– Ты прекрасно все понимаешь! – проскрипело ей в ответ. – Ты сходишься с мужчинами не только ради великой цели, но и ради удовольствия. Потом куда-то исчезаешь, и мы вынуждены искать тебя по всему миру, ожидая, когда пройдет твоя очередная влюбленность. – Чувствовалось, что говоривший совсем недавно уже искал Глафиру по всему миру, и это ему совершенно не понравилось. А еще чувствовалось, что он очевидно просто ревновал лучшего агента Совета Десяти к разнообразным мужчинам, которых этот агент, действительно, в последнее время расплодил вокруг себя в большом количестве.

– Я всегда выполняла задания Совета. – Глафира повернула голову к правому краю стола и, кажется, обнаружила говорившего. Это был человек небольшого роста, нервно вцепившийся пальцами в инкрустированный бортик кафедры, за которой сидел. – И здесь меня не в чем упрекнуть. Если же во время выполнения заданий я влюбляюсь, мне кажется, это можно простить. Я ведь все-таки, женщина!

– В первую очередь ты – Хранитель. – Раздавшийся густой суровый голос принадлежал, конечно, Председателю.

– Я понимаю это, господин, – опустила голову Глафира.

– Ты догадываешься, почему тебя связали?

Воцарилось молчание.

– Да, господин, – прошептала Глафира.

– Тогда расскажи Совету, почему тебя связали. – Председательствующий обвел взглядом зал и остановился на Глафире. – Ну?

– Вы заподозрили меня в измене. Потому что я должна была просто выкрасть человека из Гаэты и привести его к вам. А я устроила ему допрос и теперь знаю причину, по которой этот человек был вам нужен.

– Глафира, мы, конечно, хотим увериться в твоей верности Совету, поэтому расскажи нам, что ты узнала от этого человека из Гаэты, только постарайся ничего не упустить, – а вот этот голос Глафира узнала бы из тысячи. Ей было приятно услышать его в неприветливом и зловещем зале, увешанном такими красивыми полотнами Тинторетто.

– Учитель, я расскажу все, – ответила она голосу.

– Что ты узнала от этого человека? – проскрипел Правый член Совета.

– Я узнала, что уже много лет папская церковь держит в секрете знание о проникновении в человеческие сны. Оказывается, в чужие сны можно проникнуть и оттуда влиять на человека. Эксперименты по проникновению в сны начали делать в городе Гаэта, в старой крепости. Город портовый, все время много новых людей. Очень удобно. Для экспериментов брали матросов с иностранных кораблей, различных бродяг и пьяниц, которых никто не будет искать. Подвалы дворца хранят страшные тайны о том, что творили с этими людьми. Сейчас этими подвалами и этими исследованиями занимается ЦРУ.

– Хорошо. А что же русские? – проскрипело опять справа.

– Русские тоже активно занимаются этими исследованиями. Папские шпионы неосторожно вовлекли в процесс проникновения в сон Гарибальди, когда он находился в России, агентов царского охранного отделения. Те доложили начальству, и русские тоже стали разрабатывать эту тему. Сейчас русские добились каких-то успехов, и люди из Гаэты собираются выкрасть эти наработки.

– Ну зачем, зачем тебе надо было все это выяснять? – с досадой прошептал тот, кого Глафира назвала Учителем.

– А я вам скажу зачем, – заскрипел Правый, – Эта… Этот… агент снюхался с русским КГБ и теперь работает на них! И для них все выведывает! А нам здесь смазливенькими глазками моргает!

– Нужны доказательства, – произнес Учитель.

– Нужны доказательства? Пожалуйста! Пусть введут свидетелей! – распорядился Правый.

Опять открылась потайная дверь, и в зал заседаний Совета Десяти втолкнули семью русских туристов: десятилетнего мальчика Петю, взлохмаченного и перепуганного, его отца – растерянного толстяка лет сорока пяти и тонконогую Мариночку – его новую пассию. Все они понимали, что попали в какую-то неприятную историю, но как быть и что делать, не знали.

– Я требую российского консула! – не очень уверенно проговорил отец гиперактивного мальчика. – Нас похитили, на нас надели маски и повезли куда-то! А потом держали в каком-то страшном каземате, где можно находиться, лишь согнувшись, и мочиться под себя! Вы понимаете, что творите? Вы кто такие? Вы что, с ума сошли здесь все? – На этих словах один из членов Совета Десяти (это был тот самый, Правый, со скрипучим голосом) поднял руку и сказал на хорошем русском:

– Сделай два шага вперед, о негодующий!

Если бы мужчина знал, что ночь сегодня он провел в камере, в которой когда-то томился Джордано Бруно, ожидая страшного приговора от тех, кто не умеет миловать, если бы он мог хотя бы предположить, в какой зал его только что привели, возможно, он вел бы себя осторожнее. В этом зале уже много веков ломали человеческие судьбы одним взмахом руки, одним щелчком пальца, одним взглядом.

В этот раз нужно было взмахнуть рукой. Стоило Правому это сделать, а одному из монахов нажать, повинуясь этому взмаху руки, на потайной рычаг в стене, когда Петин отец оказался на одном из секретных квадратов пола, как плиты раздвинулись, и несчастный, не успев даже крикнуть, полетел куда-то вниз, в открывшуюся черную квадратную пасть. Но вопль, который он издал спустя несколько секунд, был так страшен, что на секунду застыли все присутствовавшие в зале. Это было невероятное завывание обреченного животного, полное нечеловеческой боли и отчаяния.

Монахи начали крутить большое колесо, выступающее из стены, и скоро на месте черного отверстия в полу появилась небольшая площадка, вся утыканная острыми кольями. На кольях этих корчился от боли распятый, как бабочка в школьном гербарии, несчастный Петин отец. Ни один из упавших за последние семьсот лет в этот люк уже живым никогда не оставался: колья были расставлены со знанием дела. Вот и российский турист был нанизан на колья практически без шанса на спасение. Четыре мощных кола пронзили в разных местах его туловище, а еще два насквозь проткнули правую ногу и левую руку. Удивительно, но голова осталась цела, чудом втиснувшись между тремя другими кольями. Петин отец судорожно хрипел, ловя ртом воздух, и при каждой попытке пошевелиться колья, на которые он был нанизан, покрывала новая волна крови.

Глафира попробовала пошевелить руками, потом ногами. Тщетно. Веревка сдавливала тело так, что даже мысль о том, чтобы ее каким-нибудь хитрым способом развязать или ослабить, была совершенно невозможна. Но лучшая из Хранителей всегда помнила о том, что в любой ситуации есть выход. И Глафира его судорожно искала.

Спутница мучительно умирающего мужчины бросилась на колени перед Советом и завыла:

– Пожалуйста, отпустите меня! Ну, пожалуйста!!! Что хотите для вас сделаю! Ну, пожалуйста!!! – прижала руки к груди и зашлась нервным кашлем.

Глафира внимательно осмотрела потолок. Дворец дожей был уникален еще и тем, что страшные камеры для смертников находились не в подвалах, как можно было бы предположить, а под крышей, в узком пространстве над потолком. Самая страшная в мире темница находилась прямо над прекрасными картинами Тинторетто, которыми был украшен потолок. Сверху вниз на собравшихся взирали герои Венецианской республики былых времен. Вельможи, входившие в Совет Десяти, хорошо знали, кто прямо сейчас страдает и молит Бога о пощаде, закованный в кандалы в каменных мешках под крышей прекрасного Дворца дожей за этими самыми картинами Тинторетто и прямо над головой богатых горожан, собравшихся в зале Большого Совета на званый пир. Очень внимательно Глафира оглядывала потолок, стараясь найти хоть какую-то надежду на спасение. Любой человек, не имеющий такой подготовки, как она, конечно, давно бы бросил это занятие. Но Глафира знала: выход есть всегда. И не отчаивалась, хотя дело принимало явно дурной оборот.

– Скажи, женщина, – спокойно, как будто ничего только что не произошло, обратился к очередной жертве Председатель. – Что ты знаешь о происшедшем в Гаэте с участием этого человека? – И указал на привязанную к стулу Глафиру.

– Я все расскажу, я расскажу, – запричитала перепуганная Мариночка. Петька в это время закрывал ладошками уши и, не мигая, смотрел на умирающего отца, распятого на кольях. – Вот этот ребенок видел ее, она была на мотоцикле. Она увезла оттуда человека. Человека с бородкой. Она разговаривала с ним. По-русски разговаривала.

Председатель заинтересованно перевел взгляд на связанную пленницу и спросил убийственно спокойным голосом:

– О чем же они говорили?

– Я не знаю, – всхлипнула Мариночка. Глафира молчала.

Где-то сзади раздался характерный щелчок бича. Платьице Мариночки косо треснуло и обнажило кровавый красный рубец на спине.

– А-а-а-а! Я честно не знаю! – закричала девушка, и уже было непонятно, кричит она от боли или от смертельного испуга. – Этот гаденыш нам рассказал только о том, что происходило, я не знаю, о чем шел разговор!

Бич щелкнул еще раз. Теперь стало понятно, что с ним так ловко управляется один из тех монахов, которые вносили в зал зеркало для Глафиры. Следом за щелчком бича опять раздался истошный вопль Мариночки, на ее спине показался второй кровавый рубец, проступивший сквозь еще один разрыв платья. Мариночка упала на пол и начала рвать на себе волосы. Ребенок продолжал смотреть на умирающего отца широко открытыми от ужаса глазами, но никак не мог закричать – крик застрял где-то в горле. Мужчина на кольях дернулся в последний раз и затих.

И тут Глафира все осознала. Выход есть! Конечно, Совет Десяти никогда не славился мягкотелостью и особой добротой к своим пленникам. Но, чтобы вот так, с ходу, умертвить одного из свидетелей, даже не выслушав его, а второго начать бичевать, ничего толком не узнав, явно разыгрывая какой-то спектакль именно для нее… Что-то здесь было не так. И теперь стало понятно что. Глафира подняла голову, решительно посмотрела в темные глазницы председательской маски и сказала спокойно, громко, отчетливо и даже насмешливо:

– Не забудь посолить мясо!

И разом открыла глаза. Она лежала в постели, на шелковой простыне невероятной белизны. Неподалеку сопел умаявшийся за день, вихрастый Алексей, чудный рыжий мальчик. Она не только спасла его сегодня в парке Горького, она его искала, она хотела его, она его получила. Алексей во сне прерывисто и тяжело дышал, раскинув худые длинные руки в разные стороны. На левой руке чернел пластмассовый браслет с крупным экраном. На экране, стремительно убывая, мелькали цифры, торопливо отсчитывающие время начала апокалипсиса.

Глафира гибко, как кошка, высвободилась из-под руки Алексея, мельком взглянув на бегущие цифры. Осторожно встала, подошла к окну и отодвинула тяжелую штору. Взяла с подоконника сигареты, чиркнула зажигалкой и закурила, смотря в окно, абсолютно голая, уверенная в себе и как будто высеченная из мрамора.

За окном светили в ночном сумраке ярким светом красные кремлевские звезды и витрины ГУМа, лениво двигалась по Большому Москворецкому мосту поливальная машина, проезжая как раз то место, где когда-то застрелили Немцова, замерли в недоуменном молчании краны большой стройки на месте снесенной гостиницы «Россия». Набережные были абсолютно пусты. Никому не было дела до маленькой девичьей фигурки, едва различимо белевшей в окне седьмого этажа фешенебельного отеля «Балчуг». Москва спала.

Это был сон.