Женщина, севшая в лифт с Владимиром Петровичем, была молода, высока ростом (выше его) и красива. Красива той тёмной порочной красотой, что отпугивает и влечёт одновременно. Что-то странно знакомое было в женщине: в излишне правильном лице её, в крепкой ладной фигуре. Глаза женщины напомнили Владимиру Петровичу глаза акулы – холодом, таившимся в сумеречной зелёной глубине; злым подземным голодом в матовых зрачках.

– Ты хочешь меня? – спросила женщина.

Рука её, с ногтями, острыми как копья, скользнула в промеж ног Владимира Петровича. Нога её, в чёрном чулке, похотливой анакондой обвилась вокруг его дрожащих коленей. Острый каблук хищно ласкал внутреннюю сторону бедра Владимира Петровича. Кровавая полупрозрачная занавесь упала на глаза Владимира Петровича: жадно целуя колючие губы незнакомки, забыл он себя. И запах тлена, тяжёлый аромат гробницы сжал ему голову каменным кольцом. Но рот женщины пахнул хризантемами. Эти два запаха смешивались в непотребный жгучий коктейль со вкусом давно забытого людьми бессмертия. И давящая тупая боль в груди мешала вдохнуть, мешала ощутить этот божественный аромат – два щупальца, как у осьминога, вытянулись у незнакомки из под юбки и обвили Владимира Петровича. Нижняя губа женщины прокушена была острыми её зубами, и горячие солёные капли падали, падали ему на язык. Кровь женщины пьянила смертно – золотой бальзам стекал в немеющее горло. Страшное, запретное волшебство.

– Кто ты? – шептал он.

– Ты знаешь… знаешь… – тихое шипение, вкрадчивая паучья мелодия отзвучала, и Владимир Петрович полетел мёртвой бабочкой в пропасть огня, распахнувшуюся под ним. И тень гигантского перепончатого крыла накрыла пылающую бездну. И миллионы трупов в бездне, объятые пламенем, завопили, приветствуя её…

* * *

О, Полная Луна, Серебряная Мать ночи! О тебе сказано уже столько, что нет смысла выдумывать новые гимны в твою честь. Твой тихий свет несёт мягкую гармонию остывающего неба нашим городам-кладбищам. Нашим загазованным, засранным сверх всякой меры железобетонным отстойникам. Нашим измученным бесконечным ожиданием подлинного бытия нервам.

Бесполезными паразитами кишим мы в гниющих кишках наших улиц, пенящейся биомассой течём из конца в конец своего больного Вавилона. Но строить новую башню, что алмазным шпилем щекотала бы твоё нежное брюхо, о Луна, нет уже ни сил, ни желания. Да и возможностей таких уже давно нет. И разве можно назвать башней Нового Вавилона ту уродливую чушь, что лепят сегодня из говна наши ничтожные правители? У нас нет сегодня, у нас нет вчера – одно только завтра. Багровое, злобно хохочущее Завтра. Оно манит нас своим золотом, и в своём безумии мы не понимаем, что золото это фальшивое. И ползём за ним по могилам своих отцов. Жалкие черви… И как фальшиво убегающее золото, так и мы фальшивы, фальшива наша бесплодная суета. Фальшив наш смех, фальшивы наши нелепые слёзы… Наша забота о ближнем фальшива просто идеально.

У нас уже нет зеркала, есть только жалкие его битые куски, в которых отражаются не лица – искорёженные бесстыдством поганые рожи.

Если бы у меня, как у изумрудной космической стрекозы, были крылья, я полетел бы к тебе, о Луна. И шептал бы в твоё чуткое ухо свежие сплетни с Той Стороны. А ещё лучше, давай умрём с тобой как боги, добрая моя Луна… Как весёлые, древние боги… Ты понимаешь, конечно, что я имею в виду.

* * *

Цветные стёклышки разбитой реальности сложились вдруг в привычную картинку. Кто-то вовремя повернул для Владимира Петровича калейдоскоп, и он пришёл в себя. Обливаясь мутным, клейким пóтом, сидел Владмир Петрович на полу в лифте. Никакой женщины с щупальцами, никакой ревущей бездны под ногами, никаких мороков. Видения, сбежавшие с картин Босха, растворились, как и положено галлюцинациям. Но этот странный, болезненный запах… Но эта зеленоватая лужица на линолеумном полу кабинки…

Пластиковые половинки двери лифта с пневматическим шумом разъехались, и Владимир Петрович, шумно глотая затхлый подъездный воздух, поднялся на ноги и вышел на лестничную площадку. Лёгкое головокружение и покалывание в груди не оставляли его до самого вечера. Убить бы того подонка, что разлил в лифте ядовитую мерзость…

К вечеру всё прошло. Владимир Петрович снова стал самим собой. Болезненное видение, пережитое им днём, сделалось расплывчатым, еле зримым. Воспоминание о нём вызывало лишь досаду: взрослый мужик падает в обморок, нанюхавшись какой-то отравы, видит при этом чёрт-те что… Скверная история. Хорошо, хоть не видел никто.

Придя в себя, Владимир Петрович вспомнил, что собирался составить описание купленной вчера статуэтки для каталога своей коллекции. Наамах всё ещё стояла на письменном столе. Включив настольную лампу, Владимир Петрович с удивлением отметил, что вчера деревянная фигурка показалась ему значительно ниже. Если у Маревского, разглядывая богиню, он на глаз определил её рост как пятнадцать сантиметров, то на самом деле в статуэтке, оказывается, было сантиметров двадцать пять. Конечно, всему виной усталость. Вчера он измотался за день, хотел спать. И ещё Маревский нагнал тоски, заморочил-замутил своими лекциями. Любитель мармелада паршивый. Глаза вот побаливают, чёрт – видно, пора обзаводиться новыми очками.

Писать расхотелось. Ладно, потом займёмся тобой, Наамах. Сейчас давай-ка поставим тебя на полочку. Вытащив из тайничка в столе узорчатый медный ключ, Владимир Петрович отпер им шкаф с дверцами небьющегося стекла – большой, старинный, сработанный в виде готического замка, он хранил сокровища Владимира Петровича, все радости его, всё то, что он любил и ценил.

Много чудесного таил в себе шкаф-замок. Вот дивная коллекция нэцкэ, собранная в течение двадцати трёх лет. Самую старую и ценную из фигурок – «Хотэй, угощающий детей» – вырезал из слоновой кости в 18-м веке сам Судзан. Вот подлинные египетские ушебти – каменные фигурки мёртвых. Те, для кого их сделали, уже давно, очень давно гуляют по полям Осириса. Но оставшиеся от египтян, живших тысячелетия назад, какие-то вечные атомы находятся ещё в этих странных погребальных фигурках. Коллекция античных монет, несколько старинных кавказских кинжалов, чьи ножны и рукояти сработаны из чеканного серебра. Забытые индейские божки из нефрита: их уродливые физиономии смешны своей бесполезной ныне свирепостью. Янтарные чётки, принадлежавшие когда-то грабившему Палестину тамплиеру… Бронзовые молоточки Тора – амулеты беспокойных северных людей…

Много забавного, и в то же время дорогого, хранится в шкафу у Владимира Петровича.

Поставив Наамах на полку, в компанию разных экзотических божков, Владимир Петрович запер дверцы шкафа. Медный ключ в виде дракончика вернулся в тайник.

Кефир из холодильника, недолгий тёплый душ, растирание синим махровым полотенцем – и вот Владимир Петрович лёг в постель. Дурная, дряблая усталось не позволила ему даже почитать перед сном. Открытый было детектив в кричащей обложке был тут же отложен за изголовье. Владимир Петрович заснул, даже не выключив настольной лампы. Свет её, изломанный комнатными тенями, жёлтой восковой маской лежал на лице спящего…

Высокая тёмная фигура, подплыв к дивану, склонилась над Владимиром Петровичем. Упругое щупальце сиренево-красной змеёй проникло под кожу, аккуратно раздвинув её с левой стороны груди. Чуть пониже соска. Владимир Петрович глухо завыл сквозь сжатые губы, голова его заметалась по подушке. Ночная испарина мелкими искрами заблестела на растянувшемся, как латекс, лице. И чёрные печати боли вдавились в глазницы, скрыв в угрюмых провалах сонные веки.

С тихим чкоманьем почерневшее от крови щупальце вытащило пронзительно трепетавшее сердце, мягко продёрнув его сквозь рёбра. И длинный, тонкий палец острым звериным когтем вырезал на нежно пульсирующем кусочке плоти хищный свастический знак. Злой иероглиф перекрёстка. Места, где сходятся и разбегаются пути богов, ангелов, демонов и людей. Смертным криком закричал Владимир Петрович, когда роковая эмблема врезалась в его сжатое кровавым щупальцем сердце. Лопнула лампа на столе, лёдяной выдох пронёсся по комнате, дрогнули оконные стёкла. Кто-то жутко и похотливо засмеялся в наступившей смоляной темноте.

Крича, проснулся Виктор Петрович. Сердце его билось сильно и быстро…

* * *

Знаки судьбы. Вы встречаетесь на моих туманных дорогах чаще, чем хотелось бы. К чему это? То смеётесь вы мне прямо в обескураженное лицо, то угрюмо молчите, как брошенные голодные дети. Я разгадал и победил много, очень много вас, о жестокие… Чью злую волю несёте вы? В каких мирах и пространствах берёте своё начало и где оканчиваетесь? Почему всё время я спотыкаюсь о вас и рву свою кожу о ваши острые углы? Кому больнее: вам или мне? Один весёлый мудрец из славного Самарканда сказал, что вы – части Великой Трапеции. Её осколки, разбросанные обезумевшим пьяным Архитектором по Вселенной. Кто постигнет вас – обретёт выход из ловушки. Выйдя в Трапецию, спасётся от Колеса. Перестанет быть хрупкой игрушкой, перерезав сияющим лезвием хитрые нити кукловодов.

Я не верю весёлому мудрецу: вечно упитый вином лукавец никогда не видел ничего, кроме своих призраков.

Знаки судьбы… Война золота с пылью… Блики огня на мёртвой воде… Если ум мой окажется беспомощен перед вами, я разгадаю вас, как и положено, своим мечом. А после предложу судьбе свои игры и загадки. И пусть только попробует сбежать… Я не буду резать сплетение хитрых нитей. Вместо этого я перережу глотки самим кукловодам.

* * *

Так. Надо налить Ване молочка. Отрезать колбаски. Иди, Ваня, кушать! Мне некогда тут возиться с тобой, ленивый котяра: у меня дела. Мне надо будет тут пойти застрелить кое-кого. Но сначала, конечно, жертва. Классический случай человеческого жертвоприношения, как сказанул бы этот болван Кроули. До полуночи надо найти свежего мяса для наших неприятных друзей.

Сидя на кухне, Маревский смотрел, как Ваня ест колбасу. Сам антиквар смаковал коньяк, зажёвывая его ломтиками лимона. Новый день вломился в жизнь привычным, нагло-рыжим гостем – Маревский встретил его скупо и равнодушно. Он любил пить по утрам: ранние часы лучше всего подходят для подобных занятий. Идиотам, пекущимся о правильности, этого, впрочем, не понять. Они привыкли отравлять алкоголем вечер и ночь. Ту часть суток, когда нужно быть трезвее трезвого, когда нужно быть начеку, когда жить весело и интересно. Когда чутко слушаешь спящий воздух: вдруг сейчас постучат с Той Стороны? А утро… Алкоголь здорово помогает пережить эту бодренькую мерзость – начало муторной дневной суеты. Маревский мог выпить прилично – и посторонний глаз не подметил бы ни малейшего признака опьянения.

Пока Ваня довольно урчал над своими блюдцами, его хозяин упаковывал свою сумку. Серо-синюю сумку – с ремнём, из твёрдой, как картон, ткани. Очень удобная: можно носить на плече. Хоть и небольшая, но всё, что Маревскому сегодня пригодится, в неё помещается. Короткая тяжёленькая дубинка – беспощадное дерево, красиво и аккуратно обмотанное кожей. Увесистый моток верёвки – обычная бельевая дрянь. Обоюдоострый охотничий кинжал – такой можно купить только по членскому билету Всероссийского общества охотников и рыболовов – вещь дорогая, красивая и по-своему никчёмная. И ещё – резиновый кляп, красный и круглый, похожий на маленький помидор. В отдельный отсек сумки помещена была старинная коричневая книга, бережно завёрнутая в прозрачную плёнку. Рядом с книгой Маревский пристроил чёрный кожаный блокнотик – потёртое, пухлое хранилище тайн, секретов и секретиков. Вот и всё. Сборы окончены. Наши пути ждут нас, пора.