На нынешний взгляд такое поведение монаха выглядит довольно странным, но для конца XVIII столетия оно было скорее обыденным. Корни такого положения дел уходили еще в Петровскую эпоху, когда в России началась настоящая борьба с монашеством. В 1703 году было запрещено строить новые обители, в 1723-м в существующих монастырях запретили новые постриги, а на места, освободившиеся после смерти иноков, приказали определять отставных солдат-инвалидов, нищих и тяжелобольных. По мысли Петра I, монастыри должны были превратиться в подобие богаделен, а монашество постепенно преобразоваться в подвид государственного крестьянства. Девять лет спустя, уже при Анне Иоанновне, запрет на постриги был подтвержден, исключения делались только для овдовевших священников и бывших солдат. Политика секуляризации, которую проводила в начале своего правления Екатерина II, тоже дала свои невеселые плоды – множество малых монастырей было упразднено или в лучшем случае выведено «за штат», то есть лишено государственной поддержки. Они могли рассчитывать разве что на помощь пожертвователей. Атмосфера в таких умирающих провинциальных обителях царила нервная, нередки были случаи клеветы и доносов братии друг на друга. В монашеской среде распространились всевозможные пороки, на территорию мужских обителей свободно допускались женщины, монахи посещали келии друг друга или надолго покидали территорию монастыря, собирая пожертвования. Таким образом, переходы Владимира Кишкина из одной обители в другую были вполне «в духе времени». Памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, благочестивый, сдержанный юноша понимал, что в атмосфере распущенности и мирской суеты заниматься духовным совершенствованием будет сложно – и отправлялся дальше…

Так продолжалось до осени 1782 года. Тогда Домникея Николаевна Кишкина скончалась, на смертном одре уже окончательно и без всяких условий благословив сына на путь монашеского делания.

Уже во второй раз в жизни Владимира Кишкина возник Миропольский Белогорский Николаевский монастырь. 7 марта 1783 года игумен Константин (Саурский) постриг новоприбывшего в мантию с именем Василий. Монашеское имя Владимир получил в память погибшего в монгольском плену святого праведного князя Василия Ростовского, память которого Церковь отмечает 4 марта.

Но долго пребывать в Мирополье новопостриженник по каким-то причинам не стал – уже 30 мая 1783 года он подал прошение о переводе на Валаам, где подвизался его добрый знакомый по Саровской пустыни иеромонах Назарий (Кондратьев). Впрочем, и там отец Василий не задержался и в 1784-м остановил свой выбор на Курском Знаменском Богородицком монастыре. Здесь атмосфера, по-видимому, пришлась ему по душе. Три года спустя, в год посещения обители Екатериной II, епископ Белгородский Феоктист (Мочульский, 1729–1818) совершил иеродиаконскую хиротонию отца Василия, и он начал исполнять в монастыре послушания ризничего и клиросного. Так прошло девять лет. За это время отец Василий приобрел среди братии учеников, которые окормлялись у него духовно, – монахов Анастасия, Арсения, Израиля и др.

В 1794 году иеродиакон отец Василий вновь отправился в путь, на этот раз – самый дальний из тех, которые он предпринимал, – на Святую гору Афон. Почему – понятно: именно там в 1746–1763 годах подвизался преподобный Паисий (Величковский, 1722–1794), основатель русского старчества в его современном виде. Возможно, предпринять это путешествие отец Василий пожелал под воздействием новости о смерти Паисия; возможно – в связи с прочтением его главного труда – изданного в мае 1793 года в Петербурге «Добротолюбия». Но в любом случае он (и не только он – в путь с ним отправились и его ученики) хотел прикоснуться к тому «идеалу» монашеской жизни, который был устроен Паисием в Свято-Ильинском скиту на Афоне.

Сейчас нам явственно видно, что жизнь великого преобразователя монашества удивительным образом перекликается с жизнью самого Василия (Кишкина). Уроженец Полтавы Паисий так же, как и Василий, с юных лет стремился к монашеству, ушел в монастырь еще мальчиком, так же сменил несколько обителей в поисках мудрых наставников. Таких он нашел в молдавском Трейстенском скиту, а позже переместился на Афон, где «обхождаше отшельники и пустынножительныя отцы, ищуще по намерению своему некоего духовного отца, в делании монашестем предуспевающа и в божественных и отеческих писаниях искусна, седяща в безмолвии наедине в тишине и нищете, ему же бы могл предати себе в послушание. Но не обрете таковаго». Вероятно, по своему великому смирению он сам не заметил, как стал для других тем Учителем, которого желал для себя… Так же, как и Василий (Кишкин), Паисий поздно принял священный сан. Когда число его учеников возросло до такой степени, что на Афоне им стало тесно, а вокруг уже полыхала очередная Русско-турецкая война, Паисий вернулся в Молдавию, где возглавлял Драгомирнский (1763–1774), Секульский (1774–1779) и Нямецкий (1779–1794) монастыри. Именно в Нямцах им было создано «Добротолюбие» – свод переведенных с греческого текстов Отцов Церкви, ставший впоследствии одной из главных русских духовных книг…

Путешествие из Курска на Афон было долгим и трудным. Вероятно, добирались благодаря пожертвованиям купцов-курян – в XVIII веке это была обычная практика. Плыли на корабле из главного южнорусского порта тех лет – Таганрога – до Константинополя, а оттуда – на Святую гору… Поселились куряне в устроенном старцем Паисием Свято-Ильинском скиту, приобретя себе келию с садом. Со времени пребывания на Афоне Паисия прошло уже тридцать лет, но вокруг всё по-прежнему напоминало о нем. Вокруг стояли храм, трапезная, келии, на постройке которых он трудился; живы были старики-монахи, помнившие его. Конечно же, отец Василий расспрашивал местных старожилов, в том числе настоятеля отца Варлаама, о Паисии, и не столько о внешних проявлениях его жизни, сколько о ее внутренней, духовной сути. Рассказанное запоминалось надолго, оседало в душе. А сам иеродиакон по своему смирению не примечал, как уже к нему начинают постепенно стекаться за поучением местные монахи. Слушая рассуждения отца Василия, они говорили между собой так:

– Много у нас на Святой горе угождающих Богу и благодати исполненных старцев, но такового дара учения и врачевания душ ни у кого нет!

Афон настолько прочно вошел в душу отца иеродиакона, что он решил для себя – наконец-то найден тот идеал, к которому он всегда стремился. Но Бог судил иначе. В 1798 году один из учеников отца Василия, Израиль, разложил на солнце для просушки виноград и отлучился из келии. В результате начавшегося пожара сгорели не только келия, но и примыкавшая к нему часть горного леса. Турецкие власти (Афон находился на территории Османской империи) бросились искать виновных; наказание за поджог ожидало очень суровое – могли и казнить. Спасаясь от преследований, отец Василий с учениками вынуждены были оставить скит. Посовещавшись, приняли решение следовать в Молдавию, в Нямецкий монастырь – еще одно место, неразрывно связанное с именем великого старца Паисия.

На полпути, в Константинополе, монахам встретился русский купец родом из Брянска. Он бросился к отцу Василию с мольбами дать в долг денег – мол, подвернулась выгодная партия товара, – и обещал вернуть всё с процентами. Отец Василий отдал ему все деньги, которые были пожертвованы братии. Купец же, получив на руки большую сумму, и не подумал ее возвращать. Каково же было его изумление, когда отец Василий подошел к нему на улице и, кланяясь, промолвил:

– Избавил ты меня, чадо, от тяжкого бремени. Достаточно нам для пути веры и упования на Бога!

Так и вышло – монахов перевезли через Черное море бесплатно, а купец, польстившийся на пожертвования, потерпел кораблекрушение и потерял весь свой товар.

Сколько именно времени отец Василий с учениками находились в Нямецком монастыре, неизвестно. Но, конечно же, они поклонились мощам старца Паисия. И, может быть, унесли с собой частичку мощей в Россию. На родину отец Василий вернулся в 53-летнем возрасте, вместе с учениками Арсением и Израилем…

После возвращения перед ним встал прежний вопрос – в каком монастыре жительствовать дальше?.. По-видимому, он перебирал в памяти своих давних знакомых, так как первым, в октябре 1798 года, отправился к иеромонаху Адриану (Блинскому) в Коневский Рождество-Богородичный монастырь, что на ладожском острове Коневец. Но там отец Василий долго не задержался – может быть, резкий контраст между южным афонским климатом и холодной Ладогой отразился на его здоровье. А может быть, пришла весточка из Курской Коренной пустыни, где он уже жительствовал четверть века назад. В 1798-м наместником пустыни был друг отца Василия, иеромонах Софроний, который энергично пытался утвердить в пустыни соответствующие святому месту благочестивые порядки. Верным помощником в этом деле и стал для него иеродиакон Василий (Кишкин).

В 1799 году пустынь возглавил еще один близкий отцу Василию человек – иеромонах Макарий (Каменицкий), тот самый его родственник, с которым они вместе почти сорок лет назад совершали паломничество в Киев и который во время этого странствия его «ругал, поносил, бил, терзал за волосы и о землю ударял». Но прошедшие годы сильно изменили отца Макария, и он со слезами просил у родственника прощения за давние грехи. При его поддержке отец Василий начал проводить в пустыни настоящую реформу монашеской жизни. Образцом при этом служили афонский Свято-Ильинский скит и Нямецкий монастырь, те порядки, которые были там установлены Паисием (Величковским).

Устав Паисия включал в себя 18 малых «уставов», или пунктов. Первый пункт гласил: «Ни единому брату ни киим образом ни какового движимого и недвижимого стяжания, ниже малейшей вещи не имети, ниже свое что именовати; но вся, от Бога посылаемая к составлению общего жития, имети обща». Второй пункт был направлен на то, чтобы «всем братиям должно прежде всего и паче всего стяжати послушание: всякую свою волю, и рассуждениеи самочинение оплевавши и вне повергши, волю же и рассуждение и заповеди отца своего творити и исполняти». Третий пункт утверждал первенство в монастыре настоятеля, который не должен «ни учение от себя приносити, ни заповеди предаяти – но по силе Св. Писания и учения св. отец должен часто братию поучати и наставляти, и волю Божию открывати». Четвертый пункт утверждал богослужение по Афонскому чину, без сокращений; пятый вводил общую трапезу; шестой предписывал братии совершать умную молитву: «В келлиях братия должны сидеть, по преданию святых отец, со страхом Божиим, паче всякого подвига предпочитающи умную молитву, в сердце умом художне совершаемую, яко же многие богоносные отцы о ней учат»… И так далее, до пункта 18. Этот устав действовал в Нямецком монастыре с 1779 года, а в России начал медленно утверждаться два-три десятилетия спустя.

Понимая, что резкая, жестко проводимая реформа вызовет отторжение монашествующих, отец Василий действовал постепенно, мягко. Для начала в Коренную пустынь был запрещен вход женщинам. Затем и самим монахам было запрещено покидать пределы обители и странствовать в поисках подаяния. Отныне братия должна были пребывать в собственных келиях, считая их как бы своими гробами, и всё время проводить в безмолвии, Иисусовой молитве и чтении душеполезных книг. Службы начали совершаться по Афонскому чину. Вместо суетного, нервного, полного соблазнов быта в пустыни понемногу воцарилось спокойное, благочестивое, приносящее пользу душе течение жизни.

Гладко ли протекала эта реформа, все ли безоговорочно поддерживали отца Василия в этом начинании? Судя по сохранившимся воспоминаниям, о единодушии речи не было. Новые строгие порядки и запреты не могли не возмущать тех из братий, которые были слишком подвержены «духу времени». Так, некий иеромонах Леонид, обладавший красивым голосом, пленил своим пением на клиросе местную помещицу по имени Анна и начал с ней встречаться. Отец Василий как мог пытался прекратить бесчинства пары, но Леонид с Анной не только не прекратили свои отношения, но и начали засыпать духовное начальство доносами на иеродиакона. Пришлось отцу Василию самому отправиться на прием к архиепископу Курскому и Белгородскому Феоктисту (Мочульскому) и просить для отца Леонида перевода в другое место. В итоге пара была разлучена. Но клевета на отца Василия не прекратилась, более того – недовольные им монахи не раз побивали его камнями и даже замыслили его убийство. Впрочем, разрешилась эта история благополучно: заговорщики опомнились и сами пришли к отцу Василию каяться, а тот простил их и попросил держать всю эту историю в тайне.

Словом, недовольных новациями в афонском духе хватало. Но неизмеримо больше было тех, кого новый облик Курской Коренной начал завораживать, манить к себе. В 1798–1799 годах резко возросло количество паломников, в пустынь стали стекаться странники из близлежащих и отдаленных губерний. И большинство из них жаждали встречи с иеродиаконом Василием – ведь именно от него шла та живительная волна обновления, которая полностью изменила монастырь.

Впрочем, желанной встречи добивались далеко не все. Женщин, к примеру, отец Василий видеть не хотел вовсе. Но если уж приходилось с ними разговаривать, то низко склонял голову, чтобы не глядеть на собеседницу. Его смирение было настолько велико, что себя отец Василий называл «прахом и пеплом». Тех, кто поносил и бил его (вспомним монахов, нападавших на него с камнями), он искренне благодарил, кланяясь им до земли за то, что врачуют его грешную душу. Избегал всяких праздных речей и, слыша их, тут же молча отходил в сторону. Считал себя недостойным смотреть на иконы, старался не разглядывать не только мирские вещи, но и богослужебные сосуды, убранство ризницы. Как только его начинали хвалить, сразу же пресекал это, называя себя бродягой, хуже не только скота, но даже и бесов. А начиная какое-либо дело, неизменно спрашивал у первого встречного – простого инока или случайного крестьянина:

– На пользу ли мне сие будет?

И, получив ответ, так и поступал, полностью отсекая свою волю.

Нет сомнения, что рост известности Курской Коренной пустыни, толпы паломников, желавших получить благословение, смущали и утомляли отца Василия. Какое-то время он с учениками даже удалился в Софрониеву Молченскую пустынь. Тем временем приближался очередной этап его жизни…

…26 октября 1798 года епископом Орловским и Севским был назначен Досифей (Ильин, 1751–1827), ранее бывший наместником Троице-Сергиевой лавры и епископом Старорусским. Объезжая свою новую епархию, владыка посетил и Брянскую Белобережскую Иоанно-Предтеченскую пустынь. Основанная почти сто лет назад, к концу века она пережила три закрытия (в 1724–1727, 1770–1775 и 1780 годах) и находилась в запущенном состоянии: вконец обветшавшие храмы и другие постройки, во главе – священник из белого духовенства, при котором пять человек братии… Но владыка Досифей был глубоко впечатлен уединенным расположением обители, ее видом и задумал восстановить пустынь. Как раз когда он размышлял над тем, кому можно поручить это сложное дело, его в Севске (именно там находилась тогда орловская кафедра) посетил иеромонах Арсений (Кириллов), ученик отца Василия, побывавший с ним на Афоне и в Нямецком монастыре. Теперь он направлялся из Курской Коренной обители в смоленские леса, где намеревался вести отшельническую жизнь.

– Как кому доверить?.. – переспросил отец Арсений, когда владыка Досифей доверительно поделился с ним мыслями. – Да моему духовному отцу Василию из Коренной. Лучше его никто с этим делом не справится.

– Верно! – обрадовался было владыка, но тут же задумался: – Да ведь отец Василий по своему смирению не захочет принять наместничество в Белых Берегах…

– А в этом давайте я вам подсоблю, владыко, – предложил отец Арсений. – Авось и удастся уговорить старца.

Так и сделали. Отец Арсений приступил к своему духовному отцу с уговорами, и тот по некотором размышлении согласился. Ведь постоянная суета вокруг Курской Коренной пустыни его смущала и утомляла. А здесь предстояло возродить, а фактически основать заново монастырь, находившийся в отдаленном, труднодоступном месте. Заодно он и отца Арсения убедил не уходить в леса, а последовать вместе с ним – возрождать обитель…

27 января 1800 года последовал указ епископа Орловского и Севского Досифея о назначении отца Василия (Кишкина) настоятелем Белобережской пустыни. На этот раз путешествие было не особенно долгим – от Курска до Белых Берегов по прямой около двухсот вёрст. Сначала была встреча с владыкой Досифеем в Севске. Епископ встретил отца Василия словами:

– Пожалуйте, старец Божий, вас давно ожидает Белобережская пустынь на жительство к себе.

Потом состоялась длительная и теплая беседа, и наконец владыка Досифей благословил отца Василия на труды. И вот уже среди бескрайних заснеженных полей, по которым передвигался возок, завиднелись купола высокого каменного Владимирского собора. По мосту пересекли реку Снежеть, приток Десны… Действительно, красивейшие места!

Но каким же запущенным все выглядело! Мост, по которому проехал возок, едва не развалился под ним. В храме Святой Живоначальной Троицы не было… пола, и ходить приходилось по деревянным мосткам. Надвратный же храм Святых Захария и Елисаветы уже полвека как был разобран – средств на ремонт после пожара, случившегося в 1749-м, так и не нашлось.

Братия также встретила нового настоятеля неприветливо. Увидев, что внутренний двор обители не очищен от снега, а заготовленные дрова скоро закончатся, отец Василий попросил монахов заняться работой. На это ему дерзко ответили:

– Сам очищай и дрова руби!

Настоятель… так и поступил. Поклонился дерзившим в ноги, испросил у них благословение и молча взялся за топор и лопату.