От пуль, снарядов стонет вся земля.
Спастись, укрыться – где там, всюду «жалят»,
Но к миномёту тянется рука…
И вот снаряд прицельно улетает.
«Осколочным, снарядный, побыстрей, —
Всё громче слышен голос командира. —
Наводчик, рассчитай чуток правей,
Чтоб англосаксам было не до жира».
И вновь снаряд скрывается вдали,
Там, где стоят, орудуют нацисты —
Как в 41‐м, в грозные те дни,
Когда напали на страну фашисты.
Но вот и нас накрыл один прилёт:
Наводчик ранен, командир контужен,
Но сил набравшись, крикнул он как мог:
«Не быть врагу, коль мы России служим!»
Не знаю, чем закончился бы бой,
Но тут «вертушки» в помощь прилетели,
И вот уже вдали снарядов зной
И радость на душе, что уцелели.
2023 год
Наше время ни в чём так не нуждается, как в духовной очевидности. Ибо «сбились мы» и следа нам не видно.
И. Ильин
Было раннее весеннее утро. Тимофей Коськов, открыв глаза, лежал на своей кровати и, ворочаясь с боку на бок, давно уже не мог заснуть – сильно мучила поясница. Да и ноги ещё с вечера тянуло так, что не знал, куда их пристроить. Временами, будто под напряжением, они то и дело импульсивно подёргивались. Укрывшись одеялом, Тимофей говорил не то себе, не то кому‐то: «Погода ноне ломает, и всё к непогоде, будь она неладна. Зима‐то ноне злая была; весну чай просто так не пустит. Подись ещё долго пугать её будет, а тут мучаешься: днём жарко, ночью холодно – где же тут устоишь от всякой ломоты. Непостоянство, одним словом. Вот и крутит, вертит нас непогода в разные стороны. Эх, старость не радость».
Немного покряхтев, Тимофей откинул рукой тяжёлое ватное одеяло к стенке и, кое‐как приподнявшись, сел на край кровати. Непонятная тяжесть и лёгкое головокружение буквально тянули его снова в постель; с большим усилием он встал и, опираясь правой рукой на хромированную дужку кровати, подошёл к своим вещам, лежащим тут же на стуле. Надев старенькие, штопаные штаны прямо на кальсоны и накинув ватную телогрейку без рукавов на нижнюю рубаху, он медленно, пошатываясь из стороны в сторону, побрёл на кухню. Оглядевшись на кухне, он взял с полки кисет с махоркой и тяжело опустился на табуретку у окна.
Отодвинув цветную ситцевую занавеску, он посмотрел на улицу через запотевшие стёкла двойных рам; на скворечнике, прибитом к длинному увесистому берёзовому шесту, он увидел трёх скворцов. Сидя на шестке, словно специально для него они громко выводили весенние рулады: пение соловьем прерывалось кукареканьем, собачьим лаем и звуками, похожими на мычание коровы. Не видя скворцов, можно было подумать, что во дворе находится целый скотный двор.
– Ну бестии, ну дают! – не то с удивлением, не то с восторгом проговорил Тимофей. – Ишь как радуются весне. Да и как ей не радоваться, новой‐то жизни. Слава богу! Худо-бедно зиму пережили. Чего уж там.
В этот момент Тимофей подумал о том, что увидеть первых скворцов в нечётном количестве, а проще говоря, без пары, – примета плохая, в народе бытует мнение, что весь год будешь один.
– Ишь ты, как распелись! – продолжал восхищаться Тимофей, глядя на скворцов. – Прямо как симфония.
– Да мне что, я сам по себе, – вдруг неожиданно проговорил Тимофей не то себе, не то кому‐то.
– Мне ведь уже никого и не нужно. Хватит уже – намаялси.
Держа закрутку, он взял лежащий на столе коробок и, испытывая удовлетворение от зажжённой им спички, прикурил. Не прошло и минуты, как едкий дым махорки, словно утренний туман, наполнил всю избу. Расплываясь белым прозрачным облаком, дым подымался к деревянному потолку, покрашенному белой известью, и словно по волшебству исчезал, растворяясь в невидимых для глаза щелях.
Выкурив не спеша самокрутку, Тимофей подошёл к умывальнику, привычно погладил свою небольшую бороду и, умывшись, проговорил:
– Ну Матрена-ядрёна! Надо идти на улицу да посмотреть, что там ноне за погода. Ох, дел‐то нынче невпроворот, вот ведь как всё бежит, всё течёт.
Выйдя на небольшое дощатое крыльцо, он сразу ощутил весеннее солнце, лучи которого слепили глаза и обдавали лицо, шею каким‐то свежим, утончённым и нежным теплом. Снегу во дворе было не так много, небольшие его кучки лежали только вдоль забора, верхний слой которых, превратившись с ночи в тонкий ледок, блестел и переливался всеми цветами радуги. Несмотря на раннее утро, от снега струились маленькие ручейки, растекаясь, они дружно соединялись за территорией ограды, превращаясь в большой весенний ручей, дружно уносящий весенние воды в местные пруды и озёра.
Птицы, радуясь новому весеннему дню, то тут, то там дружно выясняли отношения. Воробьи, чувствуя себя полноправными хозяевами, атаковали у скворечников непрошеных гостей-скворцов, скворцы же, не уступая, смело атаковали воробьёв, кучкой сидели вокруг скворечника, не подпуская близко своих соперников. Теперь они были жильцами этих небольших домиков, и никто был не вправе на них претендовать.
Со двора, расположенного в пятнадцати шагах от дома, тянулось длинное мычание соседской коровы Красули, кудахтанье кур и звонкое, утреннее пение петуха. В это весеннее, тёплое утро всё оживало и давало о себе знать.
Радуясь происходящему вокруг, Тимофей ощущал всем своим существом, что на смену холодной, долгой зиме вновь пришла долгожданная весна. Весна, которую он с нетерпением ждал и которая вновь позовёт его в дорогу, в дорогие и любимые ему места. Именно там, вдали от дома, он вновь найдёт для себя приют и успокоение, отвлекаясь от всех житейских и бытовых проблем. Рыбалка, общение с природой становились для него той отдушиной, которая создавала свой неповторимый образ жизни, питала прежде всего его душу.
Пройдя через весь двор, Тимофей прошёл в огород и остановился у места, где он ещё с осени начал строить свою новую, уже четвёртую по счёту деревянную лодку – фофанку, названную так в простонародье в честь её конструктора, инженера Российского общества спасения на водах Фан-дер-Флита.
Испытанные временем, лёгкие на ходу и вёслах, довольно безопасные круглоскулые лодки нравились Тимофею, и он с удовольствием принимался их делать.
Заготовки клинкерной обшивки аккуратно лежали на стеллажах, проложенные тоненьким штакетником, благодаря чему все заготовки остались сухими от снега и дождя. Плоское днище лодки, выполняющее одновременно роль кильблока, на часто поставленных гнутых шпангоутах было похоже на скелет какого‐то гигантского животного, он стоял, словно замерев, и ждал своего часа, чтобы, облачившись в клинкерную [1] обшивку, обрести новую жизнь.
Сборочный стапель был сколочен из старых, разной толщины досок. Сбитые при помощи гвоздей друг с другом, они были похожи на большой монолитный плот.
Тимофей подошёл поближе и стал внимательно рассматривать деревянные заготовки: струганные под рубанок узенькие рейки, доски, бруски. Хорошо сохранившись за зиму, они только немного потемнели.
– Не повело, это хорошо, – глядя на обрезные доски, проговорил Тимофей, – ещё день-два, да надо начинать строить, времени‐то в обрез.
Окидывая взглядом разложенные заготовки, он понимал, что работы предстоит сделать ещё очень много, начатое им строительство лодки ещё осенью необходимо было продолжить как можно быстрее, тем более что он всю зиму ждал этих дней, за какой‐то месяц лодку нужно было не только собрать по частям, но и основательно просмолить и вывезти за несколько километров на реку Уньгу – к Марьи-ному утёсу, к его старой бревенчатой заимке, построенной им много лет назад.
Обойдя ещё раз вокруг остова лодки, Тимофей в раздумьях направился в избу, что‐то приговаривая при этом себе под нос. Чувствовалось, что он переживает и волнуется, настраивая себя на большую ответственную работу.
Небольшая деревня Заблуднево, где прожил всю свою жизнь Тимофей Каськов, находилась в шести километрах от центральной усадьбы совхоза «Светлый путь». Название совхоза было хоть и оптимистичное, но вот только в деревне всё было наоборот. На самом деле никакого светлого пути в деревне и не предвиделось, и быть не могло. А причины самые что ни на есть житейские: ни тебе дорог, ни тебе нового жилья, ни тебе работы и всего того, чем живёт и радуется человек в этой непростой и грешной жизни.
Построенные многие десятилетия назад сто с лишним крестьянских домов не знали и не видели даже примитивного ремонта, не говоря уж о чём‐то более серьёзном, крестьяне давно уже разуверились в своём начальстве, которое то и дело менялось и не делало никаких попыток что‐либо изменить в деревне. Жаловаться всё равно было некуда, да и бесполезно: никто ничего не слышал в эти непонятные никому перестроечные годы. К тому же все дома в деревне были давно списаны. Вроде есть деревня и вроде нет её.
Покосившиеся заборы и стайки давно уже не знали и не чувствовали рук человеческих. Эстетика, комфорт и удобства в этой деревне были ни к чему. Хотя себя местное начальство не забывало, строя добротные дома из цельного кругляка, о чём крестьянин и помыслить не мог. Мужики, конечно, говорили в деревне всякие разговоры про жизнь, но, устав ходить с протянутой рукой, смирились с тем, что у них есть, и лучшего уже не ждали.
– Зачем что‐то делать, если можно прожить и без этого, – часто рассуждали мужики за стаканом самогона, – делай, не делай – всё равно помирать, не сегодня, так завтра. На кой нам всё это?
Бабы хоть и были против такого рассуждения, но ничего поделать не могли. Спившиеся давно мужики теряли у баб не только авторитет, но и всякую житейскую помощь.
– От наших мужиков, – говорили некоторые бабы, – как от козла: ни шерсти, ни молока.
– Собрать бы их всех, – вторили им другие, – да в прорубь окаянных, душу ведь они всю вымотали, ни себе, ни детям покоя.
Раньше, при старой власти, отдельная инициатива некоторых крестьян по улучшению своего жилища осуждалась начальством и рассматривалась как буржуазная пропаганда западного образа жизни. Вот и приучили, что при нынешней власти работать уже никто не хотел или разучился. «День прошёл, и слава богу!» – такой принцип в жизни стал основополагающим для большинства крестьян деревни Заблуднево, и лишь беспробудное пьянство и воровство делали эту жизнь разнообразней и содержательней.
Несмотря на такое положение в общественной и социальной жизни деревни, надо отдать должное тому, что большинство молодых людей, чуть окрепнув, понимало всю бесперспективность жизни в этой деревне. При всяком удобном случае молодёжь старалась уехать. Куда угодно, кем угодно, но только подальше от этого безобразия. Да и родители не желали своим чадам зла, потому что все понимали: деревня сгубит и без того обездоленных детей. Вот только решить эту проблему могла не каждая семья. Не найдя возможности уехать, многие оставались работать в совхозе, выстраивая свою жизнь без всяких претензий на будущее.
Лет восемь назад Тимофей Коськов разошёлся со своей женой Нюрой, устав от её пьянок и скандалов. Двое сыновей, Виктор и Василий, хоть и жили с матерью, но часто наведывали отца. Бывало, целыми днями были у него дома, часто ездили летом к нему на рыбалку на Уньгу. Помогая детям, чем придётся, Тимофей всегда жалел о разлуке с ними, но изменить что‐то в своей жизни вряд ли мог, а к старости и совсем смирился с такой жизнью.
Старший сын, Виктор, закончив семь классов, уехал в большой город и, выучившись на слесаря, так и остался там работать. Раза два в год он приезжал в деревню навестить родителей. Высокий, кучерявый, дородный, проходя по деревне, он производил на всех жителей впечатление большого начальника.
В один из приездов в деревню он выфрантился и пошёл в клуб, а там поругался с местной шпаной, назвав их деревенскими козлами, за что был избит до полусмерти. Отлежавшись неделю дома, он уехал из деревни и больше не приезжал.
Васька, заскрёбыш, слывший уже с малолетства хорошим охотником, остался работать в деревне – скотником на ферме. Учёба у него не пошла, да и желания учиться у него никогда особого не было. Парень он вырос крепкий, забубённый, с годами всё чаще прикладывался к бутылке, а хорошо выпив, всегда заедался, не разбирая, где свои, где чужие. Бывало, выпьет – и сразу к отцу в дом, не знаю уж, о чём они говорили и спорили, но только заканчивалось всё это большим скандалом и дракой. Из избы в окна и двери то и дело летели столы, стулья и всякая бытовая утварь. На крики и шум всегда прибегала его бывшая жена Нюра, высокая, статная женщина лет пятидесяти. Врываясь в избу Тимофея, как тигрица, она голосила лихоматом на всю деревню:
– Люди добрые, помогите! Мово Ваську убивают!
И не дожидаясь ни от кого никакой помощи, она бросалась в «объятья» своих родственников и тут же получала дулю под глаз, а то и две. Избитая, в слезах, она выбегала из избы и, стоя у калитки, ругала на чём свет стоит Тимофея и Ваську. Соседи, да и все деревенские жители, давно уже привыкли к такому спектаклю, и мало кто вмешивался в это семейное дело, проблем и без того хватало в каждой семье.
До участкового дело также не доходило, а может, он просто не хотел разбираться в этих семейных отношениях, зная, что назавтра всё равно все помирятся и жизнь снова будет идти своим чередом. К тому же вызвать участкового с центральной фермы было делом очень сложным, телефон в деревне был только в управлении, которое постоянно было закрыто на большой амбарный замок. Надо отметить: выясняя отношения на кулаках, не было случая, чтобы Тимофей или Василий применили оружие, хотя у одного и другого были собственные стволы 16‐го калибра.
В общем, выяснив отношения и подравшись на потеху всей деревне, родственники расходились по домам, если могли, а если не могли, расходились утром, уже на трезвую голову, предварительно помирившись. Так продолжалось несколько последних лет.
Вот уже второй день, как крапал мелкий весенний дождь. Погода стояла пасмурная и холодная. Временами шёл мокрый снег.
Растопив печь, Тимофей молча сидел на кухне у окна и с какой‐то грустью распутывал небольшую снасть для предстоящей рыбалки. Внимательно перебирая тонкие капроновые нити, он находил рваные ячейки и тут же «штопал» их крючком, обвязывая такой же капроновой ниткой одну ячейку за другой.
Часто поглядывая в окно, он с нетерпением ждал хорошей и ясной погоды, ему хотелось встать и в любой момент приступить к работе – строительству лодки, которая подарит ему на всё предстоящее лето живительную свободу, позволит приблизить себя к пониманию духа природы и её красоты. Душа пела и рвалась из ограниченного, душного пространства на просторы, где бы он мог творить и испытывать великое наслаждение от начатого им дела, которое приносило ему не только материальную поддержку, но и большое духовное удовлетворение.
Перебирая всё новые и новые ячейки сети, Тимофей размышлял:
«Разве это сети! Ими же только воробьёв ловить, а не рыбу. Нитка хоть и капроновая, а никуда не годится. Одним словом – срам. И кто их только сейчас выпускает? Мои‐то сети куда крепче были, – Только вот руки уже болят, да и вязать их больно муторно – годы уже не те, что были. Как-никак шестой десяток разменял. Вот наловлю рыбы, продам, да надо будет парочку прикупить настоящих, пока все не сносились, этих на сезон хватить должно», – размышлял он.
Подлатав сети, Тимофей вывесил их «гармошкой» в просторные сени, сделанные им несколько лет назад, где обычно находилась всякая бытовая утварь: вёдра, бидоны с водой, ящики разные и стеклянные банки.
Свисая до самого пола, сети создавали иллюзию какой‐то театральной выгородки, главным режиссёром которой был сам Тимофей. Временами хотелось наблюдать только за его действиями, не ожидая от него никаких слов; небольшого роста, немного сутуловатый, с крепкими мозолистыми руками, почти всегда хмурый, он напоминал исконного русского деловитого мужика. Его действия вызывали уважение. Всё, что он делал, разворачивалось в привычное действие сценария, написанного им самим уже много лет назад. Отличался он от актёра только тем, что не мог, да и не умел импровизировать, а мог выполнять только конкретную, заданную им же самим роль.
Обычно Тимофей брал с собой до пяти снастей, а также небольшой бредешок, на случай приезда сыновей Витьки или Васьки. Места у Марьиного утёса не везде глубокие, поэтому пройтись с бредешком стало делом уже привычным и надёжным. На большой улов надеяться, конечно, не приходилось, а вот на хорошую ушицу рассчитывать можно было всегда.
Корчажки Тимофей плёл из тальника уже будучи на реке, плести объёмные вещи дома было делом хлопотным, да и нужный для работы материал, тальник, должен быть свежим и сочным.
Каждую весну большую часть времени он уделял лодке, поскольку она требовала не только времени, но и серьёзного, бережного отношения. Для этого с осени Тимофей готовил пиломатериал, причём делал он это каждый год – мало ли где подлатать, а где и новую сделать, так как за два-три года лодка приходила в негодность: тяжелела, трескалась от разности температур, и эксплуатировать её было очень опасно.
– Строить лодку, – говорил он сыну Ваське, – это тебе не хвосты крутить у коров, дело тут тонкое и требует всякого искусства, если что не так, то пойдёшь ко дну вместе с лодкой.
Васька всегда обижался на отца за такие слова, но в дискуссию с ним не вступал, а молча разворачивался и уходил.
Распускал брёвна Тимофей обычно на пилораме, что находилась в километре от деревни. Не ахти какая, она всё же давала возможность иметь кой‐какой обрезной материал. Под это дело Тимофей ставил мужикам бутылку, и те с удовольствием прогоняли парочку кубатуристых сосновых брёвен. Сосну Тимофей выбирал не случайно, она обладает хорошей смолистостью и хорошо «держит» воду. Конечно, с лиственницей не сравнишь, но сосна значительно легче, а для работы это очень важно. Диаметр и длину брёвен Тимофей выбирал всегда сам, прикидывая на остаток, важно было не ошибиться в размере нужной доски, необходимой на обшивку лодки.
Когда дело было сделано, тут же выпивали с мужиками бутылку самогона, закусывая чем придётся. Затем Тимофей брал на конюшне лошадь и на телеге привозил всё это хозяйство домой – в огород, где бережно сгружал и раскладывал для дальнейшей сушки.
– Пусть маненько вылежатся, подсохнут на ветру, – говорил он сам себе, прокладывая каждую доску штакетиной, – ветерок сейчас нужен да солнышко, вот они и подсохнут как надо.
При этом он бережно поглаживал каждую доску, словно вселял в неё какую‐то неведомую силу.
Здесь же в огороде под навесом стоял столярный станок – верстак, сделанный им когда‐то, состоящий из крышки и подверстачья. Крышка включала в себя верстачную доску, передние тиски с подкладочной доской, задние тиски с зажимной коробкой и лоток для размещения инструмента во время работы. На прикреплённой к верстаку широкой доске аккуратно размещались разные столярные инструменты: ножовки, рубанки, шерхебели [2], стамески, разные напильники, угольник и многое другое, без чего не обходится в своей работе ни один уважающий себя мастер.
О проекте
О подписке