Офицеры брига «Артемида» были молоды. Грише-то они казались мужчинами в годах – этакие дяденьки с усами (а некоторые и с бакенбардами), но на самом деле… Командиру едва перевалило за тридцать. Остальные и того моложе. Мичману Сезарову вообще чуть больше двадцати. Почти у всех, правда, уже были жены и дети (о которых господа офицеры грустили в дальнем пути), но все равно – возраст далекий от старости.
Исключение по возрасту составлял только пожилой штурман Иван Данилович Евдохов. Но он, если точно говорить, и не был флотским офицером, а имел сухопутный чин поручика. По сравнению с морскими званиями это что-то вроде мичмана. Да и вид у Ивана Даниловича был совсем не офицерский. Скорее, тот напоминал наставника городского училища. К подъему флага штурман выходил в мешковатом форменном сюртуке, а в остальное время, испросив позволение у командира, носил просторную парусиновую тужурку без всяких военных знаков. Характер Ивана Даниловича отличался мягкостью и деликатностью, однако в офицерских беседах штурман участвовал редко. Больше он общался с доктором Петром Афанасьевичем. Они любили поговорить о гравюрах давних мастеров, о редких навигационных картах и старинных мореходных инструментах.
А вот уж кто вовсе не был взрослым, так это гардемарин Дмитрий Невзоров. Конечно, его, как будущего мичмана, офицеры сразу приняли в свой круг и считали полноправным членом кают-компании. И офицерские вахты Митя нес наравне с офицерами (правда, только в дневное время). Но взрослости это ему не добавляло. Оно и понятно! Чтобы ощущать себя взрослым, надо иметь в запасе хоть немного зрелой жизни. А у него, Мити, что было за плечами? Только деревенское детство в убогом именьице под Калугой да несколько лет в Корпусе, где все товарищи, кадеты и гардемарины, такие же мальчишки. Поэтому сосед по каюте, Гриша Булатов, пришелся Мите очень даже по душе. Хотя и младше на шесть лет, а все равно свой и понятный. Не то что офицеры, при которых постоянно следует помнить о солидности и этикете.
Сперва Гриша говорил гардемарину «вы», но скоро они стали держаться совсем на равных. И целыми вечерами болтали обо всем на свете. Гриша рассказывал о Турени, о таинственных подземных ходах под речными обрывами, о зимних и летних играх в логу, о своих любимых санках, о друзьях-приятелях, о сестрах Максаровых, о «волшебном фонаре», о любимых книжках…
Митя тоже любил говорить о книжках. А еще – о своей деревне Ермилово, о родителях, о бабушке Евдокии Савельевне, которая во внуке души не чаяла и старательно нагадывала ему на любимых старинных картах счастливую судьбу. А еще – о Корпусе. О веселых проказах воспитанников, о строгих преподавателях (попробуй что-то не выучить!), внушающих кадетам сложные понятия навигации и корабельного устройства; о воздвигнутой в обеденном зале громадной (в половину натуральной величины!) модели корвета «Наварин».
– На ней можно заниматься, как на правдашном корабле! Даже на реи лазать! Вот окажешься в Корпусе – сам все увидишь…
Гриша не был уверен до конца, что когда-то окажется в Морском корпусе. Казалось это очень уж несбыточным. А если и «сбыточным», то в каком-то далеком будущем. Но все же от ожиданий сладко и боязливо сжималось сердце.
Митя стал между делом учить Гришу французской речи (которую, правда, сам знал «пока что не так уж»). За неделю много не выучишь, но все же три десятка слов и несколько простых фраз Гриша затвердил.
– Французы – хорошая нация. Только одно непонятно: чего они на нас, русских, то и дело зубы точат? – подосадовал однажды Митя.
– Ну дак ведь не все они, а ихние императоры, – заступился за французскую нацию Гриша. – Что поделаешь, раз такие дураки…
Митя дурашливо округлил карие блестящие глаза:
– Тсс… Про императоров так не говорят.
Гриша так же дурашливо испугался:
– Я больше не буду!.. Но ведь я же не про нашего, а про тех… А новый их Наполеон даже и не настоящий какой-то…
Это Гриша вспомнил офицерские разговоры в кают-компании. Там говорили, что наш царь не признал полных прав Наполеона Третьего на французский престол. То есть, с одной стороны, как бы и признал, но не полностью. И это, мол, одна из причин нынешней войны…
Впрочем, Гришу не сильно заботили дела нынешнего Наполеона (да и нашего царя тоже). Главным ощущением Гришиной жизни было сейчас то, что он называл про себя двумя словами: «Дыхание океана».
Когда Гриша забирался на марс, он видел синеву и волны с гребешками – иногда крупные, иногда не очень. А под этими волнами, под взъерошенной морской поверхностью, ощущались почти незаметные, очень пологие, но в то же время громадные, длиною в полверсты, неспешные валы. Этакие поднимания и опускания океанской массы. Океан дышал. Дышал в любую погоду – даже если день стоял совсем безоблачный и ветер был ничуть не сильный, а так, ветерок…
Впрочем, «Артемиде» везло в этом пути. Дуло хорошо и ровно, без переходов к шторму. В основном с зюйд-оста. Бриг резво спускался к южным широтам, над океаном стояло уже настоящее лето. Порой ветер делался таким, будто дохну́ло из печки. Правда, вскоре потоки воздуха снова становились прохладными, но ничуть не зябкими. Они – когда Гриша был на марсе – дергали его широкую рубаху, трепали отросшие локоны, шумели в ушах и вокруг головы.
Иногда вокруг брига летали крупные белые чайки с черными головами. Порой они останавливались в струях ветра и неподвижно повисали почти рядом с Гришей. Будто хотели что-то сказать, но не умели. Гриша удивлялся: откуда здесь птицы, если поблизости нет никакой земли? Но спросить об этом кого-нибудь не решался, словно этот вопрос как-то мог повредить чайкам.
Свободного времени у Гриши было много. Это несмотря на то, что и матросам помогал, и с Петром Афанасьевичем иногда занимался письмом и счетом, и книжки, взятые у доктора, читал (например, про доблестного рыцаря Иванхое, писателя Уолтера Скотта), и с Митей вел долгие игры в шахматы, которые нашлись в кают-компании. Сперва Митя его расщелкивал за несколько ходов, но скоро Гриша поднаторел в шахматных хитростях.
Николай Константинович Гарцунов теперь не часто обращал внимание на Гришу. Может, считал, что пусть мальчик привыкает к самостоятельности, и долгими разговорами не докучал. Правда, однажды позвал к себе в каюту, спросил:
– Все ли у тебя хорошо, голубчик? Как она, корабельная жизнь?
Гриша бодро отрапортовал, что все отменно и что привыкает он изо всех сил.
– В первые дни боялся, что будет укачивать, а оказалось, что вот ни на столечко…
– Это славно… А теперь возьми знакомую тебе вещицу… – Гарцунов протянул тяжелую тетрадь в кожаных корках – ту, в которой он во время сухопутного путешествия рисовал для Гриши парусные корабли и оснастку. – Здесь еще много чистых листов. Записывай, что увидишь в плавании интересного, потом пригодится… Вот и стило свинцовое.
– Спасибо, Николай Константинович, – выговорил Гриша, сделав подходящее лицо. Но, видимо, на лице все же не проступило особой радости: ясно, что всякой писаниной заниматься мальчишке не хотелось. Хватит с него уроков с доктором.
Капитан понятливо разъяснил:
– Ты не старайся писать много строчек. Иногда ведь довольно одного слова, чтобы потом вспомнился какой-нибудь случай или картина.
Гриша с благодарностью воспринял этот совет. И стал иногда записывать в тетрадь: «Киты с фонтанами… Чайка смотрела, как человек… Медузы у борта… Штиль, а потом порывы… Выиграл у Мити… Встретилось торговое шведское судно… Задний парус иногда именуют контр-бизанью, но это по привычке, а по правде он – грот-трисель…»
Запись о парусе была, пожалуй, самая длинная в тетрадке. И надо сказать, грот-трисель, косой нижний парус под гафелем задней мачты, того заслуживал. Скоро он, глухо взятый на все рифы, оказал бригу немалую помощь.
Про это событие в Гришиной тетрадке написано оказалось лишь одно слово: «Шквал». Но ой-ой-ой сколько вспоминалось потом, когда на слово это натыкался взгляд!
Кончалась вторая неделя плавания. Лейтенант Илья Порфирьевич Новосельский заметил в кают-компании во время обеда:
– Миновали широту Франции, господа. Только в большом отдалении от сей державы.
– И слава богу, что в отдалении, – подал голос первый лейтенант Александр Гаврилович Стужин. – Не хватало нам еще встречи с их эскадрой…
– Ну, едва ли доблестные галлы болтаются сейчас в океанских водах в надежде на случайную добычу: они заняты блокадами, – вступил в разговор мичман Сезаров. – А нам более грозят природные силы. Что-то за все плавание пока не было ни одной трепки. Как бы вскоре не аукнулось…
– Тьфу-тьфу-тьфу на вас, Владимир Игоревич! – рассердился вопреки обычному добродушию штурман Иван Данилович. – Что вы дразните Нептуна! Хотите накликать неприятности?
И он костяшкой пальца постучал по деревянной изнанке обеденного стола. Следом то же сделали и остальные. И даже Гриша, скромно сидевший на самом уголке (он тоже знал морские обычаи).
Впрочем, страха Гриша не испытал. Очень уж обыкновенными и ровными были качание океана и брига (они стали уже частью Гришиной жизни). Ласковой была синева. Добрым показался упругий, но ничуть не сердитый ветер, когда Гриша стал взбираться на марс. Веревочные ступеньки-выбленки резали босые ступни, но это было терпимо, потому что недолго. А вот Митя рассказывал, что провинившихся матросов ставят на выбленки босыми ногами на несколько часов. Нестерпимо, наверно. Впрочем, на «Артемиде» такого не случалось. Гриша вообще не видел, чтобы кого-то как-то наказывали. Разве что сиплый и волосатый боцман Дмитрич покажет какому-нибудь растяпе веснушчатый здоровенный кулак.
Гриша забрался, встал на теплую деревянную решетку, привычно прислонился затылком к основанию стеньги. От медного рыма, как всегда, пахло начищенным самоваром. Гриша улыбнулся этому домашнему запаху и вдруг заметил, что ветер ощутимо слабеет. Бриг потерял обычную упругую силу, и теперь его качание стало неловким и каким-то растерянным.
Гриша с тревогой оглядел горизонт. Легкие белые облака были такими, как всегда. Но впереди и справа, у самого горизонта (Гриша увидел это из-под обмякшей нижней шкаторины фор-марселя) заметным стало еще одно облачко, похожее на комок серой пакли.
Гриша не раз – и от матросов, и от Мити – слышал, каковы они, признаки неожиданных океанских шквалов. Сердце у него ёкнуло и упало в живот. Он будто со стороны услыхал свой тонкий вопль:
О проекте
О подписке