Глава 7

Дорога превыше правил собственного движения.

М. Шумахер

Король Англии нехотя отодвинул в сторону объемистый том «Деяний апостолов» и уставился на вошедшего. Пожалуй, больше всего на свете он любил читать книги и делал это всякий раз, когда представлялась такая возможность. Однако гнусные подданные то и дело коварно пытались лишить своего монарха часов досуга, чем, естественно, вызывали у Генриха, прозванного Боклерком, сиречь Грамотеем, нескрываемое раздражение.

– Ну что еще? Послы, засуха, явление архангела Гавриила? Что привело тебя ко мне, негодяй, в столь неурочный час?

Фитц-Алан, почтительный, а пуще всего терпеливый, как то подобает королевскому секретарю, учтиво склонил голову, делая вид, что не замечает досады в тоне господина.

– Только что в Лондон был доставлен барон Сокс. Как вы и приказали, его гнали в цепях бегом от самого Нортумберленда.

– И он добежал? – Генрих Боклерк порывисто вскочил на ноги и упер руки в бока. – Нет, ну каков негодяй! Он что же, не мог издохнуть по дороге?

Фитц-Алан молча развел руками.

– На все воля Божья, – резюмировал он после короткой паузы.

– Помолчи лучше! Что ты такое несешь? А как же воля короля? Или ты желал бы заставить Всевышнего лично заниматься управлением этой землей, где невесть кого больше – изменников или же тупоголовых болванов, не способных даже на измену?

– Я лишь напоминаю о том, что вы обещали сохранить жизнь барону, если он сдастся на вашу милость.

– Ну да, разве кто-то пытался его убить? Я также обещал как можно скорее встретиться с ним, дабы выслушать его претензии. Это ведь, кстати, было и его пожелание. А то, что для этого пришлось столь далеко бежать, так не я, а именно Господь расположил Нортумберленд в таком отдалении от Лондона. Но ведь ты же не станешь спорить с тем, что бегом оттуда можно добраться значительно быстрее, нежели шагом.

– Однако, мой лорд, раз уж Господь дал сил барону, чтобы никто не смог назвать вас впоследствии коварным вероломцем, быть может, вы примете его? – смиренно потупив глаза, поинтересовался Фитц-Алан.

– А что, ты знаешь кого-то, кто станет именовать меня коварным вероломцем? – Генрих Боклерк подошел вплотную к секретарю и крепко схватил его за ворот.

– Мне неведомы такие люди, – не пытаясь освободиться, прохрипел Фитц-Алан.

– То-то же. Да, конечно, я встречусь с Соксом. Пожалуй, даже назначу его своим личным скороходом. – Он развел руками. – От Нортумберленда до Лондона в цепях, бегом!.. Ну почему у меня такие крепкие враги и такие хлипкие друзья?! Одна радость – я все же побеждаю. Ну, где Сокс? Мы уже битый час с тобой болтаем, а его все нет. Это называется бежать?

– Он внизу, ждет вашего распоряжения и... едва держится на ногах.

– Ну что за глупости? – скривился Генрих Боклерк. – Я же обещал ему встретиться как можно раньше, а я всегда держу слово. Что же касается его ног, то до них мне дела нет. К тому же в моем королевстве, так и передай ему – в моем королевстве, каждый может бегать, как ему вздумается. Не может на ногах – пусть бегает на руках. Давай веди его скорей. – Король с силой подтолкнул Фитц-Алана к двери. – Господи, – вздохнул он, обращаясь к оставленному на столе манускрипту, – вот и апостол Павел в своем послании к Тимофею клеймит неразумных, возносящих свои мифы и родословия вопреки истинной власти Господней. Ибо что есть суть веры, как не власть? Власть Господа над миром, короля – над смертными. Разве не есть государь для подданных то же, что Всевышний для этой юдоли печали? А стало быть, измена есть вероотступничество и карать за нее следует без всякой жалости.

Фитц-Алан вернулся через несколько минут. Его сопровождали двое стражников, волокущих очень запыленного, очень измученного высокого мужчину средних лет с резкими чертами гордеца и холодными синими глазами, кажется, единственным, что было еще живо в этом громыхающем кандалами узнике. Генрих Боклерк обошел вокруг пленника, любуясь достигнутым результатом.

– Джон Сокс. Некогда барон, некогда полководец, некогда добрый христианин.

– Барон Джон Сокс, – процедил его гость, с трудом шевеля губами. – Твой чертов отец, поскребыш, так записал меня в придуманные им Книги Судного дня^[23], стало быть, дотоле я и буду бароном.

– Джон Сокс, – продолжая кружить вокруг пленника, точно акула вокруг жертвы, насмешливо ухмыльнулся король, – совсем недавно ты и впрямь был бароном. Что мешало тебе и далее оставаться им? Нынче ты – изменник и вероотступник. А вот скажи, что отличает тебя от любого землепашца на этом острове? Молчишь? А я скажу тебе. Ты не умеешь пахать землю. Стало быть, ты еще и хуже самого распоследнего из моих подданных. Ты никчемный человек.

– Я честный рыцарь.

– Ну полноте, честные рыцари не восстают против своего короля. А раз ты восстал, значит, ты изменник, и говорить о чести с тобой мне не пристало. А раз у тебя нет чести, стало быть, ты – не рыцарь и не барон. Так, Джон из Сокса, бродяга и самозванец.

– Мой род уж больше трех столетий известен на острове. И не тебе, внуку кожевенника и сыну ублюдка, учить меня законам чести. Я сражался за свое отечество.

– Помнится, в прежние годы против короля Малькольма Шотландского ты воевал за мое отечество. А потому не расточай зря хулу на мертвых, и раз уж я обещал тебе, что выслушаю, говори все, что хотел сказать. – Он остановился и, неожиданно схватив барона за ухо, притянул к себе. – Я знаю, что отец моей бабки выделывал кожи, а дорогой батюшка являлся бастардом! – закричал Генрих Боклерк с такой силой, что стражники едва не отшатнулись. – Запомни это и больше не повторяй. И вот еще. Вся ваша спесь и храбрость саксов не помогли отстоять Британию, когда Вильгельму пришла в голову замечательная мысль ее покорить.

– Господь покарал святотатца, даровав ему в сыновья тебя, – вздохнул узник.

Генрих Боклерк расхохотался и вернулся к столу.

– Никогда еще не слышал столь изысканной лести. Что ж, благодарю тебя. Однако с чего вдруг ты именуешь моего покойного батюшку святотатцем? Разве он, а не ваш данский прихлебатель Гарольд, нарушил клятву, принесенную в Нормандии на многих весьма почитаемых святынях?

– Коварство отца твоего подобно коварству Далилы, остригшей волосы Самсона. Не он ли силой оружия принудил короля Гарольда принести клятву на алтаре, в котором были спрятаны эти самые пресловутые святыни?

– Молчи, богохульник! Ты именуешь пресловутыми святынями величайшие сокровища христианского мира!

– Ни один епископ, ни один аббат, да что там, ни один приходский священник на острове не признал этой клятвы.

– Наглец! Да как ты смеешь говорить такую ересь? Ведь сам Папа Римский признал святость этой клятвы и благословил поход моего отца.

– Так и воры на ярмарке кричат, поддерживая друг друга.

– Ты что же, несчастный, именуешь вором святейшего Папу?

– Нашей благочестивой церкви нет дела до гнезда разврата и симонии, в которое превратился двор римского епископа. Теперь же, когда ваши Папы множатся, словно черви из грязи, кто в здравом уме поверит в их святость?

– Джон Сокс! – Генрих Боклерк помрачнел. – Ты негодяй. Я обещал пощадить тебя за прямую измену и злоумышления против королевской власти, но ты восстаешь против христианской веры, а за такое преступление не может быть снисхождения. Я велю казнить тебя. Разорвать конями. Немедля, на городской площади.

– Мне все едино. Когда б меня это пугало, я уже давно бы расстался с жизнью. Но я пришел сказать тебе – ты сухое дерево, Генрих Боклерк. Твои ростки бесплодны. Ты скоро умрешь, мне это ведомо доподлинно. И с твоей смертью пресечется род ублюдка на моей земле. А ты будешь умирать мучительно, куда мучительнее, чем я сейчас. И будешь сознавать, что ничего не можешь сделать, ибо род твой проклят. Я все сказал. Где там твои кони?

Король заметно побледнел.

– Говори, что ты знаешь?

Барон Сокс молчал.

– Слышишь, говори! Говори не медля!

Пленник закрыл глаза, точно впадая в дремоту.

– Нет, не спи, отвечай! – Генрих тряхнул его за плечо. – Отвечай, что тебе известно?

На губах мятежника появилась торжествующая усмешка.

– Увести!

– Прикажете объявить о казни? – смиренно поинтересовался Фитц-Алан.

– Какая еще казнь? – взорвался монарх. – Вы что, сговорились сегодня донимать меня своей глупостью? В подземелье его. И запомни, мой дорогой Фитц-Алан, он должен жить и мучиться, покуда не скажет все, что ему известно. И где, где, черт побери, Матильда? Я уже давно велел ей быть здесь!

Было у старика Танкреда двенадцать сыновей. И жили они в Нормандии и звались д’Отвилли. Во времена правления герцога Нормандского Робера, с нежностью прозванного своими поданными Дьяволом, сыновья доблестного рыцаря Танкреда мелкими группами начали перебираться в теплые края, туда, где климат лучше и платят больше. Потому что какая ж может быть жизнь, когда кругом сплошь одни морские разбойники и их потомки?

Когда б Италия знала, чем грозит ей это малое переселение народов, она бы забыла о внутренних распрях и перекрыла границы, чтобы только не допустить д’Отвиллей на свою территорию. Но беспечные итальянцы пребывали в неведении, а нормандские братья двигались, не привлекая внимания, по два-три человека. И даже когда один из братьев был радостно провозглашен президентом республики Апулия, итальянцы еще радовались, какие у них появились доблестные защитники. Спохватились они, когда Апулия перестала быть республикой и стала наследственным герцогством Отвиллей. Вскоре к ней прибавилось еще одно герцогство – Капуя.

Папа Римский Лев IX, в свое время слывший недурным военачальником, верно оценил обстановку и заключил союз с византийцами, чтобы раз и навсегда силой избавиться от дерзких захватчиков. Но братья Отвилли тоже не были новичками в военном деле и не стали дожидаться, когда его святейшество объединит свои войска с имперскими. Они разгромили армию викария святого Петра, а его самого взяли в плен. В будущем подобное обращение с понтификами превратилось в добрую традицию этого нормандского рода. Византийцы, понятное дело, в одиночку не стали ввязываться в сражение с д’Отвиллями и отступили.

Возмущенный Папа Римский вступил в яростную переписку с константинопольским патриархом Михаилом Керуларием, которого он называл виновником поражения и изменником. Патриарх не остался в долгу, клеймя римского епископа самозванцем и узурпатором.

Результатом заурядного сражения у безвестного селения Чивитатти стал раскол христианской церкви на католическую и кафолическую, или православную, и признание Отвиллей «герцогами Апулии и Калабрии милостью Божией и Святого Петра и в будущем, с их помощью, герцогами Сицилии». Будущего д’Отвилли, как водится, дожидались недолго, и пока один из братьев, Робер Гвискар, освобождал от византийцев континентальную Сицилию, другой высадился на острове и в несколько лет заставил местных эмиров склонить пред ним выю. За Сицилией последовали Мальта и Родос, Корфу, Антиохия и земли, некогда принадлежавшие Карфагену.