Сытин сделал ставку на Дорошевича. И в конечном итоге оказался прав: сначала мэтр согласился на регулярное сотрудничество с «Русским словом», а позже, когда Сытин выкупил кресло редактора и усадил в него своего зятя Благова, согласился на общее руководство газетным делом. Фактически Дорошевич и встал у руля «Русского слова» еще до того, как «Русь» была закрыта после скандальной сатиры Амфитеатрова на царскую семью. Дорошевич переехал в Москву, и «Русское слово» обрело своего истинного редактора – самого высокооплачиваемого в России, скандального, со множеством причуд и барских замашек.

Ежедневно в полдень на редакционных заседаниях он кратко обрисовывал «абрис» ближайшего номера, после чего большая часть ведущих сотрудников расходилась по домам для кратковременно отдыха. Плотная работа над номером начиналась в пять-шесть часов пополудни, и чаще всего заканчивалась уже под утро, к отходу с московских вокзалов курьерских поездов. Не чурался Влас Михайлович и личной проверки редакционной почты, сам активно искал «гвоздевые» материалы.

Нередкими были случаи, когда редактор появлялся в редакции уже за полночь, в облаке винного амбре – и начиналась ломка и спешная переделка сверстанных газетных полос. В переплавку частенько отправлялся уже готовый набор признанных «гвоздевыми» материалов Немировича-Данченко и Григорьева – а сам шеф, дыша вином, прямо на линотип диктовал наборщикам только что добытые им сенсации. Заведующий редакцией Никандр Васильевич Туркин только вздыхал, заранее представляя полные гнева упреки маститых авторов, чьи заметки были безжалостно сняты из номера.

Мирился с причудами и финансовыми запросами и издатель-миллионщик Сытин: тиражи «Русского слова» неуклонно росли, рекламодатели охотно несли в кассу денежки. Газета прочно вошла в когорту лидеров европейской и мировой журналистики – с ней считались в Лондоне, Париже, Берлине, Вашингтоне… Бухгалтеры «Русского слова» только кряхтели (да и то про себя), получая указания Дорошевича о повышении гонораров, оплачиваемых отпусках (нонсенс для России начала века!), выдаче подъемных провинциальным и заграничным корреспондентам.

Все задумки Дорошевича, как правило, оказывались окупаемыми.

Однако то, что он выдал на заседании ведущих сотрудников 3 сентября 1904 года, было чересчур даже для этого экстравагантного человека!

По окончании заседания, выпроваживая из роскошно обставленного кабинета сотрудников, Дорошевич сделал знак Сытину.

– А что у нас в Москве с культурной жизнью происходит? – неожиданно спросил Дорошевич.

Вопрос поставил Сытина в тупик: чего-чего, а «культурного» вопроса он никак не ожидал. Быстренько прикинув варианты возможного подвоха, он по привычке потрогал холеную бородку и не спеша ответил:

– Начало осени у нас – мертвый сезон-с! Москвичи еще с дач не съехали… Впрочем, маэстро Рахманинов дал согласие на пост дирижера в Большой театр. На днях будет премьера «Жизни за царя» в новой постановке и с его участием. У меня же, кстати, есть билеты в ложу – не желаете, Влас Михайлович?

– Нет, не желаю! – Дорошевич нервно крутнул шеей в тесном воротничке. – Оперу я слушал уже, и, признаться, не понимаю – что там может быть нового? Государя на кайзера заменят?

– Ох, договоритесь вы когда-нибудь, господин фельетонист! – Иван Дмитриевич невольно оглянулся на дверь, и, убедившись, что она плотно прикрыта, вновь обратил к Дорошевичу укоризненный взгляд серых, чуть навыкате глаз. – Ну кто вас за язык-то тянет, Влас Михайлович? Ну, со мной наедине – ладно! Так вы ведь и в более широких кругах не стесняетесь! Не бунтарь вроде записной, не социалист – а все туда же!

– А-а, оставьте! – капризно сморщился великий фельетонист. – Я не о том хотел спросить, впрочем… Ах да: мне утром, по дороге в редакцию, кто-то сказал, что типографские рабочие опять волнуются. Депутацию к вам посылали… Никак штрафы ваша контора новые придумала?

Сытин поджал губы: опять этот неуемный человек не в свои дела лезет! Однако промолчал, недовольство высказывать поостерегся. Лишь уклончиво отметил:

– Депутации часто ко мне приходят. И вопросы одни и те же ставят: укоротить рабочий день в канун праздников, двугривенный добавить за вредные миазмы в цехах. И без штрафов, Влас Михайлович, тоже никак нельзя! Вот сегодня, к примеру, мастер мне докладную подал на утверждение: двое типографских небрежно бумажный рулон в печатной машине закрепили. Он сорвался на ходу, с двух саженей высоты на каменный пол упал. Спасибо, что не прибил никого, но от удара деформировался, в машину теперь не поставишь. А это почти двадцать пудов отличной газетной бумаги – как не штрафовать? Другие хозяева вовсе за такие дела гонят!

– А вы у нас либера-а-ал! – хмыкнул Дорошевич.

– Напрасно смеетесь, Влас Михайлович! Да-с, либеральных взглядов не скрываю! Но моя твердость в интересах тех же рабочих! Отпущу пораньше в канул праздника – куда рабочий пойдет, Влас Михайлович? Не в читальню, и не к семье – в кабак побежит! И про двугривенный лишний детям не скажет, а туда же, в кабак понесет!

– Вам, капиталистам, виднее, конечно…

– Конечно, виднее! Хозяин не единым днем живет, а наперед смотрит. Изволите ли помнить мое народное издание сочинений Гоголя, Влас Михайлович? Мне тогда конторские да счетоводы при расчете будущих тиражей расклад дали: выпускать пятьдесят тысяч книг, в два рубля за каждую. А я тираж определил в два миллиона, а цену в полтинник. Извольте посчитать – кто в выигрыше остался? Осилил ли бы народ эти два рубля? Крестьянин сапоги купит за два рубля! А полтинник за книжку уже не жалко. Теперь Гоголь в каждой деревне, считай, есть. И товарищество Сытина в прибылях осталось! А вы говорите – двугривенного Сытину жалко! Вот на водку мне – жалко! А ежели куплю в Крыму участок землицы, да построю там на эти непропитые двугривенные санаторий для типографских, для их оздоровления – что тогда скажете, Влас Михайлович?

– Постройте сначала! – буркнул Дорошевич. – Только прежде у самих рабочих спросите – нужна ли им эта подачка с барского плеча? Согласятся ли поехать в ваш санаторий? Я вот нынче с некоей вдовой в коридоре редакции столкнулся… Смешная фамилия такая – Курносова. Тоже ведь за господской милостью приходила – но не за двугривенным! Мальца своего просила Христом Богом пристроить к делу. А ваши оглоеды ее на биржу труда хотели!

Сытин захохотал и рухнул на диван. Смеялся он долго, со вкусом и переливами, вскриками «не могу!», «уморили, ей-богу!» – так, что постоянно дежуривший у дверей кабинета сторож в недоумении приотворил дверь и засунул внутрь мигающий глаз, нос и левый ус. Отсмеявшись, Иван Дмитриевич вытер глаза платком и поднял на фельетониста глаза в лучинках добрых мелких морщинок:

– Извините, Влас Михайлович! Вы мне сейчас показали, как рождаются газетные сенсации… Филиппику вашу гневную услыхал – а на биржу труда ту вдову не мои конторские гнали, а ваши, редакционные работники!

Дорошевич, оценив двусмысленность ситуации, тоже улыбнулся, вернулся за обширный стол, щелкнул крышкой часов, посерьезнел.

– Я ведь с вами, Иван Дмитриевич, не о том вовсе поговорить хотел. Мысль у меня появилась одна… Не могу избавиться от чувства неудовлетворенности. Работа идет, движется… кипим, пузыри пускаем – а чего-то не хватает. Вот война с японцем – и что? Чем «Русское слово» от того же «Московского листка» отличается? Телеграммы с передовой печатаем – и другие печатают! Всеподданнейшие донесения генерала Куропаткина его императорскому величеству публикуем – опять же, как все!

– Что-то вы, батенька, нынче строги к себе необычайно! А корреспонденции Немировича-Данченко с передовых позиций? Их у нас и немцы с англичанами перепечатывают! Какая газета может себе еще позволить этакое роскошество – иметь на содержании собственного военного корреспондента на позициях наших войск? Платить ему по нормам военного времени, не считая четвертачка за каждую строчку?

– Опять вы о деньгах, Иван Дмитриевич! – сморщился Дорошевич. – Приземленный вы человек, право… А я о другом толкую: надобно «Русскому слову» что-то такое выдумать, чего у других газет нету! Например, в самую Японию корреспондента своего заслать, а? Из первых рук получить картину состояния духа противника, оценить и сравнить…

– Ну-у, Влас Михайлович, вы тут уже того! На прерогативы Ставки Верховного главнокомандования покушаетесь! – Сытин обеими руками поправил очки, озабоченно покрутил головой. – Разведчика из Генерального штаба заполучить желаете в штат «Русского слова»?

– Не не военного, а своего брата, газетчика!

– Понесло вас, батенька! Собственного корреспондента в Японии, во время войны заиметь! Это вам не к Папе Римскому под видом русского юриста-правоведа для взятия интервью проникнуть. В Ватикане вам от ворот поворот показали, без всяких вредных последствий. Канцелярия понтифика вам тогда просто отказала в аудиенции – и поехали вы себе дальше по Европе! А тут славянскую душу в Японию заслать мечтаете, чтобы в шпионстве там обвинили, да и повесили на первом столбе?!

– Да знаю, знаю всё, Иван Дмитриевич! – нетерпеливо прищелкнул пальцами Дорошевич. – Но вы забыли поучительнейшую страничку истории о Троянском коне! Русского агента можно преподнести япошкам в замаскированном виде!

– Это в каком же, позволю себе полюбопытствовать? – недоверчиво хмыкнул Сытин. – В самурайское кимоно агента одеть и щуриться велеть днем и ночью?

– Это в Индии меня осенило, – не обращая внимания на иронию, вдохновенно продолжал Дорошевич. – Думаю: а что, если найти и нанять английского либо американского газетного корреспондента? Их ведь в Японии и нынче с почетом принимают! Заключить с англичанином договор, тыщ этак на 25‒30 газетных строк, выговорить исключительные права на публикацию в «Русском слове» – и пусть себе едет! Верите ли, Иван Дмитриевич, как надумал я эту идейку, так еле утерпел, чтобы тотчас же телеграмму не дать в редакцию! Поделиться! Но – понимаю, нельзя! И держал в себе, как галушку из раскаленного борща за щекой… И додержался. Остыла «галушка» после моего тесного общения с англичанами на пароходе. Нельзя с ними связываться!

– Ну, британцы всегда своей чопорностью отличались, Влас Михайлович! – Сытин пожал плечами, фыркнул.

Помолчав, Дорошевич рассеянно попытался выстроить на столе из двух каменных пресс-папье пирамиду, едва успел поймать тяжеленную «болванку», едва не свалившуюся ему на колени и неожиданно сообщил:

– Признаться, Иван Дмитриевич, попал ко мне в руки… случайно, знаете ли, на том пароходе, британский паспорт… Нарочно сегодня его в багаже поискал, проверил: оказывается, годен еще на полтора года…

– Господи, Влас Михайлович… И слышать не желаю об этом! «Попал в руки»! Как попал?! Впрочем, не желаю знать! – Сытин картинно заткнул уши и направился к дверям, укоризненно качая головой.

– А что? Фотографической карточки в паспорте нет. Описание владельца? – Дорошевич прикрыл глаза, вспоминая истинного владельца паспорта, с коим судьба столкнула его на борту парохода, прибывшего в Индию. – Блондин, рост, брови, нос… Ну, все это, думаю, можно и поправить…

– То есть как это – «поправить»? – Сытин немедленно развернулся от дверей, сверкнул на Дорошевича стеклышками очков. – Вы имеете в виду – подделать?! Да вы с ума сошли, Влас Михайлович! Раздобыли неизвестно как паспорт иностранца, вместо того, чтобы вернуть его владельцу – припрятали и привезли в Россию. Теперь хотите подделать документ чужой страны! Ей-богу, ушам своим не верю! Будто не в редакции солидной газеты разговор идет, а в разбойничьем притоне каком-то!

Сытин подскочил к столу, за которым картинно развалившийся Дорошевич продолжал играть каменными пресс-папье и чему-то улыбаться.

– Чему вы смеетесь, Влас Михайлович? Я гляжу, поездка на Сахалинскую каторгу и долгое житьё среди тамошнего преступного элемента оказали на вас ужасное влияние! – Сытин погрозил собеседнику пальцем. – Я зна-а-аю, что вы до сих пор получаете с Сахалина письма от этих… этих…

– Разбойников и душегубов, – подсказал Дорошевич. – Признаться, я иной раз и отвечаю им – они же люди, в конце концов!

– Цвет отечественной журналистики переписывается с каторжанами! – Сытин буквально упал в кресло перед столом.

– И не только переписывается, – поддразнил Дорошевич. – Я ведь, Иван Дмитриевич, теперь и личное знакомство с некоторыми каторжанами вожу – и бывшими, и будущими, надо думать… Меня ведь и в знаменитый кабак «Каторга», что на Сухаревском рынке, честью приглашали.

– И вы пошли?!

– А что? – пожал плечами Дорошевич. – Сходил, выслушал комплименты в свой адрес. Получил заверения что ни меня, ни жилья моего никто отныне не тронет! И обращаться просили непременно, коли в чем нужда будет…

– Зарезать кого, убить, – с горькой насмешкой подсказал Сытин, и тут же, не выдержав, закричал, сорвав с носа очки. – Вы меня без ножа режете своими авантюрами, Влас Михайлович! Право, иногда и меру знать надобно!

– Надобно, надобно, Иван Дмитриевич, – кивнул Дорошевич, напряженно размышляя о чем-то. – А за подсказочку спасибо! Ай, спасибо, Иван Дмитриевич!