Введение. Создание воспоминаний о космической эпохе

Роман «Белая крепость» нобелевского лауреата Орхана Памука – это тонкое размышление о власти памяти над человеком. Главные герои – итальянский ученый и турецкий аристократ, живущие в XVII веке,– делятся друг с другом самыми сокровенными воспоминаниями и постепенно каждый начинает воспринимать воспоминания другого как свои собственные. Их идентичности начинают размываться, пока сами герои (и читатель) не перестают понимать, кто есть кто. В конце концов память берет над ними верх, и они меняются своими изначальными идентичностями. Турок становится ученым и уезжает в Италию, а итальянец оставляет науку, чтобы наслаждаться роскошной жизнью при дворе султана⁹. Урок этой истории в том, что наши воспоминания определяют, кем мы являемся, и манипулирование ими затрагивает самую суть нашей идентичности.

Ключевые события космической эпохи особенно сильно отпечатались в памяти; именно поэтому эта эпоха и обрела такое название. Триумфы первого полета Юрия Гагарина и первого шага на Луне Нила Армстронга, трагедия экипажа «Аполлона-1», гибель Гагарина, катастрофы космических челноков «Челленджер» и «Колумбия» – одни из самых ярких и эмоциональных воспоминаний последних поколений. Но что мы на самом деле помним, когда вспоминаем космическую эпоху? В 1986–1988 годах когнитивный психолог Ульрик Найссер провел исследование с 44 студентами-испытуемыми, которых спрашивали, в какой ситуации они впервые услышали новость об аварии «Челленджера» (январь 1986 года). Первая встреча, на которой им задали этот вопрос, прошла на следующее утро после события, вторая – с теми же участниками – спустя два с половиной года. Оказалось, что ни один из вторых ответов не совпадал полностью с исходным, а более трети были, как выразился Найссер, «дико неточными». Более того, даже когда испытуемым показали их первые письменные ответы, они были убеждены, что правдивы именно поздние воспоминания. Исходные воспоминания попросту исчезли из их сознания¹⁰.

Исследования в когнитивной, социальной и клинической психологии, а также в когнитивной нейронауке показывают, что наша память – это гораздо более динамичный и манипулируемый процесс, чем считалось ранее. Наши воспоминания не хранятся в неизменной форме; мы не достаем их из постоянного хранилища, чтобы потом вернуть нетронутыми. Согласно конструктивистскому подходу, каждый акт вспоминания – это воссоздание, реконструкция памяти¹¹. Каждый раз, когда мы «извлекаем из памяти» воспоминание, мы заново проживаем вызвавшее его событие, переживаем соответствующие эмоции, переделываем это воспоминание и сохраняем новую версию, переписывая старую. В момент вспоминания память становится неустойчивой и может быть изменена и даже «стерта» или же может быть подсажено ложное воспоминание¹². Вспоминание чего-либо, в сущности, идентично созданию нового оригинального воспоминания. «Вспоминание – это своего рода восприятие», утверждают психологи, «и каждый контекст будет менять природу того, что вспоминается»¹³. Как следствие, мы на самом деле не помним исходное событие; мы помним только наше последнее вспоминание этого события. Чем больше мы занимаемся воспоминаниями, чем чаще вспоминаем что-то, тем больше мы воссоздаем и меняем это воспоминание, уходя все дальше и дальше от исходного события.

Согласно школе «нарративной психологии», в формировании личности существенную роль играет объединение отдельных воспоминаний в связный нарратив, который придает смысл событиям прошлого¹⁴. По словам невролога Оливера Сакса, «любой из нас имеет свою историю, свое внутреннее повествование, непрерывность и смысл которого составляют основу нашей жизни. Можно утверждать, что мы постоянно выстраиваем и проживаем такой „нарратив“, что личность есть не что иное, как внутреннее повествование»¹⁵. Когда личность в настоящем создает и искажает свои воспоминания прошлого, сама подверженность этих воспоминаний искажениям служит определенной цели – учредить преемственность между личностью в настоящем и в прошлом. Литературовед Пол Икин утверждал, что память индивида «не только буквально необходима для конституирования идентичности, но и играет решающую роль, постоянно пересматривая и редактируя вспоминаемое прошлое, чтобы соответствовать потребностям и требованиям личности, которой индивид стал в настоящем, каким бы оно ни было»¹⁶.

Мы суть то, что мы помним, и это одинаково верно для индивидов и обществ¹⁷. Понятие коллективной памяти, введенное французским социологом Морисом Хальбваксом, подчеркивает, что индивидуальные воспоминания укоренены в социальном взаимодействии. Используя понятия коллективной памяти и социальной памяти, культурная история опирается на метафору общества как вспоминающего субъекта. Этот субъект конструирует свою идентичность на основе коллективных актов памяти и может пережить психологическую «травму», глубоко искажающую коллективные воспоминания¹⁸. Коллективная память – культурно санкционируемые и публично разделяемые индивидами представления о прошлом – формирует социальные идентичности и поставляет нарративы, при помощи которых индивиды публично описывают свои личности, вспоминают прошлое и интерпретируют настоящее¹⁹.

Применение конструктивистской модели индивидуальной памяти к истории культуры влечет за собой глубокие последствия. Подобно индивидуальной памяти, коллективная память постоянно пересоздается, исходные воспоминания при этом заменяются их более поздними версиями. Так культурная история становится самореференциальной: она питается собой и вспоминает собственные воспоминания. Чем больше определенное общество или группа занимается воспоминаниями, тем более интенсивно работает коллективная память, тем больше мы мифологизируем и забываем. Вспоминать и мифологизировать – одно и то же. Подобно тому как искаженные частные воспоминания укрепляют ощущение единства индивидуальной личности во времени, культурные мифы усиливают национальную или групповую идентичность.

Всерьез восприняв идею, что наша культура – это мифы, которыми мы живем, историки сосредоточили внимание на культурных функциях коллективных мифов: структурировать и передавать историческую память, создавать основу для господствующего «главного нарратива» и формировать социальные идентичности. В этом контексте не так важно, правдив миф или нет. Важна политическая и культурная сила культурных мифов, будь они этническими, религиозными или идеологическими, то есть их способность действовать, заинтересовывать общественность, рассказывать историю, с которой можно идентифицировать себя, и изобретать идеал для подражания.

Метафора общества как вспоминающего субъекта может вводить в заблуждение, поскольку затушевывает активную роль индивидов в выборе, изменении и комбинировании разных представлений о прошлом, а также скрывает зависимость этих представлений от проблем и конфликтов настоящего. Джеймс Верч предложил понятие коллективного вспоминания, чтобы описать и нарративы, и невербальные практики актуализации памяти²⁰. Алейда и Ян Ассманы разбирают на части понятие культурной памяти. Они проводят различие между коммуникативной памятью и культурной памятью, противопоставляя «проживаемую, телесно воплощенную» автобиографическую память культурно санкционируемому памятованию, которое опосредовано текстами, символами и публичными акциями²¹. Коммуникативная память – это мимолетные повседневные обмены, например шутками или слухами, а культурная память воплощена в материальных объектах и социальных обычаях. Культурная память формирует групповую идентичность, дает инструменты для воссоздания прошлого, образует устойчивые понятия «наследия», предполагает специализацию и институционализацию и выполняет образовательные, нормативные и рефлексивные функции²².

Коммуникативная память активно взаимодействует с культурной памятью²³. Институционализация культурной памяти национальными государствами – учреждение национальных архивов, публичные празднования разнообразных годовщин и распространение предпочтительных исторических нарративов – часто служит политической цели усиления национальной идентичности и маргинализирует индивидуальные воспоминания и альтернативные социальные идентичности. Коммуникативная память переинтерпретирует и обесценивает некоторые аспекты организованных и церемониальных мемориальных практик, в то время как частные воспоминания оказываются «зараженными национальными проектами сохранения и передачи памяти (remembrance)»²⁴. Французский культурный историк Пьер Нора утверждает, что старая эпоха памяти и традиции уступила место новой эпохе истории и сознательного конструирования нарративов. «О памяти столько говорят только потому, что ее больше нет», пишет он²⁵. Актуальные исследования посвящены истокам исторических мифов, их произвольному конструированию политическими элитами и их репрессивной способности маргинализировать альтернативные истории и идентичности²⁶.

В космической истории есть свои повторяющиеся мифы. Сравнивая главные нарративы исследования космоса в разных национальных контекстах, Асиф Сиддики выявил четыре культурных архетипа, или «тропа», структурирующих эти нарративы: миф об отце-основателе (в советском случае это Константин Циолковский); миф об исключительно отечественном происхождении космической техники; миф о полете в космос как выражении национальной идентичности; и разнообразные стереотипные обоснования космического полета: судьба человечества, слава нации, национальная безопасность, экономическое развитие, научные исследования и польза для обычных людей²⁷. У каждой нации свои вариации этих мифов, например американский «миф о ведущей роли президента» и триумфальный «главный нарратив», которые сопровождаются левыми, правыми и конспирологическими контрнарративами²⁸. Миф об астронавтах «Аполлона», описанный историком Роджером Лониусом, включает в себя несколько компонентов: астронавт служит примером «обыкновенного человека», но в то же время олицетворяет собой американский идеал, воплощая образ маскулинного героя – молодого, веселого, бодрого воина, который, под руководством старшего и более мудрого наставника, указывает нации путь прогресса к утопическому будущему²⁹.

Подобно турку и итальянцу в романе Памука, которые обмениваются идентичностями, слушая истории друг друга, астронавты тоже подвержены влиянию собственного имиджа в популярной культуре. Документальный фильм «В тени луны» Дэвида Сингтона целиком состоит из интервью с астронавтами программы «Аполлон», проиллюстрированных фрагментами архивных съемок³⁰. Эта лента сделана не как набор самостоятельных историй об отдельных полетах; вместо этого она сплетает фрагменты историй астронавтов в метаисторию, которая размывает разницу между разными полетами и даже разными астронавтами. Выглядит так, будто составной образ астронавтов рассказывает составную историю о посадках на Луну. В другом документальном фильме, «Все это чудо» Джеффри Рота, используется похожая техника, чередующая комментарии семи астронавтов, высаживавшихся на Луну³¹. Как отметил один из обозревателей, «монтаж был сделан настолько мастерски, будто говорят не семь индивидов, а один – зачастую говорящий продолжает предложение, начатое предыдущим оратором»³². Здесь органично смешиваются индивидуальные истории и личности астронавтов. Каким образом достигается такое смешение? Прием ли это создателей фильма или работа фундаментального культурного механизма, в реальной жизни вытесняющего индивидуальные идентичности ради соответствия культурному стереотипу астронавта? Что происходит с альтернативными воспоминаниями? Это художественное смешение воспоминаний можно рассматривать как метафору того, как общество стирает и переписывает историческую память.