертвой. Нет смысла тащить Марию Александровну на эксперимент.

Трагедия произошла в понедельник в 13:50, эксперимент проводили в среду в 13:50, тоже будний день. Погода похожая, тогда было плюс 15, сейчас плюс 10, дождя нет. Если и влияют пять цельсиев на человекопоток, то в рекреационных зонах, а на Скаковой люди живут, работают или спешат по делам, то есть их должно быть столько же, сколько и в понедельник.

Там, где находилась идущая из магазина Яркова в миг падения кирпича, нарисовали мелом круг. Метра на три во все стороны от круга территорию огородили кривобокими заборчиками. Своим сотрудникам Покровский велел за пару минут до начала занять позиции сверху и снизу по улице – перехватывать прохожих с маленькими детьми, чтобы не испугать. На улице все работали в штатском, а милиционеры в форме попрятались по укрытиям. Сам Покровский занял позицию внутри аварийного дома, у дверей на роковой балкон.

13:50, пора. Шаг вперед, бросок, шаг назад.

Мешочек с гравием шлепнулся на голову Насте Кох, совсем небольшой, да и голова Настина предохранялась плотным платком. Настя Кох артистически упала. С кровью решили не связываться, не усложнять. Вокруг раздались крики, замельтешили люди, многие бросились Насте на помощь, кто-то закричал «милиция»… Тут и выступили – как в оперетте из-за кулис – из подъезда соседнего дома, из дверей «Хозтоваров», из синего жигуленка, из-за аварийного дома, из автомобиля аварийной службы оперативники в форме. Нужно быстро опросить как можно больше свидетелей – многие разбегутся, ждать не станут. Нашлось, конечно, и двое-трое смелых, которые решили не разбегаться, а разбираться, рвануть в пустой дом… Их вежливо купировал Гога Пирамидин.

Уже через пятнадцать минут в салоне синего жигуленка Покровский и Кравцов с планшетом, устроившись на заднем сидении, начали принимать показания от оперативников, которые один за другим забирались на переднее и диктовали результаты. Опросили сорок человек. Тридцать из них – удобно считать в долях, ровно три четверти – видели, как человек отскакивает с балкона вглубь дома. Двадцать уверенно сказали «мужчина». Десятеро запомнили отдельные приметы – цвет волос, одежду. Двое даже примерно описали Покровского. Средний рост, волосы темно-русые, недлинные, лицо круглое…

Один опрошенный заявил, что четко видел на балконе троих «подозрительных лиц». От него, правда, пахло одеколоном.

Но если его вычесть, все равно будет двадцать девять из тридцати девяти. А двенадцатого мая, когда гражданка Яркова приняла смерть от кирпича, никто никого не заметил.

Кроме того, чтобы быстрее испариться с балкона, Покровский бросил мешок и шагнул назад, не дождавшись, пока снаряд достигнет цели. И все равно не успел спрятаться. Значит, если двенадцатого мая был на балконе злодей, то отпрянул он еще быстрее. И значит, как и в случае на каркасах, не мог быть уверен в эффективности своей атаки. А что это за убийца такой приблизительный.

Вывод: никого на балконе не было. Кирпич отвалился сам по себе.

Кроме белого круга уже ничто не напоминало о следственном эксперименте. Новые прохожие и не подумали бы, что здесь совсем недавно происходило такое серьезное криминалистическое мероприятие. А вот круг останется, дети с ним придумают какую-нибудь игру.

С Настей все в порядке, отряхнулась и поехала «по психам», то есть в ПНД и в больницу на улицу 8 Марта.

Гога Пирамидин – встречаться с дружинниками из МАДИ (большой институт между «Аэропортом» и «Соколом»). Там уже провернулся один сюжет с галошами: привлеченный курсант услышал о подозрительной паре, которая ходит по дворам у метро в этом типе обуви. Нашли пару мгновенно, галоши были только на мужчине, сорок второго размера, и охотились эти люди с Ленинградского рынка не на старушек, а на кошельки творческой интеллигенции, предлагали по месту жительства сметану и творог.

Покровский позвонил на Петровку. Лена Гвоздилина зачитала телефонограмму от Миши Фридмана. «Гиря утрачена кафе в ходе выездной торговли на набережной реки Яченки в парке Циолковского в Калуге по ходу празднования дня Циолковского в сентябре 1972 года. Выезжаю в Москву. Фридман». Ну выезжай.

Новых покушений не зарегистрировано. Ладно.

В Доме офицеров – он располагался в некогда роскошном, а ныне облезлом здании купеческого ресторана – давали фильм «Белый Клык». Афиша рукотворная, но художник здесь не сцены из фильма рисует, а просто краской выводит большие буквы, название. Разумное решение руководства, а то иной раз так намалюют… Того же Белого Клыка Покровский видел на днях больше похожим на овцу. Одно дело нелепая картинка на городском кинотеатре, другое – на столь гордом учреждении. Пацан в пилотке из газеты притормозил у афиши, сунул палец в рот, изучает расписание сеансов.

Погибшая в парке Кроевская жила в конструктивистском доме напротив, тоже довольно дряхлом. Краска лоскутами со стен, подъезд захламлен: пожароопасные шкафы, старые батареи. Если следующую старушку грохнут чугунной секцией от батареи, готова версия, откуда орудие преступления. На некоторых почтовых ящиках по уходящей традиции наклеены вырезанные из газет-журналов названия, «Советская Россия» и «Красная звезда», «Известия» и «Крестьянка». В новых домах уже не клеят, а тут инерция работает. Большинство названий обгвазданные, противного цвета. И все соседи знают, что ты читаешь. На ящике номер тринадцать две вырезки – «Советский спорт» и «Крестьянка». Сгнившие перила, на стенах копотью выведены скабрезности. В лифт Покровский не пошел, поднялся пешком на третий этаж.

Звонок: Смирнов 1 раз, Бадаев 2 раза, Кроевская 3 раза, Абаулина 4. Покровский позвонил три. Прислушался: за дверью раздался шорох, потом замолкло, потом снова шорох и какие-то всхлипывания. Будто решали, открывать или нет гостю покойницы. Покровский позвонил один раз: дверь открылась мгновенно. На пороге стоял мужчина в выцветших трусах и майке, в чудовищных древних тапках, быстро переминался с ноги на ногу, почти танцевал. Слюна текла из доброжелательной, но страшной беззубой улыбки.

– Здравствуйте! – крикнул Василий Иванович. Покровский запомнил, конечно, такое имя, читая дело. – Проходите!

Прежде чем пропустить Покровского, еще немного потанцевал, потом отшагнул вглубь. Опять крикнул, не вопросом, а утверждением:

– Вы из милиции!

Почти квадратная прихожая, на двери Кроевской пломба с бумажкой. Из мебели – рогатая вешалка с двумя темными куртками у одной из дверей. Тут же две похожие пары черных мужских туфель унылых моделей. У двух дверей из четырех коврики, к стене прибита полочка для телефона, телефон на ней с перевязанной изолентой трубкой. Четыре черных счетчика на той же стене с совиными эбонитовыми очами.

Дверь рядом с вешалкой распахнулась, выглянул невысокий крепкий мужчина, обязанный быть, согласно записям, Бадаевым Николаем Борисовичем.

– Василий, что тут?

– Из милиции!

Бадаев вышел в коридор, смотрел на Покровского несколько исподлобья, лучезарности не источал.

– Капитан Покровский, – представился Покровский и достал удостоверение.

Девять из десяти граждан удостоверение в таких случаях не смотрели, Бадаев же потянулся. Покровский открыл корочки, подержал перед лицом Бадаева.