Не стеснялись американские журналисты задавать шаху и такой вопрос: каково «политическое завещание» шаха, кто будет править Ираном «после него»? – явно давая понять, что за рубежом среди тех, кого шах называет «друзьями», не очень-то верят в долговечность его правления.

Недовольство американцами в результате визита в США шах сорвал на… Дании и Италии. В этих странах иранские студенты провели антишахские демонстрации и захватили на время иранские посольства, где учинили разгром. Датчане арестовали молодежь и выслали ее из страны, итальянцы приговорили захватчиков к нескольким неделям заключения и также выслали их из страны. Таким образом, нападавшие фактически не понесли наказания.

Шах был взбешен: датские и итальянские власти не смогли предотвратить захвата «шахиншахских» посольств, т. е. нанесения оскорбления лично ему. Торгово-промышленная палата Ирана объявила об экономическом бойкоте Дании и Италии. Иранские власти отдали соответствующие распоряжения: прекратилась таможенная обработка грузов из этих стран в Иран и из Ирана, иранские банки приостановили платежи и т. д.

Датский министр иностранных дел поспешил в Тегеран к шаху с извинительным письмом, лично написанным королевой, итальянцы также принесли извинения на высоком уровне. «Наказывать» американцев шах не решился, слишком велика была его зависимость. К тому же опять на шаха действовала дезинформация из-за рубежа.

В одной из бесед он с большим раздражением говорил об активности антишахской оппозиции за границей. «Я знаю, – сказал он, – что все эти террористы находятся на службе США и ФРГ. Но вот мне докладывают, что и коммунисты причастны к «террористической деятельности», мне говорили, что демонстрации в США – это дело рук коммунистов. Пришлось, конечно, обстоятельно разъяснять шаху об отношении настоящих коммунистов к терроризму и анархизму.

Подбрасывали шаху и «информацию» о якобы имеющихся «планах» Советского Союза относительно расчленения Ирана, для пущей достоверности даже приводили «детали» этих планов: удар Советской армией на Мешхед и далее на юго-запад к нефтяным районам Ирана.

Вряд ли верил шах в достоверность такой, с позволения сказать, «информации», но что-то у него оставалось в голове. Он не рисковал заводить разговор на такую тему с советским послом, только однажды обмолвился, когда в стране уже разгоралось оппозиционное движение, что ему часто говорят о наличии таких планов. Источники такой «информации» были ясны. Поэтому я рассказал шаху, что в одной из бесед с новым американским послом Салливаном я спросил посла, почему американские корреспонденты задают шаху подобные провокационные вопросы. Посол, не смущаясь, ответил, что о таких «планах» Советского Союза утверждали еще германские нацисты! Американский советник-посланник Миклош уточнил, что об этом говорил Риббентроп (?!). Он поинтересовался: разве шах не поднимал в беседах со мной эту тему?

Конечно, пришлось высмеять моих американских собеседников и подивиться примитивности их пропаганды. Сказал им, что уж никак не мог ожидать, что американцы, бывшие союзниками в борьбе с гитлеризмом, будут использовать против Советского Союза грубую нацистскую ложь!

Шах, выслушав, рассмеялся и заметил, что нынешние американцы слабы по части истории, да и вообще у них мало чувства исторических традиций и общей культуры.

В высказываниях во время бесед шаха часто находила отражение его идея о том, что Ирану предначертано играть ведущую роль в регионе, для этого он и должен быть сильным, даже патроном таких государств, как, например, Пакистан. Приход в Индии к власти коалиционного правительства на смену Индире Ганди его встревожил. Он с насмешкой говорил «о вестминстерской демократии» в Индии, опасался неустойчивости ее внутреннего положения, которая может привести к очередному крупному конфликту с Пакистаном. «Я не могу допустить поражения Пакистана, – заметил он. – За Пакистан вступится и Китай – что тогда будет?»

В беседах по вопросам арабо-израильского конфликта шах был, конечно, на стороне соглашательской политики Садата. «Надо дать ему шанс», – говорил он, отмечая, что у Ирана издавна были хорошие отношения с Израилем и что для создания палестинского государства на Ближнем Востоке просто нет места. В этих вопросах он был полностью в фарватере американской политики.

Вместе с тем шах с опасением наблюдал за укреплением отношений США с Саудовской Аравией, что входило в американские планы на Ближнем Востоке. Шах с тревогой отмечал появление новых видов американского вооружения у Саудовской Аравии, строительство военных аэродромов. Это создавало потенциальную угрозу положению Ирана как доминирующему государству в регионе – на кого же делают ставку США, на Иран или на Саудовскую Аравию? Этот вопрос немало занимал его.

Шах наладил отношения с Ираком, заключив с ним в 1975 году соглашение о прохождении границы не по иранскому берегу реки Шатт-эль-Араб, что ранее вызывало большие трения между обоими государствами, а по тальвегу. Он признался в беседе, что это соглашение было заключено им ценой отказа Ирана от поддержки курдского движения в Ираке.

Одним словом, шах стремился вести активную внешнюю политику, опираясь на США, маневрируя в своих отношениях с Советским Союзом и другими странами. Идея создания «великой цивилизации» владела им, пожалуй, до последних месяцев перед своим изгнанием. Но для этого нужно было иметь послушную страну, которая развивалась бы по начертанным им планам. А как оказалось, шах не осознавал тех глубоких процессов, которые шли в его собственной стране.

Для характеристики внутреннего положения страны приведем несколько выдержек из обзора английской газеты «Файненшл таймс», который был опубликован еще 25 июля 1977 года. Эту английскую газету нельзя заподозрить в антишахских настроениях, а ее суждения весьма примечательны.

«Каждый довольствовался тем, что мог получить от строя – взятки, комиссионные, надувательство правительства при сборе налогов, маленькие махинации и большие надувательства, а взамен отдавали очень немногое. Никто серьезно не проявлял беспокойства, за исключением некоторых чиновников и отдельных заинтересованных бизнесменов, о том, что существует нехватка рабочей силы, что деньги тратились попусту на легковесные проекты, что строительство важных предприятий отставало по срокам на год. Некоторые бизнесмены сами предпочитали не заглядывать в будущее, а переводить прибыли на банковские счета в Швейцарии, использовать их на покупку домов в Лондоне, квартир на юге Франции или ферм в Калифорнии.

До какой степени может рисковать шах, – писала газета, – обостряя отношения с городской и промышленной рабочей силой, замораживая зарплату и сокращая продовольственные субсидии, когда рост инфляции весьма невысокий, а рост квартплаты превышает требования о повышении заработной платы? До какой степени шах может позволить себе отталкивать растущий средний класс – будущее его индустриализированного общества – замораживая цены на товары и, таким образом, не поощряя инвестиций? До какой степени можно сократить военные расходы без того, чтобы не вызвать недовольства военных, которые являются в конечном счете гарантами его власти?

Для этой новой и сложной стадии развития, – советовала газета, – шаху нужен некоторый вид диалога с нацией. Ему нужно быть готовым передать часть своей власти и ответственности. Однако вся система власти восстает против этого. Шах формулирует всю политику, не имеется никаких институтов, даже менее горстки личностей, которые могли бы дать критический совет, не беспокоясь за свое положение. Чиновники не желают брать на себя инициативу и прячутся за щитом бюрократии, а при сомнении стремятся преувеличивать то, что они интерпретируют в качестве воли шаха. В этих обстоятельствах однопартийная система, введенная в марте 1975 года, потерпела крах, поскольку никто не готов поверить, что она может играть конструктивную роль и формулировать политику.

Америка является самым важным союзником, и поддержка шаха со стороны США была ключевым элементом в обеспечении стабильности режима».

Весьма примечательно, что шах в беседах с советским послом редко затрагивал внутреннее политическое положение страны, а если высказывался на этот счет, то его замечания были поверхностными, отражали стремление представить дело так, что страна уверенно развивается по начертанным им планам, что есть, конечно, неизбежные трудности роста, может быть, не все идет гладко, но народ, как он говорил, доволен: «мне целуют руки, когда я появляюсь в толпе».

Он ссылался на то, что предприниматели получают большие барыши, в стране все больше становится автомобилей, у крестьян – сельскохозяйственных машин, рабочие покупают акции предприятий и т. д. Если где-то проявляется недовольство, то это результат происков «иностранных агентов» – истинные иранцы должны понимать его планы.

Шах закрыл все существовавшие политические партии буржуазии, не говоря уже о левых партиях и организациях. «Они только беспринципно грызлись друг с другом за власть», – говорил он. Партия «Растахиз» – это партия «всех иранцев», полностью поддерживающая все начинания шаха; кто не поддерживает шаха и партию «Растахиз» – тот не иранец.

Когда весной 1978 года в стране разгорелись волнения, и даже буржуазия начала настойчиво требовать свободы политических партий, шах первоначально пытался сманеврировать. В партии «Растахиз» было создано два крыла: «прогрессивное» и «конструктивное». Это, конечно, была игра в демократию. Ничем принципиально эти «крылья» друг от друга не отличались, но видимость политической борьбы создавалась. Вскоре и эта уловка оказалась бесплодной.

В одной из бесед я поинтересовался: как может единая партия служить политическим интересам всего народа, она же не может отражать совершенно отличные друг от друга взгляды различных слоев этого народа?

На этот раз шах промолвил, что он, кажется, ошибся в своих надеждах на партию «Растахиз». Будет разрешена деятельность и других партий, сказал он неуверенно, он готов даже разрешить деятельность партии «Туде», с каким-то вызовом ответил он. «Но условие одно: признание незыблемости монархии». И, поясняя свою мысль, сослался на то, что поскольку партии будут бороться за право послать депутатов в парламент, то депутаты должны принимать присягу на Коране на верность не только нации и исламу, но и монарху.

Об отказе от монархии шах явно не думал. Такая мысль никогда не приходила ему в голову даже после изгнания.

Свои преобразования, начатые в 60-х годах, шах назвал «белой революцией», а его пропагандисты присвоили ей громкое название «революции шаха и народа». Конечно, принципы «белой революции» представляли собой шаг вперед в развитии Ирана.

Шах гордился этими преобразованиями, приписывал им несоразмерно большое значение. Вообще многие меры всегда представлялись им в раздутых размерах. Он справедливо указывал, например, на истощаемость иранских ресурсов нефти. (В Иране их 10 млрд. тонн, в Саудовской Аравии – 25 млрд. тонн.) Говорил, что цена на нефть низка. «Что же это! – воскликнул он однажды, – цена одной тонны нефти такая же, как цена тонны кока-колы! Но кока-колу можно изготавливать в любых количествах – надо лишь выращивать орешек, а нефть – невоспроизводимое ископаемое». И вот шах дает разрешение бурить скважину на нефть десятикилометровой глубины – сейчас это нерентабельно, потом, через 2–3 года, цены наверняка поднимутся. И дает указание строить в стране ни много ни мало, а 23 атомные электростанции, тогда они будут давать 50 % всей электроэнергии!

Внешне, проводя различные помпезные и баснословно дорогостоящие мероприятия, как, например, коронация или празднование 2500-летия основания персидской империи, шах стремился лично казаться скромным, обыкновенным человеком, добрым семьянином. Наряду с прижизненными памятниками по всей стране в учреждениях, конторах, лавках – повсюду были развешаны отличные, художественно исполненные громадных размеров цветные фотографии шахской семьи – с шахиней и детьми. Во время различных церемоний, поездок в провинции в программе пребывания шаха всегда предусматривалось «общение с народом» – малозначащий разговор с двумя-тремя простыми иранцами, знаки внимания. Шах с удовлетворением рассказывал, что он отказался в пользу «народа» от лично принадлежавших ему дворцов в Тегеране – Мраморного дворца и Негеристан – и рекомендовал их посетить.