Я закрыл глаза, напряг память и увидел сначала неизвестную декольтированную актрису с обложки «Советского экрана», которая в детстве хранилась у меня в ящике стола; потом фонтаны Петродворца; потом «Лунную ночь над Днепром» Куинджи, потом ещё какую-то красотку… но всё это было всего лишь робкой попыткой решить неразрешимое.

Мясоедов прервал мои мысли.

– Не можете ничего вспомнить?

Я развёл руками.

– К сожалению.

– А вот я точно знаю, – Мясоедов осклабился в своём кресле, – стратосферный истребитель Мясищева, который лет двадцать назад я видел в одном закрытом музее. Серебряная машина с алыми звёздами на крыльях, отдалённо напоминающая бесхвостый бумажный самолётик из детства, лично для меня, вполне может служить мерой прекрасного. Грации и воздушности у этой многотонной машины хватит на целый полк балерин с приданным ему батальоном спортивных гимнасток. Возможно, я не прав, но таково моё мнение и я в нём уверен. Понимаете, о чём я? Главное – уверенность, понимаете?

Я попытался представить его в гермошлеме и лётном комбинезоне, как он садится в кабину истребителя, как техник закрывает над его головой фонарь, как со свистом запускаются двигатели… – но ничего не вышло. Не влезает Мясоедов в кабину. И в комбинезон тоже…

Что касается его рассуждений о прекрасном, я не нашёлся, как прокомментировать сказанное, но кивнул.

– Теперь ответьте, какое самое большое разочарование вы испытали, когда выросли? – Мясоедов снова взялся за перо.

– Когда узнал, что автопилот – это не манекен в лётной форме, сидящий в кресле пилота, – ответил я.

Глаза Мясоедова выродились в две узкие щёлочки.

– Опять издеваетесь?

– Ни капельки.

– Так, дальше, – в голосе Мясоедова стали отчётливо проскакивать нотки раздражения, – что бы вы сделали, если бы вам дали возможность один раз воспользоваться машиной времени?

– В смысле, туда и назад? – уточнил я.

– Именно.

– Отправился бы в 1905 год и каким-нибудь способом замочил Лёвку Бронштейна.

Мясоедов оторвался от своих записей.

– Это Троцкого, что ли?

– Его, болезного.

– Да, такого мне ещё ни разу не говорили… за что же вы его так не любите, позвольте спросить?

– Не люблю и всё. Дедушку Ленина, вот, очень люблю, а этого гада – нет.

Мясоедов отвёл глаза в сторону и, похоже, задумался. Я тоже задумался над тем, не сказал ли я только что чего лишнего.

– Очень интересно, – наконец сказал он, – люди обычно хотят вернуться в прошлое, чтобы исправить что-нибудь в своей судьбе. Знаете, у каждого из нас есть такой Turning Point of History^[7], на котором хотелось бы свернуть в другую сторону. Это понятно и логично, у меня у самого есть пара жизненных развилок, на которых я бы предпочёл совершить иные эволюции, нежели произвёл. А вот вы почему-то выбрали убийство немаленькой политической фигуры, смерть которой в 1905 году изменила бы судьбы великого множества людей, в том числе и вашей собственной. Теперь я размышляю, является ли это следствием странной формы зависти к известным людям, или же в вас говорит склонность к насилию.

– А, может, я просто хочу изменить мир к лучшему? – робко спросил я.

Мясоедов почесал здоровую ладонь о протез.

– Изменить мир к лучшему, таким вот образом ни вам, ни кому-либо другому не удастся. Есть на эту тему книга – не помню, к сожалению, автора – где некто, вроде вас, отправился в прошлое и, как вы изволили выразиться, замочил Гитлера. Не читали?

– Нет, к сожалению. И чем там всё кончилось?

– Хуже, чем вы можете себе представить. Ладно, отвлеклись мы с вами, давайте продолжим. Каким, по-вашему, будет следующее крупное научное открытие?

– Здесь и думать нечего. Это будет открытие способа считывать человеческую память, преобразовав её в какой-нибудь доступный формат и визуализировать человеческие мысли на экране компьютера, например…

– Вы серьёзнее, чем я думал, – и Мясоедов в первый раз за время беседы улыбнулся.

Дальше последовало ещё штук двадцать вопросов, которых даже в состоянии глубокого опьянения я бы никогда не стал задавать себе сам. Так я просидел у Мясоедова больше часа. Потом мы ещё около часа беседовали за жизнь, и в результате я опоздал на собственную лекцию. Мясоедов мне в целом понравился – меня привлёк нетипичный, даже парадоксальный ход его мыслей.

Вообще, тут не так уж и плохо, как я думал вначале, но несколько странно. В первую мою неделю здесь я думал, что попал в прошлое. Конечно, всё вокруг не совсем так, как тогда – машины, рекламные щиты, одежда – что-нибудь да выдаст постсоветскую Россею, понимаешь, но всё же присутствует здесь что-то неуловимо советское, из детства, в других городах уже давно сброшенное с Мерседеса современности.

Во-первых, почти все мужчины здесь носят шляпы. Не блатные лужковские «восьмиклинки» и не кожаные «жириковки», а именно настоящие шляпы с небольшими полями и лентами вокруг тульи, какие были в моде в восьмидесятых. В такой ещё Михаил Сергеевич на мавзолее стоял. Я приехал в Сениши в институтской бейсболке и сразу же стал ловить на себе подозрительно косые взгляды. На вторую неделю не выдержал, купил себе на рынке лопухастый декадентский берет, и взгляды прекратились.

Во-вторых – растительность на лице. Усы (гренадерские, казачьи, щёткой) и бороды (лопатой, веником, капитанские, эспаньолки) повсюду. Один раз даже видел одного с усами, как у Гитлера и бородой, как у Ленина. Мне ничего не оставалось, как тоже отпустить усы небольшую бородку. Это было несложно – две недели и готово – эти вторичные половые признаки у меня всегда росли хорошо, правда, только на подбородке.

Ну и, в-третьих – женщины. Они здесь положительно отличаются от тех, которые цокают каблучками по московским тротуарам. Возможно, дело в том, что девицы тут не признают брюк, а только юбки, причём ниже колен, и коротких стрижек здесь не увидишь, одни косы да хвосты. Как бы там ни было, женщины в Сенишах какие-то очень женственные, даже если некрасивые и в возрасте…

Ну, вот, что я говорил – доска вся сплошь изрисована эпюрами и балками, моя пара подходит к концу, а я этого даже не заметил. Закончив раньше на десять, взятых на прокат минут перерыва между сапогами, я распускаю несчастных.

Улизнуть с кафедры после пары мне не удаётся, поскольку сначала Стелла Иосифовна и Матвей Матвеевич поят меня чаем с кексами, а потом как-то, между прочим, говорят, что очень неплохо было бы починить фрамугу (а это с моим ростом не составит большого труда), и ещё (если, конечно, мне несложно, а мне ведь несложно) повесить на стену пару-тройку стендов с учебными пособиями.

Я подчиняюсь. За чай с кексами надо платить.

Фрамуга чинится легко (пара шурупов и готово), а вот со стендами приходится попотеть. Перфоратора, разумеется, на кафедре нет, но зато есть советская (синяя и искрящая) электродрель и одно победитовое сверло меньшего, чем дюбель диаметра. Дрель почему-то упакована в симпатичную пластиковую коробку от какой-то другой, похоже, импортной.

Матвей Матвеевич бросается мне помогать, но Стелла осаживает его и отправляет домой с заходом в продуктовый магазин. И вот, когда я заканчиваю работу…

– Алексей, я не вижу на вас кольца, вы что, одиноки? – спрашивает Стелла.

– Я разведён.

Обычно, на такие вопросы я отвечаю – не женат, так вопросов меньше, но тут вышла оговорка. Ведь, «разведён» и «не женат» – это две большие разницы, притом, что означают одно и тоже.

Стелла синхронно с поворотом головы делает выразительное движение бровью, что, должно быть, означает её интерес ко мною сказанному.

– Простите, что бережу старые раны, Алексей, – тщательно выговаривает она каждое слово, – как это случилось?

– Ну, мы пришли с паспортами в ЗАГС на проспекте Вернадского…

Стелла натужно улыбается.

– Это понятно, Алексей, меня интересует, что привело вас с вашей супругой в ЗАГС на проспекте Вернадского.

– Ах, вы в этом смысле! Нас туда привело взаимное желание не жить вместе. Так иногда случается после долгого совместного проживания.

– И, что же, вот так вдруг решили и пошли?

– Нет, совсем не вдруг. Довольно долго собирались.

Стелла звонко хлопает в ладоши.

– Вот это мы и называем: «Незавершённый гештальт»! То, что вы всегда хотели сделать, но каждый раз сублимировали!

Теперь Стелла сияет, а мне, наоборот, становится не по себе. Возможно, оттого, что она разбередила те самые старые раны, а, может, меня просто раздражает её счастливая физиономия.

– Мы, это, простите, кто? – спрашиваю я.

– Психологи, – бодро ответствует Стелла.

– Извините, вы что, психолог?

Мой сарказм на Стелу не действует. Она продолжает сиять.

– По профессии я – инженер-механик, а психолог я по призванию. Это моё хобби, я уже целый год этим занимаюсь.

– Интересно, и в чём это выражается?

Стелла немного ёрзает седалищем по креслу, усаживаясь поудобнее, складывает пальцы рук в замок, и начинает:

– Нас целая группа. Специальность – прикладная семейная психология. Мы собираемся два раза в неделю в городском Доме Культуры. А раз в месяц к нам приезжает специалист из Москвы и проводит семинары.

Словосочетание «из Москвы» было сказано с уже давно забытым советским провинциальным благоговением.

– Кстати, я в нашей группе самая способная (кто бы сомневался), так что вы можете мне изложить суть вашей проблемы, а я постараюсь её решить. Точнее, я уверена, что решу эту вашу проблему, поскольку все мужские проблемы…

– У меня тоже есть хобби, – обрываю её на полуслове.

– Да, и какое же?

– Стоматология. Я, знаете, стоматолог – любитель. – Медленно открываю пластиковую коробку с дрелью. – Правда, не так давно этим занимаюсь, всего пару недель, но уже достиг определённых успехов. Я заметил, у вас не всё в порядке с верхними резцами, так я вам сейчас в два счёта всё исправлю. – Достаю дрель и придирчиво её осматриваю. – Где у вас тут розетка? А, всё, вижу. Воткните, пожалуйста, штепсель, и рот пошире откройте…