Печальная история Перми, как, впрочем, и большинства городов почившей Российской Федерации, началась двадцать третьего июня две тысячи шестнадцатого года. Несколько ракет заокеанского партнёра принесли ядерные боеголовки к расположенным по всему периметру города целям. Ударная волна, пришедшая с разных сторон, раздавила центр. А огненный шторм, родившийся на месте нефтеперерабатывающего комбината, довершил начатое, прожарив раскуроченное чрево столицы Урала. Но история была бы слишком скучна, завершись она этим. Нет, не так всё просто. До сих пор была лишь присказка, а легенда впереди. И начинается она вопросом: «Знаешь, почему в Перми так и не построили метро?»

– Грунт неподходящий?

– Хе-хе, грунт, – усмехнулся приютивший меня дедок и цыкнул на жену-старуху, косо глянувшую, как благоверный в очередной раз наполняет стаканы самогоном. – Вот и начальство тамошнее людям так говорило, что, мол, река близко, воды там всякие подземные, плывуны… Ну, давай, пока не выдохлась. За души их грешные. – Мы опрокинули, закусили, и дед, потрясая солёным огурцом, возобновил вещание: – А на самом деле, чтоб ты знал, метро-то и копать уже некуда, потому как изрыто под Пермью всё! Да-да, – закивал он башкой, не обнаружив в моих глазах сияния веры. – А ты думаешь, почему ещё? В городе мильён человек, и метра́ нету. Вокруг Казани, что ль, воды мало? Дохера её. А метро какое-никакое прорыли. Не-е, этими сказочками только детей тешить.

– Ну, и что же там, под Пермью?

– Да чего только нет! – оживился дедок, почуяв, что впервые за многие недели появился шанс присесть кому-то на уши и размять затёкший язык. – Целые производственные цеха! А промеж них туннели. Всё в едину сеть завязано, – изобразил он узловатыми пальцами хитросплетение дьявольских подземелий. – Тут на восток дорога одна есть интересная, хорошая такая, бетонка. До сих пор не развалилась. Так вот, идёт, значит, эта бетонка из города в лесок. Петляет там, петляет и заканчивается возле неприметного домика. Коробок такой кирпичный о двух этажах. Наверху одно окошко, ставнями железными забрано. Ворота тяжеленные с дверцей, на манер гаражных. А в остальном – домик как домик, вроде котельной. Только почто же в лесу котельная? Не знаешь? А я тебе скажу. – Дед прищурился и заговорил шёпотом: – Домик тот – верхний этаж. А внутри лифт здоровенный, что в самое логово-то их подземное и спускается. Во как!

– В чьё логово? – осведомился я с неожиданной для самого себя заинтересованностью. Старикан, хоть и долго без практики прозябал, но навыков рассказчика не утратил.

– Как в чьё? Ты не слыхал до сих пор? Ну даёт! – хохотнул он, хлопнув себя по ляжкам, и плеснул в опустевшие стаканы. – Тогда слушай. Началась вся эта херня годов тридцать назад. Я ещё молодой был, здоровый, – поиграл дед одрябшими бицепсами. – Помнишь, Зинка, как за мною увивалась в девках-то?

– Сочиняй-сочиняй, пень старый, – донеслось из чулана насмешливое ворчание.

– А чё сочинять-то? Скажи ещё – не сохла по мне.

– Ты про логово говорил, – напомнил я ловеласу.

– А, да. Вот баба вредная, – погрозил он кулаком старухе. – Так, значит, это… Волки нашу деревню тогда шибко одолевали. Этих тварей и сейчас полно, однако ж близко подходить опасаются, выучены картечью-то. А в те времена волчары лютые водились – жуть. Всех собак наших задрали. А уж скотину на выпас вообще страшно было выгонять. Резали – мама не горюй. Бывало, выйдешь ночью за дверь папироску скурить – королевна-то моя дыму табачного не переносит, – а по двору шнырь-шнырь огоньки жёлтые. Стая, значится, за довольствием пожаловала. А в деревне-то уже тишина. Какие собаки ещё остались, так тех в дом теперь на ночь забирают. И сидят они, голос подать боятся. Ну, вернёшься, возьмёшь ружьишко. Бах-бах – вроде разбежались. А на следующую ночь опять то же самое. Потом уже до того обнаглели – днём стали приходить. Так и разбойничали, пока мы тремя деревнями не собрались да облаву на них не учинили. Постреляли много. Две трети стаи точно полегло. Стало тихо. Мы обрадовались. Время идёт – всё спокойно. Начали даже скотину за околицей оставлять пастись. Месяца три минуло. И тут – на тебе, опять корову зарезали. Причём не на месте стали жрать, а целиком унесли. Только крови лужа да кишки остались. След в лес уводит. Шли-шли – далеко тянется. А потом раз, и всё. Нету следа. И костей нет. Мы тогда этому удивились, конечно. Но не сильно. Волки – твари умные. Могли на куски порвать да припрятать объедки. Кроме волков и не думали ни на кого. Разве что медведь, но тот где убьёт, там и употребит, далеко нести поленится. Решили – стая пришлая, территорию охотничью у наших недобитков отняла и хозяйничает теперь. Придумали на живца их подловить. Договорились через неделю, как стая корову схарчит, собраться, привязать козу и с засидок взять нахалов. Козе для верности жилы на ноге подрезали. Она орёт-заливается. Сами по кустам да стогам с подветру засели, ждём. Час ждём, два, три… Ночь на дворе, а волков нету. Думали уже – всё, прочухали нас серые, не подойдут. И только стали перешёптываться, дескать, зря сидим, по домам надо, как глядь – кусты на опушке дрогнули. Тень оттуда нырк и быстро-быстро к козе. А за ней ещё одна. В темноте-то сразу не разберёшь, кто там, да и далеко поначалу. Но на волка вроде не похоже. А поближе-то подтянулись – етить-колотить! Я, помню, со страху чуть назад, к деревне не ломанулся. Колька – товарищ – вовремя за шкирбот прихватил. Т-с-с, говорит. А сам даже голову не повернул. Как заворожённый всё равно. Смотрит на этих двух тварей, взгляд отвести не может. А они, знаешь, прям будто пауки движутся. Тело возле самой земли, а ноги-руки по сторонам враскоряку. И так ловко перебирают… Ой, – схватился дед за сердце, – как вспомню, аж оторопь берёт. До чего ж богомерзкие. Я-то к мутантам ровно отношусь, ты не подумай чего. Сам без наград от матушки-природы не остался, – оттянул он пальцем щёку, демонстрируя пару гипертрофированных, загнутых внутрь зубов на нижней челюсти. – Но разве ж это мутация в сравнении с таким отродьем? Ну, в общем, твари эти всё ближе-ближе, коза наша на трёх ногах скачет, орёт дурью, аж жалко. Но утерпели мы, подпустили, а потом как жахнем со всех стволов – обоих в решето! Один сразу затих, а второй поживучее оказался. На спину брык и давай трястись. Ногами-руками длиннющими машет, кровища в разны стороны – жуть. Сам весь жилистый такой, долговязый. Рот разинул, хрипит, кровью харкает. Лампу запалили, чтоб получше рассмотреть, подносим – рожа вроде человечья, только вытянутая сильно и бледная, будто у покойника. А глаза, знаешь, ну чисто как яйцо варёное – белые все, мутные, ни зрачка, ни радужки. Слепой то бишь от рождения. И поди ж ты, по лесу бегал, о деревья башкой, чай, не бился.

– А второй? Тоже незрячий?

– Второму всю харю разворотило. В той каше и не разобрать – где глаза, где что. Но чует моё сердце, все они такие.

– Это почему?

– А с чего ж им зрячими-то быть? Как в шестнадцатом году пиздануло, так они небось лет двадцать в подземельях своих торчали, света не видя. Там и рожали. Народу-то много. Война войной, а организм требует, – усмехнулся дед. – Вот отродья разные и повылазили потом, едва на людей похожи, с бельмами заместо глаз.

– Что-то немного их повылезло, если тебе верить. Всего-то парочка.

– О-хо-хо! – откинулся старик назад, барабаня ладонью по столешнице. – Парочка! Кабы так, да разве ж я о них бы вспомнил? Это всё цветочки были. Самое-то говно позже началось. Мутов мы тех спалили и забыли. А по осени поехали из Кузнечихи в Паль сваты. Пять мужиков на двух телегах. Езды там – километров десять. А их ни к вечеру нету, ни утром, ни через сутки. Кузнечихинские забеспокоились. Сваты сватами, а и меру знать надо. Да и мужики-то были не так, чтобы сильно пьющие. В общем, послали за ними мальчонку, чтоб домой выпроводил пропащих. Мальчонку того долго ждать не пришлось. Примчался в мыле, всего колотит, слова не может вымолвить. Только рот разевает да рукой в ту сторону машет, откуда прибёг. Мужики местные, времени на расспросы не теряя, взяли ружья и пошли. Вернулись с двумя телегами, кучей кишок и шестью головами. Рассказали, что телеги на полдороге от Пали нашлись, оглоблями к дому. Видать, на обратном пути беда приключилась, под вечер. Вокруг всё кровью залито, на земле потроха раскиданы, а вдоль обочины головы стоят отрезанные: две лошадиных и четыре человечьих. А перед ними аккуратненько глаза разложены и на те головы смотрят, в глазницы свои пустые таращатся.

– Забавно. А что же пятый? Ты сказал – пятеро сватов было.

– Да-да, – кивнул старик, набулькав в опустевшие стаканы. – Пришёл пятый. Через неделю. Говорят, жевал собственную губу, а штаны по земле волочились, полные навалены. Уходил – крепкий мужик, светлая голова. Вернулся едва живой, конченым идиотом. На все расспросы только одно повторял: «Мастер, мастер, мастер…» А спустя полтора месяца концы отдал. Лёг, рассказывали, на лавку, руки на груди скрестил да и помер с улыбкой блаженной. Видать, смерть ему милее жизни показалась.

– Так он что, в Перми был? Где пропадал-то неделю?

– Кто ж его знает? Может, и в Перми. А может, по лесам бродил, да только через неделю вышел. Но с тех пор скотина окрест регулярно пропадать стала. Две-три штуки за год с деревни. Вроде как дань берут. И всегда голову безглазую оставляют – метку свою. А людей не трогали больше. Тех, что к ним не совались.

– А были и такие?

– Да нашёлся один. Андрюшка – сынок попа кузнечихинского. Дурак дураком. Окромя Святого Писания знать ничего не знал, а туда же – надо всякую божью тварь разумную на путь истинный наставить. Всей деревней его отговаривали. Нет, попёрся, умоленный. Рясу батькину надел. Говорит, так, мол, представительнее. Ага. Посланник божий…

– Не защитил Господь раба своего?

Дед усмехнулся и достал папиросу.

– Да на что мы ему? Миллиарды, вон, как хуем сбрило. А ты говоришь… Так, грязь из-под ногтей. Ладно, – он поднялся с табурета и пошаркал непослушными ногами к двери, – пойду, курну перед сном. Хорошо с тобой лясы точить, а организм-то на боковую просится.