– Ох ты, как же он так? – поставила кружки на стол Лидия Тимофеевна и села напротив сына.

– Да пьяный, видно, мясо резал. Ну и что, палец-то он отрубил, и за пару недель всё кожей заросло. А вот недавно у него ноготь там стал расти. Как кость. Крюком таким, знаешь. – Лидия Тимофеевна не то скептически, не то брезгливо морщилась. – И отрос у него такой крюк-коготь. Острющий страшно. Ну и давай он меня этим крюком цеплять. Цеплял-цеплял – мне надоело, и я ушёл.

– Брехло, Егорка! – отмахнулась от него Лидия Тимофеевна.

– Палец даю на отсечение, так и было, – вытянул перед матерью руку Гомозин.

– Вот возьму как-нибудь да отсеку, – ударила его по руке полотенцем старушка.

– Чего дерёмся? – показался в дверном проёме заспанный Николай Иванович. – Приятного аппетита.

– Спасибо, – отозвался Егор.

– Не говори с набитым ртом, кому говорю! – зло прошипела Лидия Тимофеевна.

– Десять минут, Егорка, и выходим, – сказал Николай Иванович и пошёл умываться.

– А есть? – спросил мать Гомозин, когда дверь за стариком захлопнулась.

– Он не завтракает. Чаю выпьет – и пойдёт.

– Чего это?

– Не может он с утра: тошнит.

– Это он тебе лапшу вешает. Наверное, кто-то другой подкармливает, – сказал Егор Дмитриевич. – Ты последи за ним: может, волосы чьи-нибудь принесёт на себе.

– Фу, брехло! Язык как помело. Как тебя люди терпят?

– Ты же как-то держишься, – хлюпал чаем Гомозин.

– Это потому, что я знаю, что ты брехло.

– Это тебе только кажется. Я твоего Николай Иваныча выведу на чистую воду.

– Доложишь, – заулыбалась, смягчившись, Лидия Тимофеевна.

– Какая-то ты, мама, ворчливая стала. Стареешь, видно, – сказал, помолчав, Егор Дмитриевич.

– Это тебе кажется, – слегка оскорбилась Лидия Тимофеевна и, пытаясь не подавать виду, не знала, куда деть руки. – Возьмёшь секатор, – переменила она тему, – дедов пострижёшь. Травку не трожь, а сорняки всякие пообрезай, будь добр.

– Сильно заросло, что ли?

– За месяц уж наверное.

Из ванной вышел, вытирая полотенцем лицо, Николай Иванович и, пройдя по коридору, встал в проёме:

– Поел, Егорка?

– Дай человеку чаю попить, – ответила за него Лидия Тимофеевна.

– Пойду одеваться пока, – сказал старик и ушёл.

Гомозин в несколько глотков осушил кружку.

– Куда так хлещешь? Сожжёшь кишки все! – побранила его мать.

– Спасибо, очень вкусно. – Вставая, он поцеловал её в макушку и понёс тарелку с кружкой к раковине.

– Да иди одевайся, я помою.

И Егор Дмитриевич пошёл в гостиную собираться. Пока никто не видит, он убрал в карман брюк пачку сигарет и мысленно усмехнулся этому.

Медленно спускаясь по ступеням подъезда, чтобы не заставлять старика гнаться за собой, Гомозин испытывал чувство неловкости от нависшего молчания. Николаю Ивановичу, видно, было трудно спускаться, но он старался не подавать виду и лишь тихонько кряхтел.

Выйдя из дому, они, оглянувшись, вздохнули полной грудью. У обоих от яркого света заболели глаза.

– Егор! – крикнула Лидия Тимофеевна с балкона. – Секатор-то забыл!

– Ох ты, чёрт! – выругался он и подошёл к дому. – Кидай!

– Осторожно!

Лидия Тимофеевна отпустила секатор в полиэтиленовом пакете, и Гомозин его поймал.

Николай Иванович и Егор медленно пошли в сторону кладбища по пустым, влажным, душным улицам. Разогревшееся солнце знойно обжигало, когда выглядывало из-за больших белых облаков, а когда уходило в тень, становилось прохладно, и дул ещё весенний ветер.

Николай Иванович, оглянувшись, достал из кармана пачку сигарет и, как нашкодивший ребёнок, взглянул на Гомозина.

– Егор, ты уж матери не говори – она этого не любит, – попросил он и вставил сигарету в рот.

– Вы тогда тоже – про меня, – улыбнулся Егор Дмитриевич и достал свою пачку.

– Это надо же! – захохотал старик. – Взрослые мужики, как школьники, шифруются!

– Нервы нужно беречь.

– Это точно: скандал такой закатит, что легче бросить, – закурил Николай Иванович. – Огонь есть? – спросил он Гомозина.

– Есть-есть, – ответил Егор Дмитриевич и тоже закурил.

– Хорошо, – протянул Николай Иванович.

– Теперь-то можно и поесть? – спросил Гомозин.

– Э, нет, брат, мне до обеда не захочется.

– Давно это у вас так?

– А чёрт его знает. С год, наверное.

– Может, врачу показаться? – спросил Егор Дмитриевич.

– Надо оно – шум поднимать? Всё остальное же хорошо. Старею, видно.

– Скорее всего, – закачал головой Гомозин, и повисло молчание.

– Егор, – осторожно заговорил Николай Иванович, – сразу тебе скажу: мать просила выведать, почему ты с работы ушёл…

– Вот неугомонная! – усмехнувшись, перебил он старика.

– Ты если не хочешь, не говори – я тебя честно в известность ставлю. – Было видно, что Николаю Ивановичу крайне неприятна эта скользкая роль разведчика.

– Да рассказывать-то нечего, Николай Иванович, – успокаивающим тоном заговорил Гомозин. – Такой же я упрямый, как мать, такой же упёртый. Только она упёртая в основном из любопытства, а я из-за какой-то глупой принципиальности – вот и всё. Я просил не говорить про жену, про Лену, и уж тем более не шутить, а он пошутил. Я собрал вещи и ушёл.

– Начальник? – нахмурившись, уточнил Николай Иванович.

– Если бы просто начальник, но он же мне друг.

– Андреем его?

– Ну.

– Кто он такой вообще? Айда здесь обойдём, – быстро вставил предложение Николай Иванович, пока Егор не заговорил. И Гомозин, перепрыгнув лужу, стал рассказывать:

– Я к нему после института устроился водителем. Мне сколько тогда было? Лет, наверное, двадцать пять. Работы не было совсем по специальности.

– А что ты оканчивал?

– Да что и мать с отцом: филологи мы. Под горой кладбище, как я помню? – спросил Егор Дмитриевич, указав взглядом на зелёный холм.

– Да, быстро дойдём. Ну-ну, продолжай.

– Ну устроился водителем, – вздохнув, будто через силу стал говорить Гомозин, постепенно горячась по мере рассказа. – Ему тогда уже за сорок было. Ваш ровесник он, наверное, – может, чуть младше. Своя фирма у него была. В Подмосковье дома строили, коттеджи. Вот я его поначалу возил по объектам. Он сам за руль не садился – любил выпить. Вечером, после объектов, обязательно в ресторан. А мужик он, вообще говоря, простой, без короны. Брал меня с собой – в машине не оставлял – ну, кормил и по счёту платил. И хотел он, чтобы и водитель был такой же, как он сам, простой. Другие, до меня, выслуживались как-то, боялись слово лишнее сказать, а меня – мать, наверное, рассказывала – не остановить: болтаю без умолку. Ну, в общем-то, хорошо мы с ним сошлись. В деле он, конечно, профессионал. Все на объектах и в офисе у него по струнке ходили, а со мной он, как с другом.

И был он, вообще-то, православный. Верующий очень. Я так на него сейчас смотрю: сплошные барские замашки. Толстый мужик, отъевшийся, богато одетый, надменный с подчинёнными, так ещё и религиозный. Он, видите, к богатству привыкнуть не успел – так у него всё быстро завязалось. Материально разбогател, а морально был бедным. Вот, видно, и тянулся к Богу. И, в общем, стал я его возить по разным святым местам. На всякие источники, по храмам, монастырям. Дома появлялся всё реже. Лена моя уже тяготиться этим стала. А мне, знаете, нравилось, интересно с ним было. Надо было больше дома бывать, понимаю… Я ему до сих пор благодарен за то, сколько он мне всего дал. И вот мы с ним году на третьем поехали во Псков. Он, когда мы далеко выезжали, всегда снимал лучшие гостиницы. Себе и мне люксы. А в Пскове много есть что посмотреть. И мы там остановились на три или четыре дня. Днём гуляем, смотрим храмы, а вечером пьём. Забыл сказать: он мне уже со второго, наверное, года стал за ужинами наливать – доверял мне. Считал, что хорошо вожу. Ну, наверное, прав был. И вот поначалу наливал он мне немного – одну-две за ужином максимум, – а потом уж мы с ним могли полулитровый графин осушить, и я потом его домой вёз, а сам к себе – на метро или такси. Бывало, остановят – а он всё решал. Сам бы я никак. Иной раз семью его возил. Дочку с женой. Ужасные были хабалки. Дочь он свою мне даже хотел в жёны, но я – в штыки. Когда он с Леной познакомился, то понял почему. Жалко, вы её не застали… – Гомозин, задумавшись, ненадолго замолчал и продолжил, тяжело дыша: – Ну вот, приехали мы с ним во Псков. И общение наше уже походило на коллективный запой. Не помню, чтоб мы трезвели: всё время под синенькой. А я же при этом за рулём. Такое время было, что за три года такого вождения меня даже не оштрафовали. Хорошо, хоть не убил никого. А Андрея под конец уже совсем понесло. Он, конечно, больше меня пил. Зашли мы с ним, пьяные, в храм. У него одышка: разжирел он тогда сильно. Он немного помолился и сел на лавку, меня – к себе. Стал что-то рассказывать. Да так громко. Ещё и ноги широко расставил. К нему монашка подходит. «В храме, – говорит, – так не сидят», – и зачем-то по плечу его ударила. Несильно, конечно, но он прямо взбесился. «Хорошо», – говорит и продолжает так же сидеть, а глаза, смотрю, злобой наливаются. Она же не уходит – ждёт, когда он сядет как надо. Я молчу: к нему лучше в такие моменты не прикасаться, а то рванёт. В итоге монашка первая не выдержала и повторила, а он как заорёт. «Да кто ты вообще такая, я вас всех позакрываю!», и так далее. Еле-еле его оттуда вывел. И я, видно, на нервах, ещё и пьяный, не углядел и влетел в столб. Сами целы, а машине – кирдык. Столб – на земле. В общем, по итогу лишили меня прав.

– А ты говоришь, мать рассказывала про тебя, – захохотал Николай Иванович.

– А то она знает? – улыбнулся Гомозин. – Это я вам чего-то разбалтываю.

– У нас с тобой солидарность. Я могила, – заверил старик. – Ну и что ж там дальше?

– А дальше работать как-то надо. А какой из меня водитель без прав? Пошёл в итоге на повышение. Так меня Андрей не хотел отпускать, что сделал меня директором. Сам он теперь совсем ничего не делал, только деньги считал. А я, пока возил его, опыта набрался и уже понимал, что и как устроено. И вот теперь за него искал заказчиков, подрядчиков, следил за объектами, нанимал сотрудников, увольнял – в общем, директорствовал. И первые полтора года меня возил какой-то мальчик. Потом стал сам. И стали мы с Андреем коллегами, почти совладельцами. Больше пятнадцати лет я у него работал, и вот – всё.

– И что теперь будешь делать? – поинтересовался Николай Иванович.

– А не знаю. Свободой пока наслаждаюсь. В себе разберусь. Лены когда не стало, я же с головой в работу ушёл. Лишь бы не думать ни о чём. И это, знаете, помогает со стрессом справиться. Только об одном думаешь, только работа и есть. Мы тогда за первый год на сто сорок процентов выросли – так я пахал. А теперь, когда я не работаю, те чувства повсплывали; будто я от них тогда не избавился, а законсервировал.

Гомозин сам себе удивлялся, что выбалтывает сокровенное малознакомому мужчине. Он много лет ни с кем не делился своими переживаниями, а теперь всё за десять минут выболтал, и Николай Иванович показался ему невероятно близким, чуть ли не родным человеком.

– Я тебя, наверное, расстрою, но оно никогда не уйдёт. Притупится разве что, но останется навсегда. Даже когда найдёшь себе новую невесту, будешь мучиться и вспоминать её, – ответил Николай Иванович.

– Оно мне и не нужно, чтобы уходило, – заулыбался Гомозин.

– Я вот в театре занимаюсь, чтобы в себе как-то разбираться, – поглядев в сосредоточенное лицо собеседника, сказал Николай Иванович. – Видишь как: восьмой десяток – а всё ходунки нужны.

– На спектакли ходите? – уточнил Егор Дмитриевич.

– Зачем? Играю. Самодеятельность у нас тут в Доме культуры.

– Правда? – удивился Гомозин. – И что играете?

– Да я только начал. Пока только репетируем. Пару раз в неделю схожу, и хватит.

– Ну что репетируете? – несдержанно спросил Егор Дмитриевич.

– Кнуров я из «Бесприданницы». – Гомозин сощуренными глазами смотрел на старика. – Фильм был хороший с Михалковым. «Жестокий романс».

– Всё понятно. А кто вы там? Совсем из головы вылетело. Филолог, тоже мне!

– Кнуров, говорю же. Богатей местный, купец. Олигарх, по-новому если. Он Гузееву хотел в Париж увезти.

– Ох, не вспомню. И что же вам, платят?

– Зачем? – сморщился Николай Иванович. – Мы там творчеством занимаемся – самим бы ещё доплачивать нужно.

– Ну, главное, чтобы нравилось. Когда же посмотреть можно будет?

– Ох, ты тут на столько не задержишься, я думаю. Мы же все люди рабочие – времени нет. Ладно, я – старик, а там же все такие, как ты. В октябре месяце если выпустим, и то хорошо будет.

– А мать-то знает? – улыбнулся Гомозин.

– Конечно. Она меня и определила. Чтоб не бездельничал, как говорится.

– Ветерану труда можно. И что, помогает, говорите, себя понять?

– Ну не совсем себя, – задумался Николай Иванович. – Человека, в общем. Как-то, знаешь, даже на злодеев иначе смотреть начинаешь. Что он не просто так какой-то плохой, а вот почему-то так сложилось, как-то жизнь его натолкнула, воспитание, я не знаю. Всё же из детства, – закачал головой старик. – Ну и вообще как-то жизнь принимаешь спокойнее, смиреннее, что ли. Осознанней! – наконец подобрал он слово. – Осознанность поступков своих приходит. Режиссёр у нас, Татьяна Марковна, хорошая женщина, – тяжело дыша, пустился в рассказ старик.

– Вы не устали, Николай Иванович? Присядем, может? – тронул его за плечо Гомозин.

– Нет-нет, дошли уж почти. За оградкой посижу.

– Так-так, ну и что Татьяна Марковна ваша?

– Молодец она. Умная женщина. Не знаешь, например, как реплику прочитать, – она не станет тебя за собой просить повторить, а объяснит, что у моего героя на душе, как это говорится, что за обстоятельства. И простыми словами всё объясняет, так что всё понятно становится. А главное – это же всё наоборот работает. Посмотрел на кого-то – и понял, что у него на душе, что у него за обстоятельства.

– А вот что у меня на душе? – улыбнувшись, спросил Гомозин и выжидающе, пристально посмотрел на старика.

– Ну, – задумался Николай Иванович. – Тебя сразу не поймёшь, если по-серьёзному говорить. Ты, думаю, маску носишь. Только не обижайся, – предупредил он.

– Я же сам спросил.

– В общем, – вздохнул старик, – ты, я думаю, намного умнее, глубже, чем пытаешься казаться. Егор, ты не обижайся, – уже проклинал себя Николай Иванович. – Да что вы, в самом деле, заладили? – засмеялся Егор Дмитриевич. – С чего мне обижаться? Ох, ох! – Вдруг, быстро хрипло задышав, Гомозин схватился за сердце. Николай Иванович, испугавшись, тут же нагнулся и, прижав ладонь к плечу Егора, стал вглядываться в его лицо.

– Ну вот об этой маске я и говорю, – заулыбался он в ответ на улыбку Гомозина.

– Все люди, наверное, маски носят.

– Ну это понятно, да и нормально это. Но иногда вредно бывает. Сослуживец у меня был. Всё шутил. И непонятно было, когда он правду говорит, а когда шутит. Ну и перестали ему верить, а когда на помощь звал – никто и не пришёл. Так дошутился, что только по зубам опознали.

– Всякое случается, – закивал Гомозин. – Ничего, что мы без цветов-то на могилки? – спросил вдруг он.

– А кто тебя осудит? – улыбнулся старик. – Я вообще этого не люблю. Лежат там, вянут. Нет бы на огороде росли и росли. Средневековье какое-то, в самом деле. С бубном разве что не танцуют.

– Вы в Бога верите?

– В Христа я не верю, а в Бога – верю, наверное.