– Причем здесь…

– Мне нравится. Красиво.

– К месту ли?

– Я тебя начальнику хотел представить, – не ответил он ей. – Десяткин еще не успел никуда укатить. Здесь должен быть.

– Что ты! – Майя замахала руками. – Зачем? Я не официальное лицо. К чему все это?

– Да, да, да! Быть здесь и не посетить его!..

– Так не договаривались!

Но было поздно. Полковник, сопровождаемый двумя офицерами, уже входил в аудиторию и направлялся к ней. Майя покраснела, вцепилась в сумочку, застыла.

– Спасибо, Майя Николаевна! – принялся пожимать ей руки полковник. – Снизошли. Нашли время. Спасибо. Владимир Кузьмич меня заверил, а я, признаться, все же ни слухом ни духом. И не думал, что найдется у вас минутка для нас.

Он говорил, не переставая, словно торопился, чтобы не перебил кто; откуда-то появились цветы, белые и желтые, душистые; он, сделав значительное лицо, преподнес их, задержав ее руки в своих.

– Спасибо. Чайку ко мне? – заглянул полковник ей в глаза. – Владимир Кузьмич, приглашай гостью.

Свердлин повел ее по коридору под локоть, полковник шел рядом, поддерживая под другую руку, курсанты растекались по стенкам и исчезали.

– Вот! Индийский! Вам конфет? – полковник обвел рукой угощения на столе, заполнившем почти все пространство комнаты, где они оказались.

– Я, признаться…

– Ну что ты, – подтолкнул будто невзначай Свердлин, – присаживайся.

Он, усадив, повернулся к начальнику:

– Иван Клементьевич, разрешите тост?

– Тост? У нас вроде… – повел полковник руками и глазами по чашкам с чаем, но Свердлин уже разливал коньяк в маленькие хрустальные рюмки, а за его спину смущенно прятался усатый капитан.

– Николай Семенович! Ты здесь? – кивнул полковник капитану, того действительно и не видно было с ними, а тут, в комнате этой, и нашелся.

– Начальник курса, – представил полковник Майе капитана. – Наставник, так сказать, нашего Владимира Кузьмича. Разворачиваемся мы, Майя Николаевна, укрепляем плацдармы. Вот новый курс, новые дисциплины и новые, так сказать, педагоги у нас появляются. Большому кораблю, как говорится, у нас зеленый свет.

– Скажите, Иван Клементьевич, – подал рюмку Майе Свердлин, сам он так и не присел, стоял подле нее у стула, как адъютант, рука согнута в локте на уровне плеча, в пальцах рюмка.

– Надо сказать. А как же. По такому случаю. Не часто нас посещают такие гости, – полковник поднялся. – Подымем, товарищи офицеры, за нее. За нашу школу. Чтоб процветала милицейская наука и наша, так сказать, альма-матер.

– Товарищи офицеры! – крикнул Свердлин так, что и Майя невольно привстала.

Все выпили. Сели. У Майи сразу почему-то закружилась голова, она оперлась на руку Владимира, слегка склонилась к нему. Полковник протянул ей развернутую конфетку.

– Как Николай Петрович? – спросил он ее на ушко.

– Ничего, – ответила она.

– Я слежу. Он недавно по телевизору выступал. О проблемах. Блестящее выступление.

– Когда? – Свердлин элегантно подлил в рюмку начальнику. – Неужели я пропустил?

– Выступал, – подтвердил, закусывая, капитан. – Содержательно. Моя Клавдия Захаровна даже хотела записать на магнитофон.

– А давайте пригласим Николая Петровича к нам, Иван Клементьевич, – Свердлин взглянул на полковника, поднял свою рюмку. – Разрешите?

– Скажи, именинник, сам бог велел.

– Товарищи! – поднялся над столом тот, степенно огляделся, легонько коснулся плечика Майи, подмигнул усатому капитану. – Мне хотелось от всей души поблагодарить вас всех. В моем становлении как педагога я вам всем очень обязан и признателен…

Он умел говорить красиво, у него получалось, капитан раскрыл рот, полковник несколько раз кивал головой и довольно посмеивался, Майя заслушалась.

Позже, когда Свердлин на той же «Волге» довез ее до дома и они, не сговариваясь, завернули прогуляться в скверик, наслаждаясь свежим весенним воздухом остывающего дня, Майя, не удержавшись, все же сказала:

– Володя. Так нельзя. Я бы не хотела, чтобы все так. Ну зачем?

– О чем ты? – будто не расслышав, нагнулся он к ней. – Разве плохо получилось?

– Ну как же ты не понимаешь!

– Ты права. Согласен. Присутствовал определенный экспромт. Но с этой публикой иначе нельзя. Их следует брать за рога, как быка. И он засмеялся, довольный пойманной на лету фразой, повторил с удовольствием: – За рога, как быка!

– Ты меня совсем не хочешь понять!

– Нет. Это ты вокруг ничего не видишь. У тебя на носу, прости меня, розовые очки. Еще с детства. А вроде дочь прокурора.

– Ты так считаешь?

– Чего уж там. Я извиняюсь, этот долбак, полковник наш, какой он офицер? Аж три звездочки нацепил! На самом деле он тупица! Причем сущий дебил. Бывший инструктор обкома! Как сюда попал? Одному богу известно. Ладно, время пришло, там толку от него никакого, вот в ментовку и выдвинули. Учить! Готовить милицейские кадры! Попомни мои слова, дорогая! От таких учителей мы скоро кашлять кровью будем. Устроят нам варфоломеевскую ночь их воспитаннички!

– Как ты можешь такое говорить!

– Могу. Мне не надо много таращиться, чтобы все это увидеть. Ты знаешь, как и чему здесь учат?

– Не бравируй. Все у тебя не так! И в райотделе все не по тебе было.

– Там как раз и проявляются плоды воспитания таких школ.

– Ты ошибаешься. Там люди из институтов.

– Хрен редьки не слаще.

– Что же ты сюда-то прибежал?

– Ну знаешь!

– Я слушаю. Только спокойно. Без эмоций. Чего ты размахался опять руками. Не с курсантами.

– А-а-а, – махнул Свердлин рукой. – Что тебе говорить! Мы в разных весовых категориях.

– Это что же? Опять? Как у твоего любимого Джека Лондона? Ты, конечно, опять за Мартина Идена у нас. Весь от станка, от земли. В мозолях. А я – барышня-буржуйка с интеллигентскими вывертами?

– Похоже. Но это твоя старая пластинка.

– Старая не старая, а объясняет. Только ты всегда забываешь про финал.

– Чего?

– Помни о финале. Там герой геройствовал – буйствовал да свел с жизнью счеты. Не нашел ничего лучшего. И ты сам себе тупик ищешь? Володя, задумайся, что с тобой происходит все это последнее время. Ты очень изменился.

– Я? Тебе кажется. Я всегда таким был. У меня все получалось. И теперь получится. Ты скажи мне, кто вокруг нас? Оглядись! Эти микроорганизмы! Полковник этот! Он же чего за меня уцепился? Ему показалось, что я ему кандидатскую смогу накатать. Я накатаю. Мне, как два пальца!.. Но ему-то она зачем?

– Откажись!

– Чего?

– Не пиши.

– Простите покорно, – раздраженно хмыкнул он. – А куда же деться? Ты – дочь прокурора области! Личность другого масштаба! А мне кем предстать? С этими мелкоклеточными мне не справиться. Полковник – гнида отпетая! А все за свое – пригласи да пригласи. Месяц за мной бегал. Интересовался здоровьем твоего отца. И ты ему зачем-то понадобилась. Не просил ничего за столом-то?

– Иван Клементьевич? – растерялась она.

– Рыба эта, – сплюнул он.

– Нет, кажется.

– Гляди, а то и не заметишь.

– Вот! А тебе зачем меня везде таскать?

– Как?

– Я что? Картина Васнецова?

– Майя! Маечка… ну…

– Витязь на распутье? А я – плита, на которой все записано: что можно, что нужно и чем дело кончится. Удобную ты занял позицию.

– Ну зачем ты так!

– Опять? Опять все повторяется? Сколько раз я закрывала глаза! Прощала! Я же тебя предупреждала?

Она отвернулась, насупилась. В сквере почти никого. Засиделись они на импровизированном банкете по случаю становления нового педагога. А педагог-то мало в чем изменился. Действительно, все повторялось, только качеством еще неказистее. И сетования на все и всех вокруг, но только не на себя и завышенное представление о себе: весь мир – бардак, все люди – гады… Майе вспомнилось все, что случилось с ними после ее возвращения из-за границы.

Свердлин, хотя и не провожал ее, но встречать в аэропорт примчался. Весь взъерошенный, словно опомнился, говорливый. После уже, в институте, заботливая приятельница, Неля, преподаватель французского, доверительно поведала, что тот времени не терял, спутался с брюнеткой длинноногой, студенткой иняза, выпускницей курса, та на роль Марьи Антоновны в студенческом спектакле пробовалась, так с ней и «репетировал» в ее отсутствие. Она пропустила мимо ушей, приятельница отличалась злословием, все про всех знала, во всем институте всегда на передовых позициях, а спектакль запомнился, но больше банкетом, который приурочили к празднованию Нового года. Было много приглашенных, Владимир не забыл бывших сослуживцев из райотдела. Те оказались веселыми людьми, хотя и из милиции, запомнился муж Пановой, танцевал здорово, сама Екатерина Михайловна производила впечатление, а Владимир преуспел в тостах и анекдотах. Но как говорится, кто много позволяет, – дойдет до глупости, он тамадил-тамадил и увлекся. Опять задел больную тему, как он ее называл: «взаимоотношение классов в бесклассовом обществе», она его одернула раз, два, он забывался, у нее кончилось терпение. Чего хаять советскую власть? Здесь живешь! И потом – ничего нового!.. Он снова затянул анекдот про Брежнева. Боже мой! Сколько можно?..

– Я пойду, – поднялась она.

– Не нравится?

– Надоело.

– А чего тебя-то задевает?

– Глупость.

– А может зависть?

– Было бы к кому.

Он был пьян.

– Я же не касаюсь твоего отца.

Это было слишком. Она заспешила к выходу. Никто не обратил внимания. Его кто-то пригласил танцевать. Так они снова расстались, хотя по-настоящему и не ссорились. Не встречались с месяц. Мать спрашивала, волновалась, металась между ними, видно, звонила ему. Потом ей надо было лететь в Москву, тогда он и прикатил первый раз на этой самой черной «Волге». Она узнала, что это машина начальника, Владимир похвастался небрежно, что наладил с ним отношения. А тут еще пожаловала московская киногруппа снимать фильм с участием самого Куравлева, рабочее название картины было загадочное: «Ты – мне, я – тебе», про браконьеров, Максинов поручил их Десяткину, а Иван Клементьевич закрепил за артистами его, есть возможность познакомиться со знаменитостью. Майя, усмехнувшись, пожелала ему удачи.

И вот этот звонок…

В сквере посвежело. Он попытался ее обнять. Она подняла глаза на окна. Свет горел, мать, конечно, не ложилась, ждала ее.

– С артистами распрощался? – спросила она, чтобы заполнить затянувшуюся паузу.

– Укатили.

– А театр?

– Причем здесь театр? Что ты имеешь в виду?

– Быстро ты забыл Гоголя, – задумчиво сказала она, про длинноногую так и подмывало спросить, впрочем, это опять скандал, надоело уже.

– Тебя после заграницы не узнать, – робко пощекотал он у нее под ушком, как когда-то прежде.

– Заметил, наконец.

– А меня тоже радуют эти туземцы, – спохватился он. – Ты знаешь, у них денег, будто они их рисуют.

– А тебе какой интерес?

– Сидели как-то в ресторанчике, и они подсели. Я сначала не узнал. Все, как с пальмы, – на одно лицо. И они таращили на меня глазища. Двое из спектакля того оказались. Пробовали мы их. У одного имя даже, как у нашего. Джамбул. Представь! Я познакомился второй раз. Занятный малый. Вытащил кучу баксов.

– Не может быть, чтобы Джамбулом звали, – грустя о своем, возразила она. – Они арабы, а то таджикское или туркменское имя.

– Вот! Мусульмане же!

– Ты ошибаешься, – она еще витала где-то, но заинтересовалась его последними словами. – А что ты в ресторане делал? У тебя курсанты! Педагог советской школы милиции!

Он не смутился, даже поленился отпираться и обронил небрежно:

– В минуты горьких размышлений и гениальный Блок заглядывал в «Бродячую собаку»^[6].

– Куда, куда? – рассмеялась она.

Он закрыл ей рот поцелуем.

– Сам не знаешь, что говоришь, – высвободившись, она легонько щелкнула его пальчиком по носу. – Дурачок.

Они, кажется, снова помирились.

Он старался здесь не бывать. И уж когда никуда не деться, когда припекало, заглядывал к Наталье в приемную, хватал необходимое, потом к начальству поздороваться и назад. Все стесняло здесь, все давило и напрягало, веяло каким-то потусторонним холодом, хотелось на солнце, на воздух. Вот и теперь.

В просторном помещении с низким потолком, в дальнем углу близ окна стояли два длинных прямоугольных тяжелых стола. Возле них в каком-то мерцающем сером свете маячили две фигуры. Одна – мужская и кряжистая, пригнувшись, копошилась над столом. Вторая, похоже женская, полнилась, расползалась на стуле юбкой, вроде как отдыхала.

На обоих столах темнели, отливаясь синевой, трупы. И запах витал характерный, который Шаламов не терпел и, не признаваясь сам себе, боялся.

Труп, над которым колдовал мужчина в несвежей шапочке и коротковатом не по росту халате, был располосован по грудной клетке, второй еще не тронут.

Женщина, развернув на коленях сверточек с бутербродами, лениво ела. До этого она записывала, что ей монотонно диктовал мужчина, но когда гулко бухнула дверь за Шаламовым, отложила бумаги в сторону. Верткий сухой мужчина тыльной стороной руки в резиновой перчатке сдвинул совсем на макушку шапочку, отвел взор от стола и долго внимательно вглядывался в приближающегося Шаламова, подняв в ожидании вопроса лохматые брови. Был это известный авторитет среди судебных медиков, эксперт Варлаамов.

– Чем обязан опять, милейший Владимир Михайлович? – рассмотрев, наконец, спросил он.

– Я извиняюсь, Сила Петрович, но…

– Владимир Михайлович, дорогой, ты меня, ей-богу, до печенок… Если снова по тому же вопросу, что по телефону намедни?..

– Силантий Петрович, я с дополнительными, с дополнительными…

– Слушаю, – смирился тот и кивнул женщине. – Мария Степановна, у вас, голубушка, есть пять-десять минут от меня отдохнуть. А я бы закурил.

Женщина также лениво, как ела, отложила в сторону сверточек с бутербродами, тяжело поднялась, помогла патологоанатому освободиться от перчаток, развернулась и степенно затопала к дверям.

– Я тоже закурю, – спохватился Шаламов и полез за сигаретами. – Будете мои? «Шипка». Болгарские.

– Слабы-с. Я уж лучше наш «беломорчик», – эксперт достал папироску, распахнул окно, задымил с наслаждением.

– А чего задыхались-то? – рванулся тоже к окну Шаламов. – Душновато у вас тут. И эти еще…

Он, не глядя, отмахнулся на трупы.

– Целых два! Накопили! Ночные, что ли?

– Жарко, – согласился патологоанатом, утер пот со лба, потом вспомнил, пошел смывать руки под струей воды умывальника; вытирая пальцы, закончил: – А окна нельзя открывать. Когда работаешь особенно, чтоб все закупорено было.

– Это почему?

– Техника безопасности.

– Чего?

– Вдруг зараза какая!

– Да ладно вам, Сила Петрович, – недовольно поежился Шаламов. – Хватит пугать-то. И без этого у меня сегодня с утра не заладилось.

– Что такое? Что прибежал-то? – Варлаамов слегка прикрыл окошко.

– Прибежишь, – Шаламов поморщился. – Тут и прилетел бы! Обстоятельства. Да вы уже слышали небось? Мамаша-то, видно, к вам звонила?

– Было дело, – кивнул тот, но без видимых тревог. – Марковна тут обозначилась. Но Константиныч, сам понимаешь, ее успокоил.

– Чем? – насторожился Шаламов.

– Поручился, что на контроль возьмет.

– Насчет скорости?

– Насчет качества, – усмехнулся патологоанатом. – Ты бы забежал к нему сам. И поговорил.

– Занят он пока, а Глотова, значит, нет?

– Сменился. Ему вчера досталось. Навозил, – он качнул головой в сторону столов. – Я вот, помогаю.

– А как же?..

– С вопросиками?

– Ну да.

– Давай посмотрю. – Варлаамов, не спеша, принял лист у криминалиста, пробежал его глазами, отвел руку с папироской в сторону, перевел глаза на Шаламова и брови свои лохматые снова картинно поднял.

– Что, Сила Петрович?

– Ты куда же пожаловал, земной червь? – после театральной паузы покачал эксперт головой.

Шаламов только комок в горле проглотил и моргнул глазами.

– Ты не к Господу Богу явился?

– Петрович… Я умоляю… Без этих ваших, пожалуйста…

– А тебе фамилию убийцы не написать сразу? Ты же тут Глотову, бедняге, столько вопросов накатал!

– Ну… поломал голову… Сказал же, ночь не спал.

– Не слышал…

– Как в этом?.. В кино! Смотрели? – Шаламов почесал затылок. – Приснилась эта! Вчера из ванны с Глотовым вытащили. Так в ванне и летала. Вот, вспомнил! «Вий» кино называлось. По Гоголю.

– Курить бы бросить надо, – помолчав, пожалел Варлаамов криминалиста. – И это дело. – Он прикоснулся к шее под подбородком и слегка пальцами пощекотал. – Хотя это спорный аргумент. Наши до сих пор единого мнения не имеют.

– Мне не до шуток, Петрович, – нахмурил брови Шаламов. – Ночь толком не спал. Спозаранку сюда помчался, вопросы вот дополнительные набросал. На службе еще не появлялся. Верите?

– А что ж? Бывает, – посочувствовал тот. – А с вопросами? Ну что ж… Раз Константиныч сам возьмется, как обещал мамаше, то, полагаю, ответы получишь. А вот эти!..

Он со значением ткнул пальцем в лист.