Слобо повел пришельца к куче. Вся женская часть породицы старосты высыпала на крыльцо – видать, давно уже наблюдали за ними. «Ну, бабы! Вот дуры же! – думал про себя Слобо. – Все вывалили посмотреть на чужака. Даже старшая, любимица Бранка. Вот сколько ходит к ней Павле, хороший, работящий парень, чем не жених? Так нет, к нему она даже выйти не соизволит. А тут, припожаловал весь такой из города, да еще и с когтями – и всё, все бабы переполошились, хозяйство свое забросили, сукни^[45] задрали и вперед, поглазеть на чудо эдакое. Ну, дуры!»

Вслух же староста сказал:

– Эй, чего вы там на крыльце расселись-то, заняться нечем? Я гостя вам привел, несите слатко^[46]! Только чур быстро. Рассиживаться нам тут некогда. Дел много.

Бабы заметались, словно курицы, а все равно глазели на чужака вовсю. Ну что ты с ними будешь делать! Очень скоро на крыльце появилась Йованка в нарядном, по праздникам надеваемом елеке^[47], ярком турецком платке и вышитом новом переднике – и когда только успела-то прихорошиться! В руках у нее красовался поднос со слатко: чашей чистой воды и плошкой с золотистым ароматным медом багрема, который не сахарится целый год. Так испокон веков встречали здесь путников и гостей, преступающих порог кучи. Крайне подозрителен был старосте их нынешний гость, но обычаи гостеприимства были важнее.

Под конец хозяйка засмущалась и передала поднос Бранке, старшей из дочерей – на, мол, встречай гостя дорогого. Бранка спустилась с крыльца и с поклоном протянула поднос гостю. И была она в тот миг настолько серьезна, что, кажется, тронешь – и сразу вскинется. Как будто не просто вынесла она по старому обычаю слатко гостю заезжему, а словно здесь и сейчас решалась вся судьба ее.

Гость же подошел к ней, вежливо поклонился, взял с подноса чашу и выпил ее целиком, одним глотком, прикрыв глаза, отчего вид его стал особенно сонным. Когда же ставил чашу обратно, он вдруг будто очнулся и посмотрел Бранке прямо в глаза. Та тоже подняла взгляд, бесстыдница такая, посмотрела на чужака и зарделась вся. Старшая дочь старосты всегда была стеснительной, а тут совсем заробела.

– Испробуйте мед, – сказала она, наконец, – он сладкий.

«Ну тоже мне, сладкий! – ругался про себя Слобо. – А то он не знает, что мед сладкий. Давайте уж скорее, заканчивайте, а то что-то всё это…»

Мысли старосты были прерваны словами гостя:

– Конечно, испробую, лепотица^[48]. Но только из рук твоих.

Сказал это чужак и глянул на нее так, что она, казалось, сейчас выронит поднос и убежит. Совсем засмущали девку. Вук сам пришел ей на помощь и подхватил уже почти падающий поднос. Бежать было некуда. Дрожащей рукой Бранка взяла деревянную ложечку с жидким медом и приподняла ее над плошкой, а мед все тянулся и тянулся за ложкой, словно золотая нить.

– Ну что ж ты, доделывай, раз начала, – сказал ей Слобо нетерпеливо.

Бранка подняла ложечку еще выше. Гость воспользовался этим, чтобы поймать губами медовую нить, и словно присосался к ней. Делал он это так, будто… Нет, смотреть на это непотребство у Слобо не было сил. Бабы, что интересно, глаз не отрывали.

– Ну, давайте уже, заканчивайте свои игрульки, – не выдержал староста.

– Благодарствую, лепотица, – ответил Вук, облизывая влажные губы языком, хорошо еще не змеиным, – мед твой и впрямь сладок.

Пора было с этим всем завязывать.

– А ну, девочки, брысь отсюда, все за работу! – скомандовал староста жене и дочкам. – А то, ишь, что учинили!

С удовлетворением понаблюдав, как женщины вернулись, наконец, в кучу, Слобо обратился к кузнецу:

– Бери его, Петар, веди в кузню. Да присматривай получше. Вот уже жду, когда наутро получу свои дукаты. Барыш поделим пополам, сойдет?

Кузнец кивнул и увел чужака к кузнице, кум подался до своей кучи, а староста остался стоять во дворе, у набирающей бутоны сливы. И тут поймал себя Слобо на мысли, что совсем забыл и про турок, и про восстание, и про всё прочее, стоило только этому странному Вуку появился здесь. Надо будет поспрошать знакомых торговцев из Лозницы – они много ездят везде, пусть вызнают, что это за люди, Ковачевичи из Шабца. А то всяко может быть. Как бы этот сонный на вид пришелец не оказался опаснее всех дахий вместе взятых. С другого бока…

Когда под вечер староста шел с поля до кучи, где-то по соседству в саду женский голос затянул старинную песню про то, что высоко в горах стоят развалины старинной кулы^[49], где живет горный дух. Заманивает он женок и девиц из селений у подножия горы к себе, а те сами идут в кулу, потому что стоит им узреть его, как они тут же впадают в любовное томление. И пропадают те женки и девицы навсегда…

В ту ночь Слобо спал некрепко, тяжело спал. Сон навалился на него, как плотное покрывало из овечьей шерсти. То мерещилось старосте, что начинается гроза, сверкают молнии над крышей – и это в марте! – а он даже не может встать и закрыть окно. Потом снилось, что по куче кто-то ходит, а он опять не мог проснуться, чтобы посмотреть, кто. Под конец ему стало совсем жарко и душно, и показалось даже, что за стенкой начался пожар, что пылает куча, как костер, и надо спасать детей и имущество. Вскочил он с лавки весь мокрый, да еще и с криком. Жену напугал.

– Что с тобой, Слобо? – спросила она перепуганным голосом. – Что стряслось?

– Да приснилась ерунда какая-то, – ответил староста, проведя рукой по лбу, влажному от пота. – И ведь вроде не пил особо…

В приоткрытое окно дул прохладный ветер с гор. Почему тогда ему так жарко? Нигде не было ни молний, ни пожаров. Только пес во дворе тихонько поскуливал, да лошади в конюшнице беспокоились, всхрапывали и переступали копытами. Может, погода меняется?

– Это всё кум со своим пойлом, – вмешалась в его размышления Йованка. – Сперва налакаются непонятно чего, а потом…

Тьфу! Вот не может же баба, даже такая сообразительная, как его жена, не начать лезть туда, где ни черта не смыслит!

– Да ладно тебе. Спи! – буркнул в ответ Слобо и откинулся на подушку.

Йованка недовольно проворчала что-то, но потом тоже легла и тихонько засопела. А ведь хотел староста ночью сходить к кузне да заглянуть в окошко, что там поделывает этот Вук. Тоже дрыхнет, небось. Кузнец, тоже мне. С такими-то руками. И еще ногти эти. Но тут сон снова смежил веки Слобо. Ничего, утром ведь всё равно все всё узнают.

Все всё и узнали.

Наутро у старосты голова была похожа на бочку с забродившим купусом^[50]. Неужто жена права, и виновата во всем кумова перепеченица? Надо будет испробовать еще и посмотреть, так ли это. Слобо перехватил кусок вчерашнего холодного бурека^[51] с мясом, запил его кислым молоком и побежал к кузнецу. Как оказалось, староста был далеко не первым, кто в то утро пришел к кузне. Его там уже встречали селяне, и вряд ли случайно – кузня стояла на отшибе, на горке. «Быстро ж у нас вести по селу-то разлетаются! – подумал староста. – Вот лучше б они так в поле работали, как языками».

У входа в кузню стоял Петар. Староста подошел поближе и заметил совершенно одурелый вид кузнеца и саблю в его руках. Сложно было представить себе, что эдакая краса могла быть сделана из обычной стальной полосы. Селяне собрались толпой, цокали языками и трогали клинок, как будто это было диво-дивное.

Утреннее солнце нехотя выглянуло из-за низких туч, набежавших на Цер планину ночью, и стылым светом озарило клинок. По виду – так настоящий турецкий клыч^[52], легкий, слегка изогнутый, с обоюдоострой елманью. Всё в нем было соразмерно и ладно. А большего староста и не знал, саблю он в руках только держал, но никого ей не рубил, людей тем более. Тускло светилось лезвие на солнце, и ежели поближе его рассмотреть, то становилось видно, что сталь клинка не ровная, а вся будто в разводах, прихотливых завитках. Кузнец как глядел на это, так совсем шалел. Слобо даже не знал, что и сказать. А может, сабля была не так уж и хороша? Может из-за этих разводов на лезвии она развалится при первом же ударе? Но это легко проверить.

Виновник этого сборища стоял чуть поодаль в закопченной кожаной пречаге^[53] и кузнечных варежках. Добавилось немного копоти на лице и волосах, но всё в нем было по-прежнему, даже сонный вид. Оно и понятно, эту ночь он не спал. Хотя с другого бока, у этого Вука из-за его змеиного прищура вид всю дорогу был сонный.

– Петар, ну очнись ты, скажи хоть что-нибудь! – Слобо затряс кузнеца за плечо.

– Челик, это челик^[54]! – заорал тот вдруг.

– Да ты объясни, не ори.

– Дамасская сталь!

– Что дамасская сталь? Это хорошо или плохо?

Кузнецу дали воды, и он, наконец, пришел в себя.

– Ну как, сойдет для начала? – спросил его Вук.

На лице его явно читалось насмешливое торжество. Слобо понял, что не видать ему дуката.

– Да какое «для начала»! – кузнец опять впал в дурь. – Как, как ты выковал это?

– Молча выковал, как же еще? – Вук стоял на своем. – Сабля как сабля, рукоять уж сами приделаете. Устроит такая работа?

– Конечно, устроит!

Одуревший кузнец с саблей наперевес побежал по селу, ему не терпелось показать всем эдакое чудо. Селяне потянулись за ним.

– Ну ладно, – сказал виновник событий, – я тут пока посплю. Если особой надобности нет, так и не тревожьте. К вечеру опять в кузню пойду.

Сказал – и удалился в шупу. Слобо тоже двинулся вниз с горки, но тут на тропинке повстречал не кого-нибудь, а саму Любицу. Вся такая ладная, с ярко-красными бусами на пышной груди и турецкой шалью, повязанной на голову наподобие тюрбана, из-под которого спадали волосы цвета выдержанного сена. По этим волосам страдала половина села, и даже на той стороне Цер планины находились потерявшие по ним покой. Но Любице, судя по всему, нравилось быть вдовой, никого пока не взяла она в мужья себе. Даром что вырез тонкой льняной рубашки у нее на груди был таков, что даже Слобо невольно задержался на нем взглядом. В руках Любица несла корзинку, прикрытую расшитым полотенцем, из-под которого шли соблазнительные мирисы^[55].

– Добар дан^[56], соседка!

– И тебе того же, староста.

– Что ж ты тут бродишь одна? Зашла бы хоть когда.

– Ой, да дела всё, дела. У нашей сестры дел всегда хватает.

«Ох, знаю я, какие у тебя дела, – подумал Слобо, – а то люди не видят, кто и когда к тебе ходит».

– Знаю-знаю, хлопотунья, – ответил староста. – Смотри только, не дохлопочись.

– А ты заходи ко мне вечерком, – ухмыльнулась лепотица. – Недавно мне из Шабца такую кафу^[57] привезли в подарок, что про другие и думать забудешь.

– И что ж, угостишь?

– Угощу, чего ж не угостить-то?

– Благодарствую, лепотица, – ответил староста. – А что это в корзинке у тебя? Мирис вкусный такой.

– Вкусный, да не по твою душу, – отшутилась Любица. – Да вот, несу снеди хоть какой гостю нашему. А то работает он, трудится на вас, рук не покладая, а никто даже не догадается покормить его.

Хмыкнул староста. Уж известно, что за дело может быть у крали эдакой к мужику проезжему. Сперва накормит да кафой напоит, а потом… Но виду не подал, сказал только ехидно:

– Да я что, супротив что ли? Только смотри – мне работник нужен, а не всякое там…

– Ой, чай не съем я работника вашего! – засмеялась Любица и начала подниматься выше по тропинке, покачивая при том бедрами в красной сукне так, что святые отцы поднялись бы с одров своих. – Работник ему нужен, пф!

Любица скрылась за кустами. Слобо покачал головой – ну вертихвостка! – и поспешил до кучи.

В тот день было много хлопот, с сыновьями они вышли в поле, встретились за столом всей породицей только ввечеру. Пока уставшие мужики пропускали по чоканчичу ракии под мезе, бабы хлопотали, готовили ручак^[58]. В тот вечер это была ягнячья чорба и сармица^[59], ну и, конечно же, свежеиспеченная погача, как же без нее. На мирис привычно сбежались кум и кузнец, – здесь они были как свои. Вот и горячая чорба задымилась в глиняных мисках – наваристая, с золотистым жирком и большими кусками ягнятины на косточке. У старосты работали все, на совесть работали, потому могли они позволить себе есть чорбу каждый день. Зачерпнул Слобо полную ложку ароматного варева и отправил ее в рот. И чуть не поперхнулся. Солоно! Чорбу еле-еле можно было есть, да и то – накрошив в миску лепешку. Что ж это Йованка-то, совсем не смотрит, что в чорбу кидает? А что завтра кинет? Ух, с бабами этими! Построже надо, построже.

– Пересолено! – сказал староста грозно, бросив ложку на стол.

При этих словах стоявшая за его спиной Бранка выронила кувшин, разлетевшийся по полу мелкими кусочками. Бранка вскрикнула, закрыла руками лицо и выбежала из собы^[60]. Опа!

– Совсем засмущали девку, – вступилась за дочку Йованка. – Ну дала я ей приготовить чорбу, взрослая уже, скоро самой готовить. А что пересолено, так влюбилась, вестимо.

«Так-так-так, – подумал Слобо, – не иначе, это все-таки Павле? Если так, то радоваться надо да намекнуть им там, чтобы поскорее сватов засылали». Павле старосте нравился, хороший, работящий, а что лицом не вышел – так с него ж воду не пить. И породица у него была хорошая… А вдруг не Павле?

– Ну так давай мы ее сейчас позовем и спросим, в кого влюбилась, – сказал Слобо добродушно, – может, женишка к столу позовем, пусть отведает, что невестушка наготовила.

Все рассмеялись.

– Да будет тебе! – Йованка хлопнула его полотенцем по плечу. – Не смущайте девку. Ни за кого она покамест замуж не собирается. Это я так просто сказала.

– Уууу, – протянул Слобо разочарованно, – а я-то уж обрадовался.

Злосчастная чорба была съедена, как и сармица, и прочие кушанья. Когда солнце уже закатывалось за отроги Цер планины, за столом, как это обычно бывало, остались только Слобо, кум и кузнец Петар. Ракия и обильное угощение развязали ему язык – он всё не мог прийти в себя после утрешнего.

– Понимаешь, кум, – говорил кузнец, стуча ребром ладони по столу, – это такой клинок… такого здесь в округе отродясь не бывало. Это настоящий челик, понимаешь?

– Понимаю, понимаю, – отвечал кум и утвердительно качал головой, доливая сливовицы в чоканчич.

– Да что ты там можешь понимать! – не унимался кузнец. – Это дамасская сталь, понимаешь? Клинок будет гнуться, как хочешь, хоть так, хоть сяк, но не сломается. Им можно разрубить человека, вот так – хоп! – от плеча до пояса. А можно и перышко, легкое гусиное перышко, ежели правильно взять его на острие. Им можно разрубить всё, что хочешь. Он никогда не сломается и не затупится, понимаешь?

– Понимаю, понимаю, – сочувственно качал головой кум, – что ты перебрал сливовицы. Это понимаю.

– Да что ты понимаешь!

– А вот скажи, Петар, – вступил в их разговор староста, – можешь ли ты со своими парнями выковать такой?

– Эх, Слобо, только ты меня понимаешь, – сказал кузнец грустно, обхватив голову руками. – Даже если я и мои сыновья две недели не будем выходить из кузни, мы такого не сделаем. Потому что мы этого не можем. Никто здесь в округе, да что в округе – во всей нахии не может и не знает, как это. Не мог он это сделать, понимаешь, не мог! За одну ночь! Один, без подмоги! В моём горне! Не мог!

Кузнец уже был совсем пьян.

– Э, да ты, братец, того, готовенький, – сказал староста, отодвигая подальше от кузнеца бутыль ракии. – На сегодня тебе хватит. Давай, закуси сармицей.

– Эх, брате, это еще не самое…, – сказал кузнец, выкатив глаза.

– Что ж самое? – спросил Слобо.

– А то, что, когда я утром пришел в кузню, горн был холодным. Он не разжигал его.

Это был поворот! Такие повороты дорога делала порой в горных ущельях, но как можно было предположить…

– А может…

– Нет, я проверил. Заготовок стало на одну меньше.

– А может, он припрятал твою заготовку, а сам сунул нам в руки свой клыч, который притащил с собой.

– Все может быть. Но ты не хуже меня видел – он пришел вчера с пустыми руками…

– Ну мало ли! Может, где-то загодя припрятал? – вмешался кум.

– Но зачем?

– Может, припрятал, а может, и нет, – подытожил Слобо. – Надо бы проследить за ним, что он ночью в кузне поделывает, вот что я скажу.

Собеседники молча переглянулись. Они были согласны со старостой, и для того, чтобы показать это, им уже не нужны были лишние слова.

За окошком стемнело, Йованка поставила на стол масляный светильник. Творилась какая-то чертовщина, староста просто чуял это, как говорили селяне, одним местом. Всё свалилось на него в один миг: турки, восстание, чужак этот, дивный клинок… А тут еще старшая, отцова любимица, норов показывает. Может и вправду, мил ей кто-то из парней?

Ночь опять выдалась душная и муторная. Старосте снились какие-то странные, тревожные сны, в которых то и дело что-то занималось и горело, а еще плавилось и текло. И всё время слышался протяжный женский стон, вроде бы как от боли, но с другого бока… Слобо хотел проснуться, но не мог. Когда же сон все-таки выпустил старосту из своих цепких лап, тот сел на лавку и уставился в окошко. Там было темно, ночь, черное небо. Но вдруг неподалеку будто бы вспыхнула зарница. Староста вскочил с лавки и кинулся к окну. Так и есть, это была молния, без грома и без дождя – небо было чистым, на нем ярко горели звезды. Хорошо бы это была не сухая гроза, а то, неровен час, пожжет все. Да и какая гроза в марте? Привиделось верно.

Слобо почуял дикую жажду, подошел к столу и начал жадно пить воду из кувшина. Пил и не мог напиться, как будто жар снедал его изнутри. Уж не заболел ли? И тут он снова услышал тот самый женский стон, что мучил его во сне, шел он откуда-то из-за стенки. Слобо прихватил со стола светильник и направился к дочерней собе. Пес во дворе тихо поскуливал, а лошади беспокойно храпели.

В собе было темно. Все дочки лежали на лавках, никого кроме них тут не было. Две младшие: подросшая, скоро тоже заневестится, Станка, и еще малая, но уже догоняющая сестер Десанка – спокойно спали. И только одна, Бранка, во сне вся разметалась и жалобно стонала. Она то крутилась на лавке, то протягивала руки перед собой, будто пытаясь обхватить что-то, тяжело дышала и звала… Кого? А, черт, не разобрать.