3.

Нет ничего сильнее желаний, и чем неисполнимее они, тем сильнее, потому что не имеют границ и очертаний. Уже давно я живу с желанием вернуться туда, где родился, и завершить там свою жизнь. Это невозможно по многим причинам, и главная из них – той деревни, в которой я вырос, уже нет, как нет и окрестных деревень, там сейчас чернобыльская пустыня. Но я не представляю другого завершения пути. Что будет после жизни? Не знаю. Если есть какое-то продолжение, то надо оставить свидетельство о себе, жившем здесь, если нет, то тем более надо оставить. Мне почему-то кажется, что возвращение туда, где появился, и будет таким свидетельством.

И желание вернуться стало сильнее всех моих сил во сто крат, потому что их на здешнюю жизнь почти не осталось.

Я думал о рифмах, о двух перекрестных рифмах. Две пары схожих явлений мучили меня, как будто время писало строфу. Сейчас я попытаюсь пересказать ее четырьмя абзацами обычных слов.

Человек не должен привыкать к истории человечества. Как привыкнуть к двадцатому веку, который был не в библейские времена, не в Средневековье, а только что, на расстоянии протянутой руки? Как возможно жить после уничтожения людей людьми из-за лживых правил, которые убийцы сами установили? И жить там, где эти правила, показывающие всему миру, как жить нельзя, появились?

Я родился и жил счастливо, пока не узнал в конце своей юности обо всем этом. Зло ошеломило меня. Оно было так велико, что я был уверен: от него можно только отказаться, чтобы оно иссохло без людей, как выброшенная штормом водоросль.

Но оно оживает, как такая же водоросль, подобранная такими же людьми и брошенная в такую же живительную воду.

Чем мне ответить на это? Отречением. Возвращением туда, где был когда-то счастлив, в тот райский сад, ставший пустыней.

Я говорил все это Óне, и впервые мне казалось, что она не понимает. Кто же тогда меня поймет? Кто поймет, что я не наивный обиженный ребенок, а нормальный человек?

Оказывается, наши враги понимают нас лучше, чем мы сами.

Странно мне называть этих людей врагами, ведь они живут где-то рядом, такие же, как я, ничем не отличаются. Внешне, конечно, внешне. Внутренне мы отличаемся.

Их было трое или четверо, а может и пятеро – трудно считать такое вещество. Я открыл дверь участковому, они ввалились за ним в квартиру, заполнили ее, как грязь. Объяснили, что занимаются борьбой с экстремизмом, что пришли для беседы по поводу моего задержания на митинге. Нет, обыска не было – просто осматривали, брали в руки всякие вещицы, ставили опять на полки. Я молчал, наблюдая за этим. Пусть говорят они, раз пришли. Но они тоже молчали – пугали меня своим томительным молчанием. Наконец, старший выдохнул:

– Устал я от вас.

А я? Я не устал? От одного взгляда на таких людей не хотелось жить, от одной мысли, что они существуют. Каиново отродье, все прежние надсмотрщики, жандармы, чекисты и нынешние эти борцы с экстремизмом, бездарные и неспособные, а потому завистливые и ненавидящие. Не давать жить – вот все, что они умеют. У моей знакомой сын служил в ОМОНе. Надоело, бросил, стал строителем. Но через какое-то время вернулся на службу, опять взял дубинку. Как Каин.

Я же уступаю им мою жизнь! – вдруг явственно прозвучали во мне слова. Да, уступаю. Виделась мне картина: жертвенный костер, два человека, один стоит с дубиной, второй лежит мертвый. Каин и Авель. Я только испугался при этом за Óну – как она будет взмывать вверх к небу в столбе дыма, прощаясь со мной.

Я смотрел в окно, словно выискивая за ним что-то похожее на этот дым – или дымку, или облачко, или просто движение воздуха вверх. И усмехнулся – ну совсем как Лермонтов перед отъездом на Кавказ. Тучки небесные, вечные странники.

– Улыбаетесь, – хмыкнул старший. – Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Вот, смотрите.

Он положил на полку пакетик с белым порошком.

– Сейчас я его заберу, – сказал он. – Но в следующий раз он будет вашим, и мы его найдем. Поняли?

Я молчал.

– Поняли? Да или нет?

Наверное, им надо было хоть чего-нибудь от меня добиться, хоть какого-то понимания.

Даже «да» говорить не было сил.

Они ушли.

Как же я хотел оказаться где-нибудь далеко, выносящим ногу со ступеньки автобуса – тысячу раз я представлял себе это! Походив по квартире, не находя себе места ни на диване, ни в кресле, ни на стуле за столом, я остановился посреди комнаты, уставившись в стену, на которой висела репродукция «Охотников на снегу». Наконец-то поймал я свою Óну. Бесконечный воздух над прудом на этой картине всегда притягивал ее, она любила в нем прятаться.

– Ну вот и все, – сказал я ей. – Вот и все. Если представлялось что-то тысячу раз, то однажды так и случится.

Мне показалось, от моих слов птица на картине вздрогнула, поменяв направление крыла, и готова была ринуться вниз.

4.

О нет, не счастье испытывает человек во время исполнения желаний, не счастье. Это только принято так считать по какому-то шаблону устоявшихся знаний. Не хотите ли заменить счастье удивлением и согласиться со мной? Конечно, именно удивление – первый сполох всех новых чувств и ощущений, но в спешке так незаслуженно мы не успеваем заметить его! А я заметил и даже наслаждался им долго, бесконечно, отдаляя усилием воли от себя ожидаемое счастье.

Я ехал домой – домой ли? – но уж точно куда-то обратно в ночном автобусе и удивлялся, удивлялся, беспрерывно удивлялся одинаковости своего состояния, глядя на занавеску окна, будто доказывающую границу времени. Эта граница между прошлым и будущим всегда была во мне, и вот я заметил ее наконец не как словесный образ, а зримо. Занавеска удивления, что все случилось, как и мечтал.

Но я не с того начал. Стал говорить о своем долгожданном удивлении, таком заметном для меня, хотя все остальное в этот вечер оказалось намного интереснее. Все и дальше будет сумбурно в моем пересказе. Но этот сумбур как раз и передает мое состояние. Почти сумасшедшее состояние, обязательно надо сказать, потому что я был как сомнамбула, а не человек, и понимал это, да, понимал. Даже, помню, думал о том, что именно в таком состоянии человек и принимает самые важные для себя решения – не особенно контролируя свои чувства. Странно, что чувства не контролируются, но при этом проносятся внутри особенно явственно, как будто только за ними и следишь.

Для этой поездки я выбрал не поезд или самолет, чтобы не оставить следов в какой-нибудь базе данных на тот случай, если меня будут искать. Заранее готовился – несколько вечеров ходил к станции метро Тушинская, от которой отправлялись в Белоруссию ночными рейсами автобусы, увозившие пассажиров самого экономного класса. Билеты были не у всех – некоторые расплачивались с водителем. И документов он не проверял, что меня как раз устраивало. Я наблюдал за этим процессом, приноравливаясь к нему, думая, что через несколько дней стану одним из его участников.

Что еще я думал при этом? Странные мысли мелькали во мне. Я думал, что какое-то одно слово объясняет мою жизнь, но я не могу его найти. Отъезд, побег, исчезновение? Нет. Не было этого слова, но в него помещались и люди, и автобусы, и вечерний воздух, и вся прожитая жизнь. Остраннение? Этот литературный термин казался мне наиболее подходящим для объяснения всего, что происходило. Я создавал странность, ткал ее в окружающем мире, и она была главной – странность вечерних пеших прогулок к станции метро, странность моих наблюдений со стороны за посадкой людей в автобус и мое чувство, что я – часть всего этого. Только странность жизни, в которую вмешивается будущая неизвестность, продолжает ее, думал я при этом. Конечно, это целое понятие, которое можно объяснить словами, что я и пытаюсь сделать сейчас, но тогда я называл это просто словом. Вначале было слово? Жизнь, называемая словом, и есть слово, которого я не мог найти? Забавно, забавно было, стоя под деревом в тени, думать об этом. Как в детстве, смешение самого главного и игры в слова. Не изменился я со времени своего детства. Но разве можно измениться, если Óна не изменилась? Она была со мной там, у Тушинской, я чувствовал ее страх за меня, и мне было не одиноко от этого.

О, эти вечерние походы! Я так наслаждался ими, что стал уже бояться – не решусь уехать, не решусь. Похожу, подумаю, понаблюдаю, и все на этом, устану от похожести действий. Водитель автобуса помог мне сдвинуться в решении – подошел ко мне в один из вечеров, спросил:

– Приметил я тебя. Следишь за нами, что ли? Или ищешь кого?

Я растерялся, хотел было отшутиться: «Себя ищу», – но ответил просто:

– Присматриваюсь. Хочу поехать к родственникам в Белоруссию.

– Ну так и давай. Домчим за ночь до Гомеля, выспишься за дорогу.

– Собраться надо.

– Если сегодня не готов, приходи послезавтра. В это же время.

Вот и все, подумал я. Обязательно надо меня подтолкнуть, чтобы я вошел в воду. Значит, послезавтра.

И теперь еду в автобусе по ночной трассе туда, где не был так долго. Домой. Со мной ли Óна? Я посмотрел на занавеску – здесь она, на расстоянии вытянутой руки. Хотя если протянуть руку, наткнешься лишь на качнувшуюся материю. Но я не материалист, усмехнулся я про себя. Óна тому причиной.

Как прыгаю я с места на место в своем воспоминании об этой поездке – как она затевалась, как случилась! Путаю фабулу с сюжетом. Но кажется, так все спутано и в жизни, во всяком случае, в ее восприятии.

Автобус был другим. Того, к которому я присматривался раньше, водитель которого подходил ко мне, не оказалось на месте, когда я пришел к стоянке уже с сумкой. Недалеко стоял другой, но, наверное, такой же. Не возвращаться же домой, решил я. Какая разница? Маршрут тот же, решение принято. Пассажиров, кроме меня, не было. Два водителя, и больше никого. И даже когда автобус еще долго стоял и водители почему-то все переглядывались, делая друг другу какие-то знаки, мне казалось, что мы уже тронулись с места.

И вдруг явственно я почувствовал и понял, что время вообще идет именно так, как сейчас – все происходит не последовательно, а одновременно. Нет во времени сюжета, вот в чем дело. Только фабула. Все подробности слились воедино. Я вспоминал, конечно, все, что произошло до этого – за несколько дней, за два дня, за час, за минуту, – но мне казалось, что все случившееся совсем не продлилось во времени. Все одновременно. Потому я так и прыгаю с одной подробности на другую – все они в одном месте моей жизни, во мне сейчас. Почему же раньше я этого не чувствовал, а жил привычно, как все, как принято? Наверное, просто взбудоражены сейчас мои ощущения этой поездкой, успокоил я себя. Необычные решения вызывают и необычные чувства. Конечно, это так, конечно.

Я уселся поудобнее, надеясь исчезнуть, раствориться в непривычном ощущении. Приятны новые чувства! Одновременность продолжалась. Я видел, не вспоминал, а видел, как собирал дома сумку, которая лежала сейчас рядом со мной на сиденье, как думал, что еще положить в нее, как взял с полки кусок бивня мамонта килограмма на три, привезенный когда-то с Севера, из экспедиции. Мгновенно мелькает мысль, что подарю его Алексею – занимается ли он сейчас всякими художественными поделками? Откуда-то я помнил это, помнил, что живет Алексей в Гомеле, что остался у него дом в нашей выселенной деревне – может, я встречусь с ним? Сумка заметно тяжелеет, я запихиваю в нее какую-то еще одежду, беру из шкатулки загранпаспорт, все деньги и уже вижу, как меняю рубли на евро в обменном пункте у метро, рядом со стоянкой автобуса. Мне даже жаль, что эти подробности – какие-то чересчур обычные, и я смотрю вверх, в невидимое из-за света фонарей небо, и хочу, чтобы Óна на прощание тоже так посмотрела. Я даже не сомневаюсь, может ли она так сделать – мы же вместе.

Но вот растворяется, постепенно растворяется мое ощущение одновременности происходившего и происходящего. Не только привычка жить и чувствовать как принято виновата в этом. Летящий автобус, вырвавшийся из городской светофорной толчеи, вытягивает своей скоростью время в единую прямую, привычную до неприятности линию.

Все. Еду. Позади все, что было, что казалось одновременным, а впереди неизвестность. Связать бы это в новой слитности.

Занавеска вдруг качнулась, словно от удара светом встречной машины. Словно кто разбудил меня, и даже имя раздалось внутри – Опра Уинфри. Бывает так – будто кто-то крикнет внутри тебя. Меня обдало холодом медленного понимания сделанной ошибки. Да ведь я влип! Похоже на то. Я приходил в себя, как будто возвращался в оболочку нормального, с холодными и ясными чувствами, человека. Умею быть и таким, с опозданием, но умею. Каким же глупым увидел я свое попадание в этот автобус. Именно попадание. Попался, влип.

Мы ехали по довольно пустынному шоссе. Уже долго ехали, и дремал я неизвестно сколько времени. Но вот проснулся и пришел в себя.

Я вспомнил, как натолкнулся на одного из этих водителей, выйдя из обменного пункта. Как разговаривал потом с ними обоими у автобуса, шутил по поводу сумки в ответ на их замечание, что она не такая уж большая для дальней поездки. Зачем показывал им бивень мамонта? Рылся в сумке, надеясь найти рубли, чтобы расплатиться, забыв, что поменял их все без остатка на евро, машинально вытащил увесистый кусок бивня, похвастался, что это большая редкость и ценность – не меньше золота. Заплатил в евро, отлистнув купюру от общей пачки. Я стал полным идиотом? Наверное. Наверное, так меня восприняли и эти водители, везущие меня поспешно подальше от города. Это уже было понятно без всяких сомнений. Интересно, как происходят подобные ограбления? – думал я.

Я понял, что надо играть свою роль до конца, только так и можно притупить их внимание. Один из них подошел ко мне.

– Выпить хочешь? В дороге самое то. Я люблю, когда не за рулем, грамм двести засосать…

В руках он держал два наполненных пластмассовых стакана. Один протянул мне. Он шатнулся, уперся для устойчивости боком в спинку соседнего сиденья. Пахнуло спиртным. Для проверки я направил руку к другому стакану, но он отвел его в сторону, поспешно отпил из него:

– Не, это мой.

Они и правда думают, что я дурачок, понял я окончательно.

Нельзя отказываться. Лучше выдержать потом накат отупения, чем отказаться сейчас. Если выпить, они будут считать, что я уже никакой. Но это будет не так. Совсем не так. Я знал, что справлюсь.

Мы чокнулись, выпили. Никак нельзя было пролить. Следил он, следил внимательно. Пришлось показать, что я пью, глотаю.

О чем-то поговорили, он ушел, спокойной ночи даже пожелал. Я сразу вылил остаток жидкости под сиденье, не опасаясь, что запах выдаст мои действия. Могу же теперь и расплескать, потому и запах.

Сейчас начнется, ждал я, притворяясь спящим. Даже всхрапнул. Сейчас подойдет. Только бы не нож. Но вряд ли они захотят пачкать салон.

Наверное, в водке был клофелин – я начинал чувствовать легкую ватность во всем теле. Но на меня вообще все лекарства действуют в десять раз слабее, чем надо. И медленнее. А они-то этого не знают.

Прошло время. Десять минут? Двадцать? Полчаса? Я не ощущал. Думал: куда ж они едут? А вдруг в какой-нибудь закрытый двор, к таким же, своим? Чувствовалось, что они не торопятся, ожидают действия зелья – скорость была небольшая. Мой «собутыльник» подошел, постоял рядом. Наверное, слушал мое дыхание.

Все, больше терпеть нельзя. А если и правда усну? Я пошевелился.

И вдруг сзади мою шею сдавила удавка. Вот оно что! Надоело им ждать, решили действовать наверняка. Я схватился руками за горло, стараясь подсунуть пальцы под веревку, подергался с полминуты, захрипел и завалился набок. Почувствовал неприятный запах. Да ведь это я испортил воздух, сопротивляясь! Вот как, оказывается, умирают от удушья, вот что значит «испустить дух». Так все просто. И страшно. Я замер. Хотелось вдохнуть во всю грудь. Но что у него в руках? Что у него в голове?

Щелкнул нож-выкидушка. Этот звук ни с чем не спутаешь. Мало ему? Минута тишины. Самая страшная минута. Если бы я не выдержал, вскочил сопротивляться, чем бы это кончилось?

Все-таки он поверил, что я без сознания, и оставил меня. Я лежал, ценя каждую секунду, стараясь восстановить дыхание – во всю грудь вдыхал через нос, выдыхал долго, медленно, ртом.

Большой артист во мне пропадает, думал я, пробираясь на полусогнутых ногах по проходу. Он стоял рядом с водителем, у самого стекла, вглядываясь в дорогу. Наверное, выискивал, где остановиться. Удивленно обернулся:

– Эй, ты чего?

Тот, что был за рулем, глянул зло – мол, только время теряем.

– Выйти… надо, – выдохнул я, согнувшись, чуть ли не сев в проходе, держась за горло.

Автобус притормаживал. Остановился. Вот сейчас будет самое интересное.

– Ну, выходи, – хмыкнул кто-то из них.

Я уже стоял у открытой двери, на нижней ступеньке. Он собирался ударить меня в спину ногами, чтобы сразу вышибить из автобуса. Я почувствовал это по дерганью поручней, на которых он подтянулся, и быстро уклонился в сторону. Его ноги лишь слегка скользнули по мне. Он, не удержавшись, упал навзничь. Затылком о верхнюю ступеньку. Никогда еще я не бил лежачего – это неприятно. Совсем неподвижная под кулаком голова, как на плахе, и чувствуешь, что просто убиваешь. Неужели я палач? Водитель округлил глаза, нащупывая рядом с собой рукой – что там у него? Он рванулся встать, но я, проскакивая мимо, почему-то не ударил, а просто толкнул его обратно за руль. Быстро развернулся. Стоял уже чуть позади него и чуть повыше. Моя нога была готова для удара. Вставая, он на мгновение наклонил, словно подставляя, голову. Я ударил его ногой под челюсть. Не дай бог испытать на себе такое. Лицо его взметнулось вверх, он стукнулся головой о стекло и затих.

А что дальше делать? Не садиться же за руль.

Я увидел на переднем сиденье ту самую бутылку, влил им поровну в мычащие рты, запрокинув головы. Конечно, много пролилось мимо. Забрал свою сумку, выключил фары и свет в салоне и вышел на пустую дорогу.