Дыра

Впервые Матвей Бурмистров обнаружил её в четверг на вечерней поверке.

Как обычно все построились восьмиконечной звездой на бетонной площадке возле Объекта, вытянули руки по швам и не мигая уставились в серое октябрьское небо.

Выкликающий, стоя в центре звезды на высокой бетонной тумбе, громким чётким голосом называл номера, и каждый трудовой десантник, услыша свой номер, стремительно вытягивал вверх сжатый кулак и кричал:

– Телом и душой!

Когда подошла очередь Матвея, он напрягся в секунду, весь обратился в слух и, поймав большими, прижатыми к голове ушами скороговорку выкликающего: «дветысячивосемьсотсороктретииий», глухо щёлкнул сапогами, выбросил крепко сжатый кулак и выпалил:

– Теломидууушооой!

Но в короткий промежуток между стуком сапог и молодым голосом Матвея вкрался ещё один странный неприятный звук – треск рвущейся материи. Заметив, как медленно наливаются алым уши рядом стоящих братьев по труду, Бурмистров понял, что они тоже услышали это.

За ужином и на вечерних занятиях Матвей был как всегда спокоен и целеустремлённо-сосредоточен.

Но когда легли спать, он тихо встал, подошёл к маленькому барачному окну и при лунном свете осмотрел свою униформу. Матвей долго перебирал пальцами грубую мешковину, щурился сквозь неё на большую белую луну, тряс перед глазами и никак не мог найти дефекта. «Показалось», – устало подумал он и вдруг увидел её – маленькую, неровную, отвратительную, под мышкой, у самого основания правого рукава. Не справляясь с дрожью побелевших рук, Бурмистров ощупал её, словно пытаясь убедиться в реальности разрушенной материи. Дырка. Дырка под мышкой.

Толстая мешковина в этом месте давно уже утратила свой глухой серый цвет, подёрнулась белёсо-жёлтым налётом. Нитки ослабли и, казалось, стали реже.

Матвей поднёс скомканную гимнастёрку к лицу и осторожно понюхал дырку. Она пахла потом, дымом и гнилыми барачными брёвнами.

Эти запахи, знакомые Матвею с детства, немного успокоили его, и густой липкий ужас, текущий из чёрной, с неровными краями дыры, постепенно угас. Матвей на цыпочках подошёл к своим нарам, вытянул из-под тюфяка жестяную коробочку, открыл, нашёл иголку со вдетой суровой ниткой, извернувшись к окну, аккуратно зашил дырку.

Весь следующий день Матвей работал как никогда. Два его молодых помощника, едва успевавшие подавать ему кирпичи и раствор, взмокли и устали уже к двенадцати. Матвей попросил сменить их и продолжал работать в том же темпе.

За шесть лет строительства Объекта он научился с виртуозной быстротой и точностью класть кирпичи и по праву входил в сотню Ударного Десанта Первой Степени.

И на этот раз руки не изменили ему – тысяча двести восемьдесят семь кирпичей, уложенных Бурмистровым, стояли плотной монолитной стеной с ровным, уверенно законненным верхом. И хотя любую ежедневную кладку Бурмистров никогда не оставлял со ступенчатым, ломаным верхом, на этот раз свежесложенная стена отличалась какой-то особенной строгостью и чистотой линий, исключавшей, казалось, самый мизерный парекос.

На политзанятиях Матвея вызвали всего один раз. Ему достался восемьдесят третий съезд Трудового Союза Населения, о котором он сумел рассказать так чётко и лаконично и в то же время с такими исчерпывающими подробностями, что ведущий, выслушав его ответ, вытянул перед собой руки и в знак высшей оценки сцепил их замком.

На вечерней поверке Матвей одним из первых занял своё место в огромной трёхтысячной звезде, накрыл подошвами выведенный на бетоне номер, развёл носки сапог на девяносто градусов и, плотно прижав руки к бёдрам, запрокинул голову в небо.

Пока выкликающий, судорожно глотая сухой осенний воздух, добирался до номера Матвея, Бурмистров силился угадать в контуре небольшого серо-бурого облака ястребиный профиль Великого. Но облако, зацепившись нижним концом за огромную, похожую на смятую башню тучу, странно растянулось, осело вниз и, расползаясь рваными клочьями, попеременно становясь навьюченным ослом, раздавленной собакой, крокодилом, лежащей женщиной, наконец вытянулось в длинную, плавно изогнутую ленту.

– Дветысячивосемьсотсороктрееетииий!

Смуглый жилистый кулак ткнулся в успевшую развалиться на рыхлые куски башню; Матвей открыл рот, но опережая его ответ, над неподвижными бритыми головами снова проползло сухое, вкрадчивое:

– Хыыыытрррр…

Матвей почувствовал, как холодный воздух хлынул в прореху. Выкликающий повернул к нему напряжённо побелевшее лицо.

– Теломидушооой!!! – зажмурив глаза, Матвей крикнул так сильно, что в правом ухе тонко прокатилась гранёная горошина и долго стояло поющее хрустальное эхо.

Когда после общей команды третий клин звезды, в котором стоял Матвей, плавно отделился от соседних и, сотрясая бетон гулким вкрадчивым ритмом единого шага, двинулся к своему бараку, Бурмистров покосился на товарищей и заметил, как настороженно белеют в густеющем воздухе их худые шеи, полуутопленные в серых воротничках.

За ужином Матвей несколько раз пытался встретиться глазами или перемигнуться с кем-нибудь из соседей по узкому деревянному столу, но они бледнели, опуская глаза или отворачиваясь.

На вечерних занятиях высокий сухощавый опрашивающий монотонно расхаживал по классу, теребил прикреплённый к воротничку платиновый треугольник, слушал ответы и молча давал им оценки: сцепленные перед собой руки – пять, рука, согнутая в локте – четыре, поднятая ладонь – три, удар железной палкой – два.

Бурмистров, сжатый с боков неподвижными товарищами, сидел на шестой скамейке и, ожидая вызова, цепенел, чувствуя, как пот сползает по бритому затылку к туго стянутой воротничком шее, а впалые щёки исходят томительным жаром.

Но вызова не было – опрашивающий требовательно касался длинной стальной палкой далеко и близко видящих, заставляя их мгновенно вскочить и, глядя в потолок, безостановочно излагать выученное.

Уже успели ответить прижавшиеся к Матвею соседи, а он всё сидел, наливался потом, слушал бесконечные разноголосицы монологов и ждал, ждал, ждал.

Ждал чугунеющим, оцепеневшим, стиснутым телом.

Через час, когда минутная стрелка наползла на часовую, Бурмистров с трудом оторвал глаза от собственных колен и посмотрел на стоящего боком опрашивающего.

Тот моментально обернулся и, поймав взгляд Матвея своими маленькими птичьими глазками, испуганно шарахнулся в сторону, задев ногой высокий худой стул.

Стул медленно накренился и упал.

Отвечающий – низкорослый, горбоносый десантник – сбился, два раза беззвучно втянул посеревшими губами тяжёлый воздух, качнулся назад и выжал из себя остатки зыбкой, разваливающейся речи:

– Ииии. Сразу после зззаавершения Великого Двадцать Восьмого Совета Слепоглухонемых Ударников были выдвинуты основные нормы выработки кооожгалантерейного и сермяжноприкладного сырья. Пппосле. Пооосле завершения нааграждены ооорденом сожжёноого сердца следууующие братья ппо. Ппо труду: Лысов, Соев, Кривожабов, Рууухин, Лыпятский, Повзнер, Урисов, Любавин, Крысович, Шрейдер… Ббборзунов, Молотковский, Сокин, Эллинторович, Клочковертов… Баруз…

Опрашивающий удивлённо повернулся к горбоносому и сосредоточенно размахнулся. Стальная палка со свистом влипла в шею десантника. Горбоносый обрушился на пол, а Матвей зажмурил глаза и промычал, не разжимая сведённых страхом губ:

– Клочковратов… Клочковратов…

Ночью Бурмистров встал, нашёл иголку с ниткой и, зажав скомканную гимнастёрку под мышкой, тихо пробрался к окну.

Развернув пропотевшую материю, он сразу увидел дыру – она была вдвое больше прежней.

Матвей поднёс её к лицу, чтобы рассмотреть получше, и его худые руки, мертвенные под холодным лунным светом, мелко задрожали: суровая нитка, которой он прошлой ночью стянул прореху, осталась цела и по-прежнему сидела в холстине ровными стежками, но гнилая, сопревшая материя, окружающая аккуратный шов, расползлась, расслаиваясь желтовато-серыми мохнатыми нитями.

Матвей понял, что сдержать дальнейшее расползание сможет только большая добротная заплата.

Но если поставить заплату – кто-то обязательно увидит её, ведь Матвей часто поднимает руки на работе или в бараке. Можно, конечно, подо– брать заплату такого же цвета, как холст под мышкой, но это трудно.

Бурмистров наморщил редкие брови и осторожно прижал лоб к холодному грязному стеклу.

Вырезать заплату из гимнастёрки нельзя – сразу будет заметно. Использовать для этого брезент, которым накрывают цемент, тоже невозможно – он грубее холста, да и цвет совсем другой.

Вот если подыскать похожее место на штанах…

Матвей вернулся к своим нарам и вытащил из-под тюфяка сложенные вчетверо брюки. Они были скроены из такого же холста и на вид казались чуть грязнее гимнастёрки. Матвей долго рассматривал их перед окном, мял, щупал и наконец решил вырезать заплату из самого низа штанины, который всегда заправлялся в сапог и был такой же гнилой и линялый, как холст под мышкой.

Осторожно орудуя обломками ржавого лезвия, Бурмистров вырезал овальный кусок материи, приладил к дыре и пришил.

Потом несколько раз подёргал рукав и, убедившись в прочности заплаты, лёг спать.

На рассвете он встал раньше дежурных, осторожно вынес и опорожнил все семь параш; стараясь не шуметь, подмёл проход и терпеливо дождался подъёма.

От завтрака Матвей отказался и протянул его рядом сидящим десантникам. Те испуганно замотали бритыми головами и уткнулись в свои гремящие медные миски.

За рабочий день Бурмистров дважды сменил помощников и успел положить тысячу четыреста восемь кирпичей.

Когда, пошатываясь, он отошёл от кладки и попытался уместить её в свои усталые помутневшие глаза – она показалась ему громадной, и впервые Матвей усомнился в реальности бледных кирпичей, склеенных ровными подсыхающими перемычками.

Он медленно спустился по деревянным настилам вниз и вместе с другими трудовыми десантниками направился к политбараку.

Возле узкой двери, как всегда, скопилось много людей; они толкались, силясь протиснуться внутрь и занять первые места.

Матвей, пристроившись сзади, решил подождать, когда пройдут все, но вдруг толпа обернула к нему своё лицо, смолкла и податливо расступилась.

Матвей нерешительно прошёл сквозь вжавшихся друг в друга десантников, миновал коридор и, войдя в класс, сел с левого края.

Как и вчера, его ни разу не вызвали, зато некоторых десантников опрашивающий поднимал дважды.

Матвей сидел, уткнувшись глазами в неровный изношенный пол, ждал вызова, тоскливо удивляясь, что его никто не сжимает и не теснит потными, пропахшими гнилью телами.

Товарищи, влепившись друг в друга, отодвинулись от него, и каждый раз, когда он оборачивался, испуганно отводили глаза.

На вечерней поверке, ближе к тысяче мелкий холодный дождь подложил под звонко рвущийся голос выкликающего мягко шуршащую подкладку. Голова и плечи Матвея медленно намокли, и знакомая неуютная дрожь постепенно вошла в тело.

После двух тысяч контур мокрого выкликающего стал теряться на фоне серой громады Объекта и, вскоре начисто съеденный тьмой, пропал вовсе, слипшись с сумрачными кирпичными изломами.

Когда Матвей услышал, наконец, свой номер, ему показалось, что это вопросительно крикнул какой-то острый угол огромного здания.

Бурмистров выстрелил судорожно сжатым кулаком в моросящую тьму и услышал, как слабо затрещала успевшая подмокнуть материя.

Ночью он вырезал из штанины две заплаты – маленькую и большую. Стянув маленькой свежую прореху, Матвей наложил сверху большую и кропотливо обшил её края.

Потом попробовал рукав на прочность, дёргая его и растягивая. Спать он лёг за три часа до подъёма.

Соседи по нарам с вечера перешли в другие отсеки, и Матвей впервые за шесть лет свободно вытянулся на грязном жёстком тюфяке.

Через пару часов он проснулся, оделся, осторожно слез с нар и вынес параши. Затем подмёл барак и протёр все восемнадцать маленьких грязных окошек.

На завтрак Матвей не пошёл, а сразу направился к Объекту и работал целый день не разгибаясь, успев сменить три пары помощников.

В сложенной им стене слепо зиял большой прямоугольник будущего окна, что наруша– ло её чистоту и монолитность. Матвей почистил мастерок, отвязал фартук и сосчитал кирпичи. Их оказалось две тысячи восемьсот сорок три.

У входа в политбарак люди снова беззвучно расступились перед Бурмистровым.