– Очень… Саш, где стаканы?

– У меня в тумбочке.

Лещинский достал два стакана.

– Только два.

– Да пейте, я после. – Зак отодвинул стул, сел рядом с Калмановичем. Тот уже расставил позицию и, почёсывая переносицу, смотрел на доску.

Лещинский открыл бутылку, налил два стакана, протянул один Калмановичу:

– Пей.

Зак надел очки.

Лешинский отпил из своего стакана.

Минуту молчали, глядя на доску. Лещинский махнул рукой:

– Труба.

Зак покачал головой:

– Знаешь, где-то ничья, по-моему… У чёрных король отстал.

– Да труба, чего тут.

– Труба, если на е7 взять, после шаха.

– А что, ты не брать предлагаешь?

– Но другого-то нет. Ничего нет. Так сразу он слонов разменяет – и пошла пехтура…

– А так что? Коня отдал, а он конем g6, потом через е5 на с6.

– Ну и что? А Саша на е6 уйдёт.

– Правильно. – Калманович быстро передвинул фигуры, убрав белого коня с доски. – Вот. А потом через d5 встану на е4 и всё!

Лещинский поставил свой стакан на стол:

– Слушайте, ну что вы дурака валяете! Зачем ему прыгать на с6, это же глупо! Коня изолировать и время терять. Он на е7 его оставит! А сам пешкой вперёд!

Он сильно стукнул пешкой по доске:

– Хотя постой… Но тогда ты полное право имеешь слоном ба-бах. – Он двинул слона.

– Конечно, – Зак двинул короля, – ушёл, ты королём на е6, он снова, ты снова, он снова. Так ничья, конечно. Но он может рискнуть вот как, друзья мои, – Зак двинул чёрного короля на b7, – а коня не тронет.

– А я тогда всё равно на е6… на е5 и пошёл к пешке.

– Да, пешка берётся.

– Берётся. Тогда ничья.

– Ничья. Смотри-ка. А я труба говорил. – Лещинский отпил из стакана.

– Погоди радоваться. Мамонт придумает что-нибудь.

– Вообще тут путаная игра. – Калманович снова восстановил первоначальную позицию.

– А кто напутал? Я, что ли? – усмехнулся Лещинский. – Сто раз тебе говорил – не играй разменный вариант с ним, он эндшпиль играет лучше, он этим и дорогу себе в первую лигу пробил!

– Но надо же отшлифовывать, Леонид Яковлевич…

Вон он тебя и отшлифовал! Белыми на ничью еле тянешь.

– Лёня, ну хватит, чего ты навалился на него, – Зак открыл вторую бутылку, налил ему в стакан и отпил сам из горлышка, – Агзамов опытный мастер. Я с ним на первенствах четырежды играл и только раз выиграл. Остальные все вничью. Ему б пораскованней играть, давно б гроссом стал.

Лещинский махнул рукой:

– Саша в сто раз талантливей, вот что обидно! Эти Агзамовы, Кременецкие, Платоновы, это же серятина-пресерятина! Их бить надо нещадно, ты же без пяти минут гроссмейстер! И попал в лигу. Не экспериментируй с дебютом и на эндшпиль не надейся, они же по тридцать лет за доской сидят, у них опыта больше. Но они в мительшпиле слабее тебя. Ты на голову выше их. Вспомни, как ты с Талем и Белявским в Риге разделался. У тебя остро-комбинационный дар, а они тактики. Вспомни, он ведь, несмотря на свои пешки сдвоенные, фигуры менять торопился, на эндшпиль работал! И с полным основанием. А ты, вместо того чтоб навязывать ему свою игру, всю партию под него свёл.

– Ну, что теперь говорить, Лёня. – Зак достал сигареты, закурил. – Конечно, ему разменный ещё рановато играть. Там и мительшпиля-то как такового нет – дебют и сразу эндшпиль. Тут надо всю партию сразу видеть. Фишер любил разменный играть, ну так он всё видел сразу… Но давай ничью поточней поищем.

Калманович снова поставил позицию.

Лещинский сел напротив, хрустнул пальцами:

– Так. Ну, давайте от печки. Коня не брать во всех случаях. Раз. Если он конём на g6, тогда понятно – король е6 и через е5 на е4 и ничья. Пешка не убежит.

– Не убежит.

– Если он коня оставит и пешкой вперёд, тогда шах, он ушёл, ты королём, он пешкой, слоном к пешке. Вроде всё в ажуре.

– По-моему, тоже. – Зак потёр подбородок, вздохнул. – Ладно, вот что. Давайте пару часов перекурим, а на сон грядущий ещё посмотрим. И утречком на свежую голову.

Он взял шахматы и, осторожно неся перед собой, поставил на шкаф. Лещинский вытянул из лежащей на столе пачки сигарету, закурил. Калманович допил остаток «Байкала».

Зак подошёл к окну, открыл, расстегнул ворот рубашки и снял галстук:

– Признаться, я сегодня не ел совсем. Утром позавтракал, и всё.

– Я тоже, – отозвался Лещинский и вдруг присвистнул: – Слушайте, деятели, а нормы?

Зак повернулся, присев, испуганно рассмеялся:

– Матерь Бозка! И я забыл совсем!

Лещинский подошёл к шкафу, открыл, вытащил портфель и вытряхнул на стол три нормы – две полные и одну кандидатскую.

– Обалдели совсем.

Зак сел за стол, поморщился:

– Завтра опять изжогой мучиться… а мне с Тукмаковым играть…

– Ладно, не канючь. – Лещинский распечатывал нормы.

Калманович, зевая, следил за ним:

– И я забыл.

– Тебе простительно.

Разобрали распечатанные нормы, стали есть, не вынимая из целлофана.

Жуя, Зак пробормотал:

– Эти, пожалуй, ничего ещё.

Лещинский закивал:

– Ну, на первую лигу они подвезут, а как же… На высшую в прошлом году из вэцээспээсовского детсада прислали, как гусиный паштет была.

Калманович понемногу откусывал от своей нормы и быстро жевал:

– Леонид Яковлевич, а правда, что Ботвинник, когда в Англии был на турнире, сам себе нормы готовил?

– Правда. Только не нормы, а одну норму.

– И он сам вылепил?

– Да.

Калманович улыбнулся:

– Кирилл Яковлевич, а помните, вы начали рассказывать, ну, про Веру Менчик каламбур…

Зак хмыкнул:

– Про Веру Менчик, которая обожала разменчик на с6 в испанской? Как ты сегодня, да?

– Да нет, ну там с фамилиями шахматистов…

Зак, жуя, забормотал:

– Значит, у Веры Менчик с Капабланкой вышел маленький Романновский. Зашли они к Корчмарю, выпили несколько Рюминых Кереса, поели Ботвинника и закусили Цукертортом. Капабланка, надо сказать, был очень Смыслов в Люблинских делах. Поиграв на Гармонисте, он повалил Веру на Рагозина и стал говорить, как он её Любоевич. Несмотря на то что Вера была очень Чистякова и Боголюбова, она пообещала быть с ним Ласкер. Но как известно, Вера Менчик была слишком Богатырчук, и у них с Капабланкой ничего не Левенфишло.

Калманович рассмеялся:

– Здорово!

Улыбаясь, Лещинский скомкал свой пакетик:

– Там в середине что-то было, ты пропустил.

– Может быть, конечно.

Калманович смеялся, качая головой:

– Ничего не Левенфишло!

– Именно, – серьёзно проговорил Зак и двумя пальцами отправил в рот отвалившийся кусок нормы.

Дверь приотворилась.

Осокин вошёл, улыбаясь, коснулся усов:

– Разрешите, товарищи?

Сидящие за длинным столом переглянулись.

Коньшин удивлённо приподнялся:

– Коля? Мать чесная, откуда?! Ребята, это ж наш бывший секретарь!

Он рассмеялся, вышел из-за стола и крепко потряс руку Осокина:

– Здорово! Ну и ну! Сто лет у нас не был. Забыл совсем.

Собравшиеся смотрели на них.

– Все новые, – выглянул Осокин из-за плеча Коньшина. И ни одного знакомого…

– А ты как думал! Умираэт старый члэн, растёт новий поколэн!

Сидящие за столом засмеялись.

Коньшин повернулся к ним:

– Вот, товарищи комсомольцы, познакомьтесь. Это бывший наш секретарь комитета комсомола, ныне секретарь парткома опытного завода прядильно-ткацких машин товарищ Осокин.

– А мы знакомы, что ты так официально! – улыбаясь, проговорила Храмцова. – Здравствуй, Коля, ты меня и не заметил.

Ну вот, Анечка, здравствуй. И знакомая нашлась… Здравствуйте, товарищи.

Члены бюро откликнулись вразнобой.

– Ну что, товарищи, по-моему, мы всё решили на сегодня? – спросил Коньшин, придерживая за руку Осокина. – С редколлегией все ясно, а вечер – это, Саша, ты своих культмассовиков раскачивай.

– Конечно, – кивнул головой Рудаков.

– Ну, тогда до новых встреч, – улыбнулся Коньшин. – Седьмого собираемся.

– Во сколько?

– Как всегда в шесть. А Туманяну, Вера, ты передашь.

– Конечно, обязательно.

– Ну, тогда всё.

Вставая, задвигали стульями.

Коньшин кивнул Осокину:

– Пошли ко мне.

Они обогнули стол и вошли в небольшой кабинет с широким столом, зелёным сейфом и ленинским портретом на стене.

– Нуууу… всё по-прежнему. – Осокин опустился в красное кресло. – Только Ленина сменил.

– Да, этот красивей, кажется. Я такого в немецком журнале видел. Это фотографика называется.

– Я знаю. У меня брат такие фото делает…

Коньшин сел на своё место, шлёпнул по столу ладонями:

– Ну, рассказывай!

– С директором лады. С профкомом тоже. Ну, а остальные примыкают.

– Молоток! – расхохотался Коньшин. – Надо в книгу афоризмов занести! Ты там который год? Второй?

– Второй. И здесь четыре, да?

– И на «Ильиче» полтора.

– Аааа… да, да, да. Я забыл. Там ты вроде замещал. Да?

– Да, замещал… Но ты всё что-то обо мне да обо мне. Как у вас-то?

– Альма матер? По-разному. Хлопочем.

– Желдев здесь остался?

– Тут. Куда он денется. На рыклинской кафедре. Скоро защищается.

– Быстро.

– Ну, у него ничего не залежится.

– А Бармина?

– Ушла во ВНИИБТ.

– Простым инженером?

– Она в профкоме там.

– А Витька?

– Гнедышев?

– Да.

– У нас тоже. На ПМ.

– Молодец. Как это он переквалифицировался?

– Долго ли? Он же учился хорошо.

– Ну, а ты когда отчалишь?

– С аспирантурой закончу и уйду.

– Точно?

– Точно. Хватит.

– Это года через два?

– Наверно… – Коньшин достал сигарету, протянул Осокину. Закурили.

Осокин полез в боковой карман, достал жёлтенькую пачку жвачки и пакет с нормой.

– Съёмка у тебя. А то домой не скоро.

– У вас сегодня?

– Да.

Осокин кинул ему жвачку.

– Спасибо. Английская?

– Штатовская.

Коньшин стал распечатывать жвачку, Осокин – пакетик с нормой.

– Сто лет не жевал.

– Ну, вот и попробуй.

– Мятная вроде…

Стали жевать каждый своё.

Осокин уверенно кусал от нормы, Коньшин гонял во рту жвачку.

Позвонил телефон.

Секретарь поднял трубку:

– Коньшин… Внизу? Хорошо. Я Лебединскому передам щас. Спасибо.

Положив трубку, он встал:

– Автобус с реквизитом пришёл. Я щас скажу там…

– А что за реквизит?

– Кумач, краски, подрамники для лозунгов.

– Аааа…

Анна Степановна развернула «Вечёрку» и показала головой:

– Ииии… вот и на нашей улице праздник… Мишок! Таблицу напечатали.

– Щас тыщу погасим, мам. – Михаил вышел из соседней комнаты, заглянул в газету. – Это что, пятидесятый год?

Анна Степановна сощурилась.

– Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.

– Щас, мам.

Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.

Михаил принёс очки и небольшую резную шкатулку.

– Поставь на стул. – Анна Степановна надела очки.

Михаил поставил, открыл.

Конверт с облигациями лежал внизу.

– Пятидесятый, – склонилась над газетой Анна Степановна. – Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.

Михаил вынул облигации из конверта.

– Там разложено по годам.

– Вот пятьдесят пятый, пятидесятый… вот, мам…

Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:

– Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублёвые. Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…

– Ноль восемьдесят… восемьдесят три…

– Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…

– Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.

– Да. Есть одна.

– Двадцать рубликов.

– Погоди-ка, тут ещё… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.

– Ага! Откладывай сюда.

– Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.

– Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…

– Как нет? Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.

– Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.

Михаил отложил облигацию.

– Теперь… ноль сорок один двести десять…

– Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…

– Нет. Оставь её.

– А это какие?

– Это сторублёвки.

– А что это написано?

– Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последнего драли… А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала… А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.

– А маленькие?

– После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…

– Девяносто один двести… сорок… нет что-то.

– А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.

– Рядом почти. Ещё две большие?

– Ага. Смотри сам, ты счастливый.

– Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.

– Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.

– Маленькие… А красивые они…

– Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.

– Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так., так… есть! Все, наверное. Четыре все.

– Ну, Мишка, молодец!

– Возьми. А эти какие?

– Это пятьдесят первый.

– Большая пачка.

– Большая… дедушка, бабушка и я. Втроём.

– А дяда Костя?

– Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообше их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.

– У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашёл целый. С облигациями.

– Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерёшь.

– Конечно. Тоже догадалась… это ещё обиднее, чем на помойку…

– Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?

– А что, мало?

– Да ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите, и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.

– Да у нас, мам, всё через жопу. – Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. – А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может, парализованные. Глядишь, и забудут. А государству – выгода.

– Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть или нет? Вторые сутки на окне лежит.

– Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.

– Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.

– Да чего тут, долго ли… – Он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрёл в комнату.

– Сестра! – донеслось из распахнутой двери палаты.

Зоя нехотя встала.

Сидящая рядом Клава пила чай:

– Чего он орёт? Кнопка не работает, что ль?

– Да это безрукий тот…

– А-a-a-a…

Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.

– Что случилось? – тихо спросила Зоя.

– Сестра… вот… это…

– Утку, что ль?

– Ага.

Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло.

Краюхин заворочался.

– Через пять минут приду.

Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.

Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.

Зевнув, Зоя опустилась на стул:

– Клав, я не помню, Седых кололи?

– Кололи, ты что?

– А у меня перепуталось всё…

– Устала?

– Немного есть.

– Ну, ляг поспи, я посижу.

Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась:

– Оооо, господи… да, там, не забыть, утка у этого…

– Безрукого?

– Да.

– Щас пойти?

– Пойди, я только подложила.

– Слушай, Зой, а как это он умудрился?

– Руки?

– Да.

– А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну и на пятом этаже доски они вдвоём несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.

– Это он сам рассказывал?

– Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и… ооо-уу-ааа… – Зоя зевнула, – и оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они как веер распустились. И он как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.

– А руки?

– И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.

– Да. Хорошо, хоть сам цел остался.

– Конечно. Да ещё один в палате лежит. Совсем рай…

– А соседа перевели, что ль?

– Выписали вчера… Ну, Клав, я подремлю немного…

– Дреми.

Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула:

– Ну как? Можно выносить?

– Можно, – слабо отозвался Краюхин.

Клава сунула руку под одеяло, нащупала потеплевшее судно, вытащила.

На дне было немного желтоватой мочи.

Клава шагнула к двери, но Краюхин приподнял голову:

– Сестра, там я вспомнил… вот…

– Что?

– Да там у меня в брюках, в кармане была…

– Что?

– Норма. Нам раздали тогда. Она ведь так и лежит там…

– Ну и что?

– Да съесть ведь надо.

– Сейчас?

– Ну, а что? И так два дня прошло. А я только вспомнил…

– Ну что, принести, что ль?

– Принеси.

– Ваша как фамилия?

– Краюхин.

Держа перед собой судно, Клава вышла.

Опорожнив его в туалете, она, вернувшись, сунула его под краюхинскую кровать, потом, пройдя по коридору и перегнувшись через спящую Зою, сняла ключ гардероба с гвоздя.

Зоя вздохнула и улыбнулась во сне.

Спустившись на первый этаж, Клава прошла мимо двух спящих в коридоре сестёр, отперла гардероб, зажгла свет.

Три мыши спрыгнули со стола приёмщицы и бросились под шкафы.

Клава выдвинула ящик стола, достала пухлую книгу учёта, села на расшатанный стул:

– Краюхин… два дня назад… так… Краюхин… где же… – она листала коричневые страницы, – вот… Девяносто семь.

Подошла к девяносто седьмому шкафчику, открыла. На гвозде висел ободранный ватник, покрытый засохшей грязью и кровью. Рядом висели такие же ватные брюки. Коричневые от земли сапоги стояли внизу.

Клава сунула руку в карман брюк, и сразу под пальцами зашуршал пакетик нормы. Она вытянула его. Норма была сильно расплющена.

Клава убрала книгу в стол, погасила свет, вышла, заперла дверь. Одна из спящих сестёр подняла голову:

– Клав, ты?

– Я. Спи, чего беспокоишься…

– А я думала, звонят… – забормотала сестра.

Помахивая ключом и нормой, Клава поднялась по лестнице.

Зои на кушетке не было.

Клава вошла к безрукому.

Тот по-прежнему лежал на спине. Клава помахала пакетиком:

– Нашла.

– Ну и хорошо…

– Оставить вам?

– Оставь… а вообще… как же… как… я ж теперь… как есть-то?.. – Голос его задрожал.

– Да вы не беспокойтесь, – Клава опустилась на край его кровати, – у нас такие сейчас протезы делают! Ну совсем как руки. Вам радоваться надо, что вы живы. Товарищ погиб ведь, да?

– Гриша. Да. Разбился, говорят. А я вот цел…

– Ну вот. А норму я вам помогу съесть.

Она разорвала пакетик и, отломив кусочек уже подсохшей нормы, протянула Краюхину. Он открыл рот, принял кусочек и стал медленно жевать.

– Так что вы не падайте духом. По-моему, лучше руки потерять, чем ноги. Протезы надели, и всё. И никаких костылей…

Она снова сунула в рот кусочек.

Краюхин молча жевал.

Сзади вошла Зоя:

– Вот ты где. А меня разбудили, черти.

– Кто?

– Якишин. Заорал как резаный.

– А я не слышала. Я в гардероб ходила.

– Хорошо, что не слышала.

– Уколола?

– Уколола. Спит как сурок.