– Вот за что купил, за то и продаю, – огрызнулся кум. – Старая Сенка шла как-то ночью возле Любицина дома, и видела…

– Да что она там видеть могла, она наполовину слепая и глухая.

– Знаешь, Слобо, такое и слепые, и глухие приметят.

– Послушай, кум, ты мне голову не морочь. Как он может по ночам посещать Любицу, ежели он все ночи напролет кует тут нам сабли? И Петар говорит… Петар, ты слышишь? – кузнец решительно кивнул головой. – Говорит, что работа эта на всю ночь, а то и больше. Чем крыть будешь?

– А давайте пойдем и проверим! – кузнец стукнул кулаком по столу. – А то что же это получается?

Что получается совершенное безобразие, было и так уже ясно. Но предложенный Слобо способ выяснить, наконец, подноготную этого городского, пришелся всем по нраву. Надо нынче же ночью пойти к Любице и проверить, так ли всё обстоит, как люди говорят. И если Вука этого удастся поймать там на тепленьком, тут же и поговорить с ним серьезно, по-мужски. Дескать, мы тебя, мил человек, брали в кузню, клинки ковать, а не баб наших охаживать. Ну и засветить ему пару раз. Только несильно, ему еще работать надо.

Кум и кузнец шумно, стуча кулаками по столу, поддержали этот план. По мнению Сречко, он был не хуже того, что задумал вождь Караджорджа относительно Белграда. Решено было позвать с собой двоюродного брата Слобо и еще парочку соседей, для острастки обнаглевшего чужака. Кум взялся подсобить, позвать их. Баб и девок отправили спать. Чтобы самим не заснуть, налили себе еще по чоканчичу. Слобо выставил на стол вчерашнюю гибаницу и остатки запеченного поросенка, а потом и вовсе покусился на драгоценные запасы кафы.

К полуночи они с Петаром все равно захмелели и заснули, привалившись друг к дружке, но кум разбудил их. Вышли во двор. Ночи были еще прохладными, изо рта шел пар. Пришлось накинуть кожух. Любица жила на другом конце села. Темнота была – хоть глаза выколи. Холодный ветер дул с Цер планины. Гулко шумели сосны.

У любицыной кучи их встретил соседский сын, они с братом несли дозор. Собак собрались было прикормить, чтоб не лаяли, да только те сами попрятались по закоулкам, тихонько скулили и на еду даже не смотрели.

– Ну что? – спросил у парня Слобо как можно тише. – Там он?

– Да вроде, – ответили ему, но как-то неуверенно.

– Кто-то хоть видел, как он туда вошел?

– Не видели, врать не станем. Но он там, внутри.

– Откуда ж вы знаете?

– А ты послушай!

Слобо тихонько подкрался к куче, к приоткрытому окошку, и стал слушать. Не зря говорил святой отец, что, мол, слышащий да услышит. Слобо и услышал. Тот самый стон, который баба издает, когда она с мужиком милуется. А Любица уж старалась на все лады: и постанывала, и вскрикивала, и говорила что-то, будто в бреду. Всё это странно напомнило старосте то, что он слышал недавно во сне. Внутри у него все похолодело. «Неужто это он? – подумалось старосте. – Тогда чего ж мы ждем?!»

Они ворвались в кучу, вышибив дверь. Соседские сыновья посланы были караулить под окна. Внутри было темно, не разобрать, что к чему. Во тьме вошедшие наткнулись на какие-то вещи, повалили лавку, с полок что-то посыпалось им на головы. А вот и Любица. Одна, с ней вроде нет никого. Хороша чертовка! Светильник еле освещал ее, и она казалась в тот миг особенно красивой – в одной рубашке из тонкого льна, открывающей грудь, с рассыпавшимися по плечам волосами цвета прелого сена и влажными блудливыми глазами.

– Что вам здесь надо?! – закричала она пришедшим, ничуть не смутившись. – А ну пошли вон!

Губы ее алели особенно ярко, а на щеках разлился греховный румянец. Ах, Любица!

– А ты не кричи, Любица. Мы за твоим полюбовничком пришли, дельце к нему есть.

– Прочь, прочь от меня! – орала Любица, пытаясь натянуть ткань рубашки на свою пышную, как погача, грудь. – Кто меня тронет, тому не поздоровится!

Сказала она это с такой уверенностью, что мужики замерли. Вдруг со двора раздались какие-то крики, вспыхнул яркий свет. Наскочив на кого-то во тьме, Слобо выбрался наружу и глянул в сторону крыши, куда в ужасе указывали соседские парни. Такого ни староста, ни кто-либо из пришедших навестить Любицу этой ночью, не видывали в жизни. Над трубой с шипением и треском зажегся огненный шар, разбрызгивая во все стороны жидкое пламя. Искры снопами посыпались на крышу из дранки.

– Ай, сейчас займется! – закричали внизу. – Выводите, выводите всех из кучи!

Но – вот чудо! – ничего не занялось. Дальнейшее было неописуемо настолько, что селяне вместе со старостой только глаза повыкатывали да рты пооткрывали. Огненный шар со свистом поднялся вверх и взорвался над крышей, окатив всех волной жара. И из этого пламени вылетел он, крылатый огненный змей. В легендах и песнях не напрасно прозвали его Огнезмием. Как и положено змею, тело его, длинное и чешуйчатое, было будто соткано из огня. Со стороны казалось, что оно светится как горящий костер, если туда не пожалеть дров. У змея наблюдались также морда с шипастыми наростами, когтистые лапы, крылья и длинный хвост. На какой-то миг Огнезмий завис над ними, горя и плюясь жидким огнем, а потом со свистом устремился куда-то ввысь и растаял на глазах, сверкнув напоследок, как молния.

– Эта… – пытался сказать что-то Слобо, показывая рукой вверх и подбирая слова, но они никак не хотели подбираться. – Эта…

А потом заговорили все и разом.

– Господи, Боже! – кум перекрестился. – Да никак это черт али кто?

– Дело тут нечисто. Пусть святой отец…

– Так выходит, Любица наша с нечистым знается?

– Да никакой это не черт, вот еще чего удумали! – вклинился в их бухтение женский голос.

Это Любица вышла на крыльцо, кутаясь в шаль.

– И отцов ничьих звать не надо. Зря вы ко мне вломились, да теперь уж…

– Любица, а, Любица, что ж ты творишь-то? – послышались голоса. – Знаешь, что мы с тобой за это…

– А вот попробуйте, он вам всё село спалит тогда.

– Но… как… – староста всё пытался подобрать слова. – Как ты вообще можешь так, а, соседушка? Вроде сколько лет бок о бок живем. На кафу к тебе заходим. И что? На всех нас беду накликать хочешь? И как нам с тобой поступать теперь?

– А ты лучше за дочкой своей присматривай. За мной не надо, ты мне не отец и не муж, – огрызнулась Любица.

От этих слов у старосты подкосились ноги. Догадка в его голове выросла и окрепла, превратившись в уверенность. Не говоря ни слова, он развернулся и побежал в сторону своей кучи. А бежать было неблизко, на тот конец села. Староста бежал – и останавливался, дабы перевести дух, а потом снова бежал. Остановки становились всё дольше и дольше, а бег всё более походил на небыстрый шаг. Кум и кузнец увязались за ним, но подотстали, – всё ж таки, не козлы какие, чтоб по горам скакать.

Сильно запыхавшись, прибежал староста к своей куче. Тут было темно и тихо, над крышей не летали никакие Огнезмии. Слава Богу! Но с другого бока… Когда староста вошел к себе во двор, у него похолодело внутри – пес, его пес, который заливисто лаял на все село, стоило чужакам подойти близко, опять забился в щель сарая и там жалобно поскуливал. Вот оно!

Слобо вбежал в кучу. Внутри было темно, но ему не нужен был свет, здесь он нашел бы любой горшок с закрытыми глазами. С другого бока, масляную лампу взять не мешало бы. Староста рванул сразу в девичью собу, отворил дверь и… Дочек не было! Сердце упало куда-то вниз и затрепыхалось в пятках. Но кто-то лежал на лавке, накрытый покрывалом. Слобо сдернул покрывало и… В слабом свете масляной лампы он увидел, что это его жена. Слава Богу! Йованка была слегка напугана и пыталась закутаться в край покрывала.

– А ты что здесь? Где девочки?! – налетел на нее Слобо.

– Да что ты! Что случилось?

– Девочки, девочки где?

– Да уймись, окаянный! Ничего не случилось с девочками. Спят они на нашем месте. Меньшая пожаловалась, что ей тут страшно спать, сны жуткие снятся, про огненных змей каких-то, вот и попросилась на мое место. Ну я их всех троих на наши лавки и отправила, а сама сюда – дай, думаю, погляжу, что то за змеи… Эй, ты что?

Слобо тихо осел на пол. Змеи, значится. Ведь с самого начала он как будто чуял, что добром это не кончится. Что чужак опасен. Что было в нем что-то… не то, недоброе и даже не людское… Ну вот, во всем оказался прав старый Слобо. Только теперь что делать-то? Хорошо, дочки спасены. А если? Этого Огнезмия теперь и пальцем не тронь. Еле-еле Слобо добрел до крыльца, подышать ночной свежестью.

Наконец добежали неразлучные кум с кузнецом и плюхнулись подле старосты на крыльцо. Вид у них был тот еще. Староста почуял просто-таки необходимость закурить. Он сходил в кучу за лулой и раскурил ее. Увидев это, кум с кузнецом последовали его примеру – лулы свои они всегда носили на поясе, как ножи.

– Как ты убежал, – начал кум, раскуривая лулу – эта вештица еще и смеяться начала, мол, про всё я знаю, у кого полюбовничек мой еще по ночам летает. Но это неважно, потому что он мой и только мой. В общем, молола всякую чушь. И что нам с ней делать?

– Да ничего она не знает, дроля проклятая. Вот ведь бабы! – ответил староста, сделав добрую затяжку. – А делать что? Может, в монастырь отправим? Пусть грехи свои замаливает?

Эта мысль показалась здравой. Оставалось только убедить в этом ополоумевшую бабу. Староста стукнул себя по лбу – ну конечно! Нечисть всякая не любит креста Господня! Надо будет всех своих свозить в монастырь Чокешину, благо не так уж и далеко. Игуменом там отец Константин, Слобо хорошо знал его. Вот такой был поп! Завтра сразу и отправимся.

– Сречко, а Сречко. Ты все знаешь…

– Ну ты и сказанул!

– Все-таки, кум. Слышал я как-то старинную песню… – староста выпустил изо рта облачко дыма. – Там было что-то про то, что где-то в горах есть развалины старинной кулы, в ней вроде живет какой-то злобный дух. Он заманивает к себе баб, и там их… Разумеется, обратно в село они потом не возвращаются. Правда ли то?

– Ну ты спросишь! А я-то откуда знаю?

– У тебя бабка старая, жива еще, спроси. Может, она знает, правда ли то или песнопевцы набрехали. А то что-то мне…

Наутро по всему селу только и разговоров было, что про ночные делишки. Новости разлетались из уст в уста, как горячие буреки, по пути обрастая столь ужасающими и бесстыдными подробностями, что кровь стыла в жилах и приливала к лицу. Так, говорили, что Любица притащила к себе в кучу самого черта, принявшего облик огромного змея с большим количеством хоботов. А когда мужики вбежали к ней, он как раз уестествлял ее всеми своими концами. Она же лежала под ним, опутанная хоботами, подмахивая и крича от счастья. Когда же нечистому приказали «изыди!», он превратился в огонь и пожег всех с кучей в придачу. Правда, это как-то не очень сочеталось с тем, что сама куча стояла целехонька, даром что искры так и сыпались на крышу. Слобо был готов поклясться, что видел это все своими глазами. Но при свете дня на дранке не было ни одной подпалины – староста не поленился, залез на любицыну крышу, но ничего там так и не нашел.

А после пришел кум от бабки своей. Та и впрямь не отпиралась, что песня старинная и что пели ее не просто так. Вроде когда-то в стародавние времена на Цер-планине уже творилась всякая чертовщина, и что там до сих пор сохранились развалины кулы, откуда являлся нечистый дух и начинал посещать женщин в селах у подножия. На вопрос же, что со всем этим делали в стародавние времена, бабка не ответила ничего толком. Сказала лишь, что для отваживания нечисти нет средства лучше, чем обложить кучу веточками рябины, повесить всюду подковы и нарисовать на стенах кресты.

Слобо не очень-то верил во все эти штуки, но на всякий случай сделал так, как сказала кумова бабка. Они пошли с сыновьями в лес, надрали там веток рябины и обложили ими всю кучу. Потом взяли у кузнеца несколько старых подков и развесили их повсюду. Ну и намалевали углем кресты на стенах кучи. Оно может и не Бог весть что, но хуже от того никому точно не станет. Соседи, узрев это, тоже побежали за рябиной, подковами и углем. Ну что ж ты будешь делать!

Любица засела у себя в куче не хуже, чем турки в Шабце, носа со двора не показывала. Оно и понятно. Народ на нее зуб имел, иные порывались спалить ее кучу вместе с ней самой, но страх пока удерживал людей – а ну как полюбовничек ёйный сам их попалит в отместку? Сам же полюбовничек тоже не особо разгуливал по селу: выковал своим бесовским колдовством очередной клинок – Петар с утра забрал его в кузне – и завалился, как обычно, в шупе отсыпаться. Конечно, после такой-то ночки! И никто не осмелился потревожить его сон.

На другой день пораньше Слобо запряг волов в телегу, усадил в нее Йованку с дочками да взял в руки вожжи. Сыновья шли за телегой пешком, до монастыря было не так уж и далеко.

Монастырь Чокешина – святое место. Игумен говаривал, что тут была задужбина^[77] самого князя Милоша Обилича, того самого, что убил турецкого султана на Косовом поле, распоров ему ножом брюхо до самого подбородка. За князя Милоша староста был готов порвать горло кому угодно. Мало того, что это был герой, каких свет не видывал, да еще и родом из этих мест, с той стороны Цер планины. Там и теперь из горы вытекал источник, который в народе называли Милошева Баня. А в самом монастыре, в храме тамошнем, Милош как святой был изображен на стене, в шлеме, на коем красовался дракон – в честь Ордена Дракона. Староста многое про то готов был рассказать, да он и рассказывал – детям своим, а еще и внукам расскажет. Сам же он слышал от деда своего – и про князя с подвигом его, и про Орден Дракона, и про задужбину.

Тихо и благостно в Чокешине. Птицы поют, большие старые липы шуршат ветвями на Липовом холме, ладаном пахнет в храме. И вроде как и нет совсем никакой нечисти в мире – что турок этих, что змеев огненных. Ехал староста в монастырь с твердым намерением подойти к игумену да рассказать всё, как есть. Но сперва заробел, а потом… С другого бока, если вдуматься, – ну что игумену за дело до бабских проделок срамных? Скажет, что, мол, молитесь почаще (а сам Слобо молился не так, чтоб очень часто), поститесь (а Слобо и тут нечем было похвалиться – нынче пост был, а он намедни скоромного откушал), Бог от греха-то и сбережет. Эх, если б сберегал он! Так что помолиться они помолились, свечки за упокой да за здравие поставили, пожертвование сделали, по Липовой тропе прошли, святой водицы из источника испили – ну и до кучи.

А как вернулись в Лешницу – так тут же гайдук препожаловал, от братьев Недичей. Мол, жди, староста, в ночь будем у тебя. Тут всё и завертелось. Слобо даже рад был, что за всей этой беготней не до чертовщины стало. Гайдуки были отправлены на ночлег по кучам. Кони стояли во дворах, накормленные. Оружие было наточено. К себе староста взял на постой самих братьев Недичей. Девчонок от греха подальше загнал спать, хотя оба брата, Глигорие и Димитрие, были давно женаты. Для них накрыт был стол: мезе, сливовица, чорба, запеченный в углях поросенок, всё как положено. А после на убранном столе развернут был старый платок, в котором принес кузнец новые сабли, выкованные Вуком в привычной уже манере, с узорчатыми клинками. Смотрели на них братья, трогали руками заточку, гнули – и только языками цокали: «Добрый, добрый челик!»

Ввечеру другого дня гайдуки покинули село и обходными тропами направились к Лознице. С гайдуками пошли и парни из села, среди прочих – старшие сыновья Слобо, Милан и Богдан. Ушел и Павле, ухажер Бранки, с горя, видать. Слобо целый день собирал сыновей и даже думать о том, что кто-то из них может не вернуться, не хотел. Йованка смахивала слезу украдкой, заворачивая им в полотенце лепешки и сыр. Уходили ненадолго, много класть не надо было, но мать всегда мать, вместо двух дней всегда положит на неделю. Перед выходом Слобо еще раз глянул на сыновей, проверил, заточены ли у них ножи, перекрестил.

– Ну, с Богом!

Когда они шли со двора, Йованка прислонилась к мужу и уже не могла сдерживать рыданий.

– Не плачь, – успокаивал ее Слобо, – это мужчины, они должны уметь держать оружие в руках.

Страхи и впрямь оказались напрасными. На другой день пришли добрые вести. Лозница торжествует. Под утро в город вошел отряд гайдуков с ополченцами, местные сербы тоже на месте не сидели, похватали свое оружие – и на главную площадь. Турецкий хан был сожжен дотла, сопротивлявшихся турок прибили. Всех этих субашей и сейменов с мордами, что в дверь не пройдут, вытащили на площадь и посадили в хлев со свиньями. Ну и визгу было! Были отпущены все сербы-пленники и взята добыча – сундук с дукатами, у людей отобранными. Людям их уже не вернешь, пойдут теперь на ружья, порох да пушки. Повсюду был праздник, люди поздравляли друг друга, подносили слатко и ракию в любом дворе, девушки целовали гайдуков прямо на улице, а те ездили по городу и стреляли вверх из ружей.

Милана и Богдана вместе с другими парнями из Лешницы отпустили не пару дней домой, а потом гайдуки с ополчением уходили на Шабац. То-то праздник был в селе! Парни были молодцы, их встречали как героев. Не посрамили честь уроженца этих мест, Милоша Обилича. Вернулись сыновья старосты с новенькими турецкими ятаганами на поясах, и у каждого было по паре дукатов в кармане. В эти дни в селе только и успевали, что резать ягнят да сменять на столе одни блюда другими. Но это были добрые хлопоты. Староста даже за Бранку перестал тревожиться – она металась между кухней и сушарой, то погачу с лепешками пекла, то воду таскала, в общем, не до сердечных дел ей было. Ну и славненько.

Но вот ополченцы снова ушли, и на селе стало тихо. Поля были вспаханы и засеяны. Слобо с младшими пилил старые ветки в саду, а во дворе, наконец, зацвела яблоня, а все склоны Цер планины покрылись белым облаком цветов. Мирис их растекался повсюду, как дорогие благовония с Востока, о которых только и мечтали все лепотицы. Стало совсем тепло. Слобо щурился на солнце, как кот, когда во дворе снова показалась неразлучная пара – кум Сречко и кузнец Петар. Слобо вздохнул и крикнул Йованке, чтоб несла мезе и чоканчичи.

На сей раз кум принес такие вести. В Лознице всё шло путем. Побили и изгнали всех турок, у торговцев ихних забрали товара немало. Продадут его – и всё пойдет на правое дело. В домах турок теперь посадят гарнизон, откроют заедницу^[78]