За Новицкого ответил карабин. Ба-бах! Короткая юбка секретарши лопнула, словно неспособная более сдерживать упругость бедра. На оконное стекло брызнуло мясными клочьями. Тоненько взвыв, Оксана рухнула на пол. Висок секретарши врезался в истёртый паркет с треском, от которого Вадима передёрнуло. Кровь толчками выплёскивалась из бедра, как из пробитого садового шланга, затапливая цветочки, что весело пестрели на батисте платья. Наманикюренные ногти заскребли по вылинявшим доскам. Нестерпимо едко пахло сгоревшим порохом и бойней.

Вадим сполз под кресло, сжался, не тщась укрыться, как Тевосян, чьи ноги в дешёвых туфлях елозили на расстоянии вытянутой руки. Зарылся лицом в ладони, совсем как в детстве, когда бабушка читала страшные сказки Гауфа. Он пробовал отыскать среди скачущих мыслей воспоминания о Даше, чтобы уцепиться за них, как за соломинку – или кануть с ними в небытие – но сознание настойчиво подсовывало ему гнойно-жёлтый автобус, катящий к остановке через чёрный экран распадающегося разума.

Ничего не происходило.

Вечность спустя Вадим осмелился глянуть сквозь пальцы.

Безумец стоял над ним, тяжело дыша. Пахнущее гарью дуло карабина плавало у носа Вадима, огромное, как тоннель метро. Вадим, загипнотизированный, вытаращился на этот тоннель, будто в нём вот-вот вспыхнут кошачьи глазища, надвинутся; из тьмы выплывет радиаторная решётка и бледное пятно на месте номерного знака. Затем лобовое стекло с цифрой над ним, и эта цифра будет…

– Ты видел её, – произнёс Новицкий ровно. Вадим не понял, вопрос ли это, но на всякий случай осторожно кивнул. – Ты отмечен. Ты должен прокатиться. Понимаешь? До конечной.

Откуда-то издалека, из-за тёмных лесов и высоких гор, донёсся окрик. Ни Вадим, ни Новицкий не среагировали.

– Это всё изменит, – терпеливо добавил убийца, и на какой-то миг Вадим поверил, что спасётся.

Громыхнул выстрел. Прилетел со стороны, как и окрик. Брови Новицкого дрогнули и поползли вверх. Рот приоткрылся. Наконец на его лице отразились эмоции.

Растерянность. Изумление.

Новицкий попытался обернуться. Его ноги подломились, и он упал на колени, выронив «Сайгу». Позади, в дверях, застыл охранник-чоповец с пистолетом в вытянутых руках – поза копа, без пяти минут героя. Вадим опустил глаза и увидел кровь на обшлаге своей рубашки. Он взмок от пота, на ресницах дрожали слёзы – но кровь была чужой. Спасибо Господу за большие радости.

Теперь лицо Новицкого очутилось на одном уровне с его лицом. Инженер осторожно кашлянул. На губах вздулся алый пузырь. Вадим ждал последней реплики, чего-то помпезного – «Я просто хотел, чтобы меня любили», например, – но Новицкий только всхлипнул – и опрокинулся на Вадима, марая его рубашку ещё сильнее.

Превозмогая шок, Вадим ухватил Новицкого за волосы и спихнул с себя. Отполз на заду от недвижимого тела, вжался спиной в подлокотник и принялся хрипло глотать осквернённый кровью и порохом воздух. Не мог надышаться. Желудок, протестуя, свернулся в узел.

«Хорошо, не успел пообедать, – отрешённо подумал Вадим. – Какая удача». Да он просто счастливчик! Новицкий мёртв, уткнулся носом в занозистый пол, и сырое пятно расползается между его лопаток, а Вадим жив. Не наоборот.

– Он придёт, – гнусаво, но отчётливо сказал Новицкий, не поднимая головы. Стены зала накренились, пустились в похмельный штопор, закрученный вокруг небольшой, словно пальцем проделанной, дыры в спине Новицкого.

– Это шанс. Готовься.

Рядом вновь закричали, сипло и надрывно. Прежде, чем провалиться в забытье, Вадим понял, что кричит он сам.

***

Шестеро убитых, трое раненых – таков был итог Антеевской бойни, как её окрестили в прессе. Позже журналисты напишут, что жертв было бы больше, не подоспей чоповец вовремя. Он нарушил какие-то правила применения оружия, но публику это совсем не волновало, и чоповец стал героем города.

Вадим считал, что шесть убитых – это ни разу не «вовремя», а бойня могла бы не случиться, будь на входе в административное здание металлодетекторы, как на главных проходных. Новицкий с карабином под пальто и коробкой патронов в кармане прошёл пост охраны без подозрений.

Но кто бы Вадима спрашивал. Впрочем, на короткое время и он попал в центр внимания, хотя предпочёл бы оставить всю славу чоповцу. Вадима донимала пресса. Руководство заставило написать объяснительную – формальность для внутреннего расследования, как его заверили – и отправило в недельный оплачиваемый отпуск. Предложило медицинскую помощь, осторожно намекнув на психолога. Вадим согласился на отпуск и отказался от медпомощи, прикинувшись, что не понял намёка.

Наконец, его допрашивал следователь – и тоже формальность, тоже для полноты картины… В каких отношениях состоял гражданин Самарин с гражданином Новицким? Не вёл ли, по мнению гражданина Самарина, гражданин Новицкий себя подозрительно? Что, с точки зрения гражданина Самарина, могло подтолкнуть гражданина Новицкого совершить преступление? На вопросе о том, не состоял ли гражданин Новицкий в экстремистских сообществах, группах суицида, свидетелях Иеговы, Вадим в голос расхохотался. Ему было жутко, а не весело, но он не мог прекратить. Подмывало сказать, что гражданин Новицкий состоял в группе пассажиров автобуса номер «четыре». Приравнивается ли это к самоубийцам? Вадим сдержался лишь по одной причине: после подобного ему точно было не избежать мозгоправа. Следак и без того смотрел на него чересчур пристально.

Не осталась в стороне и Настя. Позвонила вечером, едва узнав об Антеевской бойне.

– Я нормально, – изнурённо соврал Вадим. Все лампы в его двушке, куда он перебрался после размена квартиры, горели. Он забрался с ногами в кресло и пил травяной успокаивающий сбор, третью чашку за вечер. – Даша знает?

– Я не говорила, – голос Насти звучал глухо, как из-под подушки. Плачет?

– И правильно, – одобрил Вадим, незряче уставясь в телевизор, который работал с выключенным звуком. Бойня попала на центральные каналы. Из мерцающего аквариума экрана шевелила красными, как раздавленные вишни, губами дикторша Андреева. Чашка в руке Вадима была горяча, но он ощущал только холод.

– Не хотела её пугать. – Пауза. – Если хочешь, приезжай.

Даша, наверняка, спит, но проснётся и обрадуется папке, даже если тот завалится с помятым лицом и остановившимся, как у безголосой Андреевой, взглядом. Он едва не согласился.

– Давай потом. Завтра? Я уже в кровать лёг.

– Да-да, конечно… Такой стресс, так тебе досталось… Давай. Давай потом.

«Потом. Не завтра», – отметил он про себя. «Потом» могло означать выходной день. Он виделся с Дашей по выходным. И… что это в голосе Насти? Облегчение?

– Пока. Спокойной ночи, – сказала Настя.

– Пока, – ответил он и добавил уже гудкам в трубке: – Люблю тебя.

И повторил мысленно: «Потом».

Потом все внезапно потеряли к нему интерес. Спустя несколько дней обыватели нашли новый предмет для обсуждения – в перегруженный новостями век сенсации плодились, как мыши, и столь же скоро дохли. Вадим вернулся в привычный мир маленьких вещей, но легче ему не стало. Дело было в Новицком. И в жёлтой «четвёрке».

Новицкий. Он являлся во сне и наяву, пусть Вадим и осознавал, что это морок, что слетевшего с катушек инженера давно выпотрошили в прозекторской, набили порубленными органами вперемешку с одеждой (если верить байкам про патологоанатомов) и закопали за казённый счёт. От этого понимания не делалось легче. Как навязчивая идея, Новицкий преследовал Вадима всюду. Он вылезал из-под кровати, когда Вадим отправлялся спать: лицо почернело, волосы – всклокоченная паутина, глаза – тлеющие угли, глубоко запавшие в бездонные провалы глазниц. Он поджидал Вадима в очереди на кассу, вцепившись в тележку, как гриф, и полумесяцы засохшей крови багровели под его ногтями. Он не погнушался объявиться в туалете, едва не вызвав обморок, когда отражением в зеркале выглянул из-за Вадимова плеча. Исчезал Новицкий так же неожиданно, как и появлялся: проваливался в паузу между секундами.

«Четвёрка». Что бы там ни напророчил Новицкий перед тем, как словил пулю, автобус Вадиму больше не попадался. А Вадим искал.

Сперва призвал на помощь Интернет. Вбил в Гугл: «Автобус номер четыре Нежимь» и получил ворох ненужных ссылок. «МУП Нежимьпассажиртранспорт», «Маршрут №24 изменится в связи с заменой асфальтового покрытия на проспекте Ленина…», «Плата за проезд в общественном транспорте возрастёт с декабря 2019 года на четыре рубля…». Вадим раздосадовано признал: лет десять назад, введя запрос в поисковик, ты получал ровно то, на что рассчитывал, однако нынче избыток информации превратил Сеть в помойку. Он сдался, долистав до мультика про волшебный школьный автобус.

Ничего, решил Вадим. Пойдём иным путём.

Он набрал справочную и спросил про маршрут номер «четыре».

– Нет такого маршрута, – ответила оператор. Её голос, квёлый во время приветствия, зазвучал категорично, если не сказать – враждебно.

– Извините, но я видел его не раз…

– Нет, – отрезала женщина. Температура в трубке упала ещё на десяток градусов.

– Перепроверьте, – Вадим понял, что готов сорваться на крик.

– Прекратите этот розыгрыш, – отчеканила собеседница и прервала сигнал. Робот предложил Вадиму оценить работу оператора.

Одержимый, Вадим днями напролёт околачивался по остановкам, бродил вдоль дороги, которой ездил на работу и обратно. Блуждал, пока в отсыревших ботинках не начинало чавкать, и тогда возвращался домой, чтобы наутро продолжить поиски.

Одним вечером ноги привели его к пятиэтажке цвета тухлого мяса, фасад которой украшала огромная надпись «МУП Нежимьпассажиртранспорт». Отслаивающаяся краска букв скисла из зеленоватой в пепельно-серую. Слева от здания изгибалась тронутая ржавчиной арка, предваряющая вход на территорию автобусного депо. Под ней предостерегающе костенел шлагбаум, похожий на палец великанского скелета. Оконце в будке сторожа было приоткрыто, но свет не горел. Вадим обошёл шлагбаум.

Он очутился на безлюдной площадке среди угрюмых боксов – точно в окружении древних, седых склепов, путь к которым давно позабыт живыми. Щербатый асфальт дыбился волдырями и зиял кариозными провалами. Вдалеке из темноты выступали три автобуса, выстроившиеся в ряд. Мокрый снежок, первый за осень, лениво оседал на них, как озёрная муть. Ни одна их этих окунутых во тьму туш не была «четвёркой».

Вадим медленно зашагал вдоль боксов, сопровождаемый хрустом искрошившегося асфальта. Ни людей, ни собак, разве что ветер проволок через площадку скомканный пакет, точно перекати-поле. Вадиму сделалось и тоскливо, и жутко. Он вдруг увидел себя будто со стороны – забытой на Луне крошкой под увеличительным стеклом некоего огромного и непостижимого существа, не испытывающего к нему ни симпатии, ни сочувствия, а один чёрствый интерес исследователя.

К горлу подкатил слезливый ком. Под куртку прокрался холод – а может, Вадим нёс его под полами от самого подъезда и почувствовал только сейчас. Настоящий озноб.

Он готовился повернуть назад, когда заметил, что контур дальнего автобуса подсвечен. Вадим ускорил шаг, и пожалуйста – за машинами обнаружился бокс с приоткрытой створкой ворот, из-за которой пробивался рыжий свет. Один факт его существования в столь безотрадном уголке Вселенной заставил озноб уняться.

Без колебаний Вадим протиснулся в ворота.

– Приветствую, – поздоровался он, надеясь, что язык сам подскажет остальные – правильные – слова. – Разрешите?

В боксе коротали время трое. Четверо, если считать дворнягу – та млела на дерюге возле нагревателя, демонстрируя всем розовое брюшко с налитым выменем. У дальней от входа стены здоровяк в ватнике читал потрёпанную книжку про блокаду Ленинграда. Два его приятеля, оседлав стулья, резались в «дурака». Столом им служил замызганный табурет.

Здоровяк оторвался от книги и уставился на вошедшего из-под бесформенного, словно картофель, лба. Картёжники обернулись разом, точно всполошенные сурикаты. Псина задрала морду, обратила её к лобастому и вопросительно тявкнула.

– Извиняюсь, если отвлёк. Поговорить можно? – Вадим подступил ближе к обогревателю. Холод, терзающий руки, ослабил хватку.

– Коли разговор интересный. – Здоровяк заложил страницу книжки пальцем.

Книжка подала Вадиму идею.

– Я писатель, – сказал он. – Краевед. Собираю материал о нашем городе. Сейчас работаю над историей общественного транспорта Нежими.

– Да какая у нас история? – встрял один из картёжников, долговязый, с седыми непослушными волосёнками и созвездием крупных оспин, пробегающих от лба к носу. – В автобус сел, прогрел, запердел да полетел.

«Запярдель да полятель», так это прозвучало. Судя по говору, седой был из деревенских.

Третий, паренёк в растянутом свитере, в разговор не вмешивался, переводя взор с седого на лобастого.

– Охолонь, дядь Мить, – проурчал здоровяк из своего угла. Набитая окурками кофейная жестянка, стоявшая перед ним на верстаке, звякнула. Уши собаки вздрогнули. – Нешто нам рассказать неча? Подь сюда, чего через весь гараж перекрикиваться-то?

Осмелев, Вадим приблизился. Лобастый протянул ему лапу, огроменную, как у морячка Попая.

– Веня, – представился он. – А те – два раздалдуя.

– Суку Никой кличут, – хохотнул дядя Митя.

– Максим, – соврал Вадим. «Как пулемёт», – присовокупил седой раздалдуй.

Обменялись рукопожатием.

– У меня с собой тысяча, – опомнился Вадим. Веня, поморщившись, отмахнулся. За спиной Вадима дядя Митя неодобрительно крякнул.

– Спрячь, сгодятся, – усмехнулся Веня, и Вадим подумал, что тот напоминает доброго разбойника из сказки. Ему сделалось спокойнее. – Записывать будешь иль так запомнишь?

Вадим вытряхнул из наплечной сумки мобильник и включил диктофон.

– Ну так что ж тебе рассказать, Максим? – протянул Веня, подпирая рукой щёку. Может, у лобастого и был удалой вид, но глаза оставались серьёзными.

– Меня интересует быт простых водителей, их судьбы, то, как профессия отразилась на их жизнях, – нараспев затянул Вадим. Последний раз он плёл чушь столь вдохновенно на университетских экзаменах. – И, само собой, интересные случаи, необычные случаи, которые происходили с вами.

– Был случай! – оживился дядя Митя. – Вышел я на рейс. Ко мне барышня садится. Говорит, денег нет, дядя Митя, а давай я тебе за проезд отсос сделаю? И юбку красную задирает – («задирая»), – а под юбкой ничего. Ну я такой…

– Умолкни, гемор! – гаркнул Веня. Кофейная банка в который раз брякнула. – У него болезнь какая-то в котелке: говорит и говорит, что взбредёт, совсем язык за зубами не держится, – посетовал он.

Следующий час Вадим смиренно выслушивал историю неприметной жизни Вени: немного сельской школы, много армии, дембель, училище, МУП. На втором часу Вадим начал чувствовать себя так, будто и сам провёл за баранкой лет двадцать. Заурядность биографии вгоняла в сон. Веня и сам подвыдохся. Вадим воспользовался паузой:

– А скажи, – (по настоянию Вени они перешли на «ты»), – что за автобус такой номер «четыре»?

Тени на враз затвердевшем лице Вени сделались глубже, словно лобастый попытался спрятаться в них; очертили, как резцами, морщины, превратили лицо в череп.

– Такого нет, – произнёс он изменившимся голосом: глухим, как у погребённого заживо.

– Я видел. – Вадим старался говорить беспечно. – Трижды. Своими глазами. Он показался мне странным…

Позади переглянулись картёжники. Подобралась, заворчала Ника.

– Нет такого, – отрезал Веня.

Казалось, вокруг лобастого возросла гравитация, словно он был планетой Юпитер, ещё немного – и разорвёт в клочья. Глаза Вени угрожающе блеснули из каверн под бровями. Он в момент утратил всякое сходство с добрым разбойником и превратился в просто разбойника.

– А я ведь тебя знаю, – прогремел он. – Тебя показывали в новостях.

– Почему все скрывают?! – сорвался Вадим. – Что не так с этой «четвёркой»?!

– Двигай отсюда, – мотнул башкой лобастый. – «Максим»…

– Я заплачý… – засуетился над сумкой Вадим. Веня начал подниматься из-за верстака. Водила оказался огромен. И он обезумел от ярости. «Халк крушить!»

Вадим сцапал телефон и поспешно ретировался к воротам. Чувство собственного достоинства не позволяло ему припустить со всех ног. Раздалдуи отложили карты и неотрывно провожали его взглядами.

– Я всё равно докопаюсь! – выпалил Вадим. Веня швырнул в него первым попавшимся под руку, и Вадиму повезло, что это была кофейная банка. Она врезалась в воротную створку над головой Вадима и обдала его мерзким окурочным дождём. Ника разбрехалась, силясь подняться, её затёкшие задние лапы вразнобой колотили по дерюге. Вадим вышмыгнул наружу.

Выплёвывая пар, он поспешил к шлагбауму, который казался теперь непостижимо далёким. На полпути он услышал за спиной хруст шагов и затравленно обернулся, не смея надеяться, что это всего-навсего эхо. Его настигали. Сердце Вадима сорвалось в галоп, и даже когда он убедился, что преследователь ниже и субтильнее Вени, долго не стихало.

Из ночной поистрёпанной бесцветицы в островок оловянного света, растёкшегося под фонарём, выплыл взъерошенным призраком дядя Митя.

– Эта, – проквакал он. Снежинки убелили его патлы, как перхоть. – Слышь, эта. Погодь.

Вадим безмолвно ждал.

– Я Веньке сказал, что в тубзик пошёл, – поведал дядя Митя полушёпотом, подойдя к Вадиму. Ближе, чем тому хотелось. Дуновения предзимнего ветра не могли развеять дыхание дяди Мити – тонзиллит, разбавленный винной кислятиной. – Ты эта… Говорил, косарь есть?

«Сказаль… пошёль… исть…». В иной ситуации говор старика показался бы Вадиму забавным. Но не сейчас. Слишком мертвенным казался лунный пейзаж под истёршимся, как дрянная ткань, лучом фонаря.

Вадим кивнул. Дядя Митя сцапал его под руку и поволок из кокона жиденького света поглубже в сумрак.

В закутке за ржавыми бочками, у бетонного забора, где пахло калом и окурками, дядя Митя отцепился. Выжидательно вытаращился на Вадима. Вадим сообразил: сперва деньги, после стулья – и расстался с тысячей. Подношение исчезло за пазухой стариковского бушлата. Дядя Митя шмыгнул носом и проглотил.

– Про неё, значит, хочешь знать?

– Хочу, – подтвердил Вадим. – Это ведь… не обычный автобус?

Старик помотал головой.

– Она… как бы автобус, а как бы нет.

– В смысле?

– Коромысле. – Дядя Митя зажал пальцем ноздрю и сморкнулся в сторону. – Она была всегда, ага. Вот сколько люди существуют. Мож, и до них. Судачат, в старину она прикидывалась повозкой, каретой и хрен её знает, какой она будет через сотню лет. Ага.

Вадим попытался разглядеть ехидную усмешку под маской тьмы, лёгшей на лицо водителя. Отрицание, сомнение – не так ли полагалось откликнуться на услышанное? И всё-таки в глубине души Вадим знал: старик не лжёт. Не просто верит в правдивость сказанного: это и есть правда. Безумная, непреклонная истина.

– Что он… она такое?

– Она просто есть, – сказал дядя Митя.

«Есть»? «Ест»? Или оба слова верны?

– Я устроился в девяностых, – продолжил дядя Митя. Речь обретала степенную плавность по мере того, как он погружался в воспоминания. – Тогда на весь Нежимь было шесть маршрутов. Двадцатый, второй, тридцать седьмой и так далее – и никакой промеж них «четвёрки». Шоферá о ней не болтают. О плохих вещах не бачут, сам понимаешь, а она