И вот сегодня, юный император, шестнадцатилетний Ламберт, сын неугомонного Гвидо, сидит на троне вместе со своей матерью Агельтрудой по левую сторону от Бонифация. Окинув его взглядом, Бонифаций поневоле воспрянул духом. Вот с кем можно будет вести переговоры и заключать долгосрочные союзы! Открытое, благородное лицо юноши заверяло в этом лучше всяких булл и византийских манифестов. Когда Ламберту было всего двенадцать лет, Гвидо, прихватив в свой равеннский поход Формоза не то в качестве духовника, не то в качестве заложника, заставил понтифика короновать своего сына императором. Таким образом, Гвидо рассчитывал окончательно завязать в узел интересы сполетских герцогов и престол Святого Петра. Однако, все хорошо в меру, и Гвидо здесь окончательно перегнул палку – коронация Ламберта и насильственные методы ее проведения стали последними доводами для Формоза, чтобы срочно искать противовес сполетской партии. И таковой очень быстро был найден в лице германского короля Арнульфа. Тот явился в Италию незамедлительно. Но союз Формоза и Арнульфа продолжался недолго – папа быстро понял, что он, вместо того, чтобы получить управляемый противовес, на самом деле оказался меж двух огней. При этом рыцарская натура Ламберта располагала к себе куда больше, чем медвежьи повадки Арнульфа Каринтийского, напугавшего всю Италию кровавым штурмом Бергамо.

По счастью германец вскоре увлекся бургундскими распрями и вынужден был покинуть Апеннины, вследствие чего папу снова бросило на сполетский берег. Ламберт с Формозом прошлой весной встретились в Латеране и юноша пылко испросил у растроганного папы отпущения грехов.

Однако наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств. Ламберт свято и слепо любил свою мать Агельтруду, которая вскоре надоумила того помочь своему брату, носящему имя их покойного отца, и заставила Ламберта предпринять поход на лангобардский Беневент, ставший к тому времени вассалом Византии. В итоге все усилия Гвидо-старшего пошли прахом, против Ламберта выступили не только лангобарды и греки, но и бургундцы, а с Альп, опять же по просьбе Формоза, вновь спустился Арнульф.

Ламберту с матерью пришлось спешно искать защиты в своем Сполето, ибо в конце минувшей зимы Арнульф все-таки вошел в Рим под недоуменными взглядами местных жителей. Вошел в свойственной ему манере, взяв быстрым штурмом Фламиниевы ворота, после чего сопротивления ему уже никто не оказывал. В папский Город Льва каринтиец уже вступал мирно, как северный пилигрим, и покорно преклонил колено перед дрожавшим от страха Формозом. Вконец запуганный и глубоко обиженный на целый мир понтифик, по всей видимости, чувствуя приближение своего конца, в итоге решил запутать всех и отомстить всем, и двухнедельное пребывание Арнульфа в Риме неожиданно закончилось императорской коронацией незаконнорожденного отпрыска Карломана²⁰. После этого сей старец, с чувством исполненного долга и с навсегда замершей на его устах ироничной ухмылкой, испустил дух, оставив всю Италию разбираться с двумя императорами в лице Ламберта и Арнульфа, а также двумя национальными королями, каковыми считались все тот же Ламберт и Беренгарий Фриульский. Анекдот, возможный только на итальянской земле!

И, так же, как и Ламберт, Беренгарий сейчас с торжественной миной восседал рядом с Бонифацием, но по правую руку от папы. В высшей степени и символично, и дипломатично. Второму или первому, это уж кому как нравится, а точнее было бы сказать «еще одному» королю Италии, Беренгарию Фриульскому, на сей момент было сорок шесть лет. Природа наградила его бесчисленными достоинствами и недостатками. В нем было много всего и всего было много. Массивное телосложение его объяснялось не столько заключенной в нем физической силой, сколько чревоугодием, щедрость его души неоднократно перешагивала границы той зоны, за которой скрывалась расточительность, переходящая порой в попросту полубезумные формы управления вверенными ему землями и финансами. Вера его была столь крепка, а дисциплина в соблюдении христианских служб настолько неукоснительна, что находилось в Италии немало проныр, которые этим охотно пользовались. И первым среди таких был, естественно, сполетский Гвидо, который в уже упомянутом сражении при Треббии отступнически, словно сарацин, атаковал войска Беренгария во время благонравного служения тем утренней мессы, обеспечив себе, тем самым, победу в битве и войне.

Итак, по обе стороны от Бонифация, заступавшего на пост епископа Рима, стояли два короля Италии, окидывая неприязненными взглядами друг друга, и придавая проходящей церемонии посвящения некий предгрозовой оттенок. Не будь души Ламберта и Беренгария столь богобоязненны, малейшего повода было бы достаточно для того, чтобы их воины обнажили мечи.

Другим сдерживающим фактором, как это иногда бывает, была еще большая ненависть к общему врагу, находившемуся здесь же, стоявшему сразу вслед за фриульской делегацией – врагу, чье появление стало возможным благодаря интригам папы Формоза. Можно только вознести хвалу Небесам хотя бы за то, что их повелитель, наводящий на всех ужас Арнульф, вошедший в Рим паломником и быстро обосновавшийся здесь правителем, спешно покинул Вечный город и маршем, похожим на бегство, начал пробираться к себе на север. Впрочем, великий властитель вел себя на самом деле, как обычное заурядное живое существо, почувствовавшее недомогание и инстинктивно стремящееся вернуться в родные места, где ему будет проще и удобнее справляться с обострившейся хворью. Арнульф действительно был серьезно болен, причем наследника Карла Великого давно терзала весьма неимператорского уровня болезнь – врачи никак не могли избавить его от сонма вшей и глистов, зародившихся, соответственно, в его волосах и кишках, благодаря весьма невежественным манерам. В итоге Арнульфа на коронации представлял Ратольд, его внебрачный сын, что, учитывая происхождение самого Арнульфа, вызывало в Италии кривые ухмылки. Впрочем, и отец, и сын были настолько отважны в бою и смиренны в церкви, что вспоминать об их матерях считалось даже в те времена уделом завистников и ханжей.

Сегодня же Ратольд олицетворял собой силу и доблесть германского короля, чье влияние в далеком Риме было не менее сильно, чем власть двух итальянских королей сполетского и фриульского разлива, находившихся здесь непосредственно. Последние сомнения в этом плане развеивались при взгляде на Фароальда, командовавшего германским гарнизоном в Риме – человека, черты лица которого, яснее ясного демонстрировали решительность и жестокость характера. Да и сама германская делегация в целом была достаточно многочисленна, оригинальна в своем облачении и поведении, и воинственно поглядывала на сполетцев, группировавшихся возле Ламберта. К фриульцам же германцы относились с оттенком снисходительности, не без оснований считая Беренгария слишком мелкой сошкой для своего Арнульфа. Решающим аргументом для такого мнения послужил тот факт, что еще во время своего первого похода на Рим, Арнульф добился от Беренгария вассальной клятвы верности и, в знак исполнения принятых обязательств, даже заставил фриульца нести свой щит.

Ну а за сполетской делегацией, ослепляя всех золотом своих одежд и возмущая всех надменным выражением лица, пышно размещались делегаты византийского императора Льва Шестого Мудрого. Менее века минуло с тех пор, как Карл Великий нарушил мировую монополию Византии на право именовать своих правителей титулом императора. Менее века – срок слишком малый, чтобы византийские базилевсы могли смириться со случившимся и признать грязных западных варваров равными себе, прямым наследникам Цезаря и Траяна, никогда не склонявших голов перед чужеземцами. В описываемые времена власть византийских императоров еще простиралась на области Южной Италии, включая Неаполь, а вожделенной мечтой многих греков по-прежнему оставалось вернуть Рим и Равенну под управление Константинополя. Еще одна мощная сторона, интересы которой ни в коем случае нельзя пренебрегать!

И все эти люди стояли возле наследника Святого престола, одни презирая, а другие ненавидя его. А он, Бонифаций, воспарив в своих мыслях к небесам и возлюбив ликующей душой все живое, наивно рассчитывал найти компромиссы со всеми. Первый же компромисс, ему, кстати, предстояло поискать уже сегодня – при приеме присяги патриция Рима, при приеме приветствий и подарков от гостей, первым присягу и приветствие надлежало принять от действующего императора или его посла. При этом глашатай, перечисляя все титулы присягающего, опять-таки всенепременно должен был начать с титула императора. И как быть, дорогой мой Формоз, как теперь распорядиться твоим наследием, кто теперь проследует к папскому трону первым и как поступить глашатаю? Понятно, что подобная ситуация не распутается за один день, понятно, что при любом исходе останутся недовольные, но, что на сей час будет являться меньшим злом? С одной стороны, Ламберт на церемонии присутствует лично, тогда как германцев представляет лишь незаконнорожденный сын Арнульфа и вроде как, отдавая преимущество Ламберту, папа поступит максимально логично и вежливо. С другой стороны, германский гарнизон властвует сейчас в Риме и, нанеся обиду Арнульфу, Бонифаций по окончании церемонии останется с германцами практически один на один. К чему это может привести откровенно свидетельствует печальная судьба папы Иоанна Восьмого, чей жизненный путь остановил удар молотка по святейшему черепу, случившийся всего-то за четырнадцать лет до описываемых событий, а стало быть служивший всем понтификам того времени более чем наглядным примером.

Это трудное решение принималось Бонифацием в последние часы перед интронизацией. В поисках выхода из тупика Бонифаций обратился к верным сторонникам покойного Формоза, пресвитерам Роману Марину, Теодору и Иоанну из Тибура²¹. Тибуртинский священник, человек умный и во всем и везде ищущий компромисса, предложил Бонифацию подтвердить все имеющиеся титулы для всех конфликтующих сторон:

– Тем самым вы, брат мой, просто зафиксируете уже случившееся. Причем случившееся без вашего участия. А, следовательно, и вашей вины. И ничего страшного в том, что обе стороны принесут вам клятвы верности патриция Рима, в конце концов, два защитника вашего престола лучше, чем ни одного. Таким образом, и германские волки будут сыты, и сполетские овцы целы. Если можно, конечно, назвать сполетцев овцами, – с усмешкой добавил он.

Мысль, безусловно, была весьма здравой. Но честолюбивому уму Бонифация, задумавшему примирить всех и вся, куда больше пришлась по вкусу идея Романа, кардинала-пресвитера римской базилики Святого Петра в Веригах²²:

– Иоанн, брат мой, как всегда явил себя человеком мудрым и ответственным. Но если допустить прямо противоположное решение и опустить королевские и императорские титулы овец и волков? Тем самым, в своих руках вы сосредоточите всю полноту власти в подтверждении императорских и королевских регалий Ламберта, Арнульфа и Беренгария. Любой из этих достославных властелинов будет искать опору в Риме, и кто проявит большее рвение в поддержке престола Святого Петра, тот и будет вознагражден короной и званием патриция Рима.

Иоанна предложение соратника привело в изумление:

– Почитаю своего брата Романа первейшим христианином мира после вас, Бонифаций, но его предложение невероятно рискованное. Вместо попыток добиться вашего расположения это приведет к тому, что вашими врагами станут все, военные действия возобновятся к вящему удовольствию врагов Италии. А что есть смиренный раб рабов Божьих против германских мечей и сполетских копий?

Роман ответствовал:

– Такой путь, Бонифаций, чрезмерно труден и опасен, и нет смысла спорить о том с братом Иоанном, он, как всегда, прав. Такое решение было бы достойно разве что святых Николая и Григория, ваших предшественников, хвала Небесам за их существование.

Кому как не Роману было известно о честолюбии Бонифация! Сравнение с папами Николаем и Григорием было настолько лестно, что он уже готов был решиться на сей ответственный шаг, когда хмуро молчавший до этого момента Теодор внезапно произнес:

– Помимо мечей и копий может быть еще и молот, братья!

Опять про этот молот и несчастного Иоанна Восьмого! Но не для того, чтобы просто напугать Бонифация, брат Теодор бросил эту фразу. Стефан и Сергий, эти шакалы в епископских сутанах, неминуемо воспользуются любой оплошностью папы, любым секундным ослаблением его власти. И как ни прельстительна в своей опасности и конечных целях была идея Романа Марина, пришлось принять взвешенное предложение бывшего бенедиктинского монаха из Тибура. Нерешенной оставалась задача, какую именно делегацию римскому епископу принять первой. После долгого раздумья Бонифаций, будучи все же последователем Формоза и отдавая дань последней воле своего учителя, принял следующее решение:

– Епископ Рима, наместник Святого Петра, раб рабов Божьих, Бонифаций приветствуют тебя, Цезарь Арнульф, в лице подданных твоих, и шлют благословение тебе от святой Церкви Спасителя нашего Иисуса Христа!!!

Ратольд, Фароальд и вся германская делегация послушно преклонила колени, готовясь принести клятву патриция, но более всего ликуя в душе и празднуя очевидную победу. Беренгарий Фриульский, отчетливо вздохнув, принялся увлеченно рассматривать украшения Латеранской базилики, его свита сохраняла стоическое молчание. Среди сполетцев пробежал ропот. Агельтруда, мать Ламберта и вдова Гвидо, ставшая в один момент пунцовой от гнева, не преминула выразить прилюдно в столь святом месте и в столь ответственный момент свое отношение к произошедшему и, зашуршав платьем, направилась к выходу, несмотря на попытку сына удержать ее. Византийский посол Анастасий что-то немедленно начал шептать на ухо срочно вызванному диакону, очевидно исполнявшему при греческой делегации обязанности писаря. Выбор нового папы Бонифация был сделан.

– Епископ Рима, наместник Святого Петра, раб рабов Божьих, Бонифаций, лично приветствуют тебя, Цезарь Ламберт, и шлют благословение тебе от Святой Церкви Спасителя нашего Иисуса Христа!!!

Неуклюжая попытка найти примирение! Останься в зале герцогиня Агельтруда, известная раба своих малопредсказуемых эмоций, не исключено, что сполетцы демонстративно отказались бы приносить клятву патриция Рима. Но Ламберт рассудил иначе и, несомненно, был прав, ибо такой поступок сыграл бы только на руку германской партии. Молодой император и его свита лишь подчеркнуто неторопливо преклонили колени перед заметно засуетившимся понтификом. Произнеся дежурные слова клятвы голосом, лишенным всякого вдохновения, Ламберт затем подошел к трону понтифика и, стараясь не глядеть в глаза папы, поцеловал печать святого Петра.

– Прости цезарь, так надо, – нашел в себе силы прошептать Бонифаций, и возложил руку на голову молодому императору.

Ламберт отошел, не проронив ни слова и доверив приветственную речь своему герольду.

После него последовал черед византийской, а затем фриульской делегаций. Византийцы подарили новому папе молодого африканского льва, не преминув съязвить при этом, что сей царственный зверь будет всегда напоминать Бонифацию о константинопольском владыке, носящем это же имя. Следующим был Беренгарий. Он был несколько смущен, но всеми силами старался подчеркнуть, что его нисколько не задела второстепенная роль, отведенная ему при папской коронации, а прикосновение к мощам святых вызвало в нем дополнительный благоговейный трепет. После чего почтение новоиспеченному папе стали оказывать гости калибром поменьше и Бонифаций, словно сбросив с плеч тяжелый груз, начал с любопытством и с определенным удовольствием их рассматривать.

Вскоре после Беренгария к руке папы подошел Адальберт, маркграф Тосканский. Человек, чье влияние в делах страны было бесспорным, с той только оговоркой, что достигалось не уровнем его титула, а накопленными богатствами, о размере которых ходили легенды. В отличие от большинства вельмож, тосканец являл собой прекрасный образчик тогдашней моды, а со своими манерами и речью не затерялся бы и в века куда более утонченные. Не менее ревностно, чем за своей внешностью, Адальберт следил за состоянием своих земель, поощряя ремесленные школы и покровительствуя негоциантам. Экономические интересы его занимали куда больше, чем военные походы, и если чему-то уступали в шкале приоритетов тосканского графа, то только вопросам религии, да и то, если верить его собственным словам и не знать потайных мыслей. Сокровища Адальберта помогали своему хозяину держаться до известной степени независимо, и хотя в большинстве дел он принимал сторону своих соседей из Сполето, тем не менее, был, что называется, себе на уме. Выбрав терпеливую тактику, он твердо верил, что его час неминуемо придет, тем более, что он был на пятнадцать лет моложе Беренгария и на столько же лет опытнее и мудрее Ламберта. На коронации он был в сопровождении своей жены Берты, белокурой тридцатидвухлетней красавицы с необыкновенно прекрасными сапфировыми глазами.

После Адальберта последовали делегации маркграфа Анскария Иврейского, послов лангобардского Беневента, бургундского короля Рудольфа Первого, архиепископа Равенны – этой вечной соперницы Рима, затем короля Прованса Людовика, короля франков Эда Парижского (встреченного сполетцами новой порцией понятного всем ропота) и уж вовсе экзотичных делегаций далеких народов типа англов, фризов, а также памплонских басков, в те годы мужественно оборонявших свои земли от беспрестанных наскоков арабских завоевателей.

После этого настал черед приветствий от других епархий христианского мира. Романо Марин, Теодор и Иоанн из Тибура искренне припадали к руке нового понтифика, подбадривали и благословляли его, вступившего на столь ответственный и опасный во всех смыслах путь. За Стефана отвечал его диакон, видимо, епископ Ананьи не нашел в себе силы выдавить приветственные слова. В отличие от своего друга, епископ Чере был, напротив, чрезмерно сладостен в своем обращении к Бонифацию и даже назвал его подобным Григорию, принимающим власть в непростой для Рима момент. Увы, Бонифаций был не только честолюбив, но и падок на лесть, а может ему в этот момент просто хотелось услышать пусть и лживые, но все же слова поддержки. Так или иначе, но епископству Сергия была немедленно пожалована щедрая рента, вызвавшая у почтенного брата Теодора неконтролируемое расширение глаз, а у Романо Марина внезапный приступ изжоги.

Приветствия, поздравления, клятвы, лобызания святых реликвий и вручение привилегий и подарков суетного бытия длились уже не один час. Уровень знатности и достатка делегатов неумолимо снижался на протяжении всего времени, и Бонифацию, не в силу своего лицемерия, но в силу очевидного физического перенапряжения, все тяжелее было сохранять на лице милостивое и участливое выражение лица, а мозг все больше отказывался запоминать всех этих бесчисленных графов или, как их чаще тогда называли, комитов, а также графских наследников – вице-комитов (висконтов²³), а также епископов, диаконов, префектов, нотариев, протоскриниариев²⁴, кубикулариев ²⁵ и других достойных должностных лиц, чьи функции и обязанности, как например силенциария²⁶, в полной мере были неизвестны им самим.

– Да здравствует наш государь папа!

Этими традиционными словами начали, наконец, приветствовать Бонифация граждане самого Рима, собравшиеся на площади перед Латераном и дождавшиеся выхода к ним нового епископа. Восторг римлян был настолько неподделен, что это вселило новые силы и бодрость в душу Бонифация. Вот его настоящая опора и защита, обеспеченные и свободолюбивые граждане Рима, еще сохранившиеся кое-где потомки Галлиев, Симмахов и Аэциев²⁷, уже закрепившиеся в городе потомки Лиутарда, Нарсеса и Дезидерия²⁸, все вместе ныне ревниво оберегающие свои права от посягательств более успешных за последние века соседей! Его беды – их беды, его враги – их враги! И новый папа поистине героическим усилием воли заставил себя найти силы для встречи и запоминания наиболее примечательных римлян.