Глава 8

Так проходит несколько дней. Ника с утра в гимназии, я занимаюсь мелким и не очень ремонтом, чем весьма радую Лукерью Матвеевну, и брожу по городу. В ограде набережной нахожу знакомый камень с выбитой датой – 1838-го года. Стоит, правда, в другом месте, но уцелеет, старик. Дня через два уже вполне спокойно гуляю по площади, смотрю что почём, благо день базарный и народу на таком пятачке собралось немало. Приценяюсь так просто – вдруг пригодится. Здесь подешевле, чем на Мытном, но и торгуют с каких-то разваливающихся прилавков, а то и прямо с телег. Товар обычный, деревенский – несут прямо с парома. Лукерья Матвеевна, кстати, здесь запасается.

В первый же день прогуливаюсь по Мучным рядам. Вполне себе универмаг с поправкой, понятно, на время. Торгуют всем – от хомутов до галантереи. Слоняюсь этаким столичным гостем, ни к чему не выказывая особого интереса. И денег нет, и весь этот новенький антиквариат просто не воспринимаю в качестве для чего-нибудь необходимых вещей. Опять же и в ценах совершенно не ориентируюсь. А всякие кадки, горшки да кринки, деревенская экзотика нашего времени, которую, найдя в сараях да на чердаках, торжественно водружают на видное место в качестве дизайна близости к народным истокам и деревенским корням, сейчас мне просто не нужны. Пока не нужны.

Довольно много парикмахерских – Старгород какой-то. Распахнутые двери первой попавшейся смотрят на Красную площадь, на пороге стоит мастер – гладковыбритый, элегантная причёска с пробором как живая реклама заведения. Рядом вход к зубному врачу (хм-хм…) Через пару кварталов бросается в глаза вывеска с претензией – «Стригу и брею». И ниже помельче «Барановъ и Козловъ изъ Москвы». Не без юмора, однако, хозяева. Мелькнула было мысль всё-таки зайти, но сразу пропала, поскольку всё равно скоро в деревню.

Поглядываю на публику вокруг. Одеты по-разному. Грузчики с пристаней – это понятно. Рядом рынок – много одетых попроще. Классические крестьяне на телегах с поклажей. Домохозяйки на рынке в длинных скромных платьях и сарафанах. Все, конечно, в платках. Ну да, простоволосыми не ходили. Местные дамы в длинных же платьях и шляпках с претензией на некую стильность. Мужские костюмы вроде наших – брюки да пиджак, хотя и отличаются в мелочах. Лёгкие летние пальто – то ли с пиджаком их носят, то ли вместо него. Запоминаю, что это и есть давно знакомый по книгам сюртук. Впервые увидел забавную штучку – манишку, почему-то именуемую гаврилкой. А если пиджак снять захочется? Заметно в моде тросточки. Здешний молодёжный стиль виден на Крестовой днём – некое щёгольство, явно на папины деньги. Кто попроще, тоже тянутся следом, но ближе к вечеру, хотя видно, что покупают на свои. В начале века это молодёжное было «надев широкий боливар», через сто лет появятся какие-нибудь дырявые джинсы. Ничего такого, что можно было бы назвать фирмой, не замечаю. Будь я в джинсах – никто бы, наверное, внимания не обратил.

Через два-три дня понимаю, что лица аборигенов от наших всё-таки отличаются. Трудно сказать чем, но заметно. На актёров в фильмах из старой жизни совершенно не похожи. Более спокойные? Может быть. Живут в конце девятнадцатого века явно медленнее. Здешние таксисты, то бишь извозчики, по моим меркам черепахи. Это понятно. Но и пешеходы, даже если торопятся, поспешают медленно. Постепенно и сам замедляю привычный ход.

Иду мимо вполне скромного деревянного дома на Конюшенной по левой стороне сразу за углом, как с Крестовой повернуть. Дом этот мой прадед купит в январе девятьсот девятого, как напишет потом в дневнике, за 7500 рублей с переводом долга 3000 рублей в общественный банк. А ещё почти через два года в этом доме родится мой дед, его единственный сын после трёх дочерей, которого назовут в честь отца. И проживут они здесь до осени семнадцатого, когда переберутся на Гору, где прадед купит дом с садом.

Дохожу до Ивановской, на углу нынешняя доминанта – Спасская церковь. Выглядит гордо. Не то чтобы там солидно, как Спасо-Преображенский, роскошно или ещё как – именно гордо. Хотя и колокольня не самая высокая, против трёх, что с Волги видны, совсем ничего. Так ведь не спорт – у кого выше… Храмов сейчас в городе не сказать чтобы много, но все на виду, и каждый на свой характер выглядит. Крестовоздвиженская вроде бы тоже немаленькая, а какая-то спокойная. Никольская спряталась за собором, кажется, хочет под его могучим взглядом быть ещё ниже. То ли характер архитекторов в их творениях сказывается, то ли ещё что, но воспринимаются все по-своему. И они стоят, ответно на людей смотрят. Что видят?..

Прохожу ещё квартал. Всё как должно быть. Скромная и в чём-то изящная кирха на месте. Костёла, естественно, ещё нет. А что ожидал?

Возвращаюсь назад по Конюшенной, поворачиваю вправо на Мышкинскую, по ней дохожу до Театральной. За углом солидно-столичный банк с ещё несгоревшими башенками, а о театре и говорить нечего – стоит себе родимый и о своей печальной судьбе ничегошеньки не знает. Обхожу сей культурный храм со всех сторон, как нормальный турист, попутно замечаю, что первый дом на Ивановской, на моей памяти уже не очень презентабельный и с заметно пообвалившейся лепкой, стоит новенький и совсем ещё без оной (может, у хозяина денег сначала не хватило, а потом подкопил?).

А театр хорош. Выглядит, как и банк, далеко не провинциально. Надо бы выбраться на спектакль да интерьеры посмотреть. Если вернусь – можно будет написать не самую скучную книгу об эпохе. То ли хронику, то ли подробный путеводитель (знать бы для кого?). А сейчас что рассказывать? Живу я в этом городе. Всего несколько дней, но живу. В этом случае быть самому себе экскурсоводом бессмысленно. Дома, улицы, рынок, извозчики, вывески – всё, ещё недавно бывшее для меня малознакомой историей, сейчас часть обыденности. И не замечаю я их, как неделю назад не замечал супермаркет напротив. Зашёл, купил что надо, вышел.

Чуть ли не ежедневно спускаюсь вниз, смотрю знакомые камни. И под будущей биржей, и выше, где отдыхал в ту ночь. Теснота пристаней, суета грузчиков и прочего люда – и я меж ними. Но при всём этом какое-то чувство вневременности. Они сами по себе, а я сам по себе. Или кто бабочек от меня ограждает? Кажется, наступлю на нужный камень – и поднимусь вверх, через пару кварталов на привычном пятачке встречу ребят. А потом домой на троллейбусе окончательно из этого сна. Вот только камень никак не попадается. Да и Ника… Он же один останется. Когда поймёт, что я его предал, что путь назад заказан… Что ж, будет жить здесь. У него вроде бы дела идут. Но почему предал? Я же не ищу именно этот камень. Так, ностальгия по будущему. И вообще мне здесь всё интересно.

Возвращаюсь иногда по Угличской, мимо фотоателье Пийра. Первый раз специально, чтобы просто посмотреть что да где. Потом идея появилась зайти, сняться на память. Опять же негативы у него сохраняются, потом интересно будет.

Интересно – а кому? И когда? Если бы они весь век там в какой-нибудь кладовке пролежали, а я в своём двадцать первом заглянул да заказал пару штук дополнительно – это да. Или увеличить да в хороший багет и дома повесить рядом с пийровским же портретом прабабушки Анны Никитичны, который будет сделан лет примерно через пять, а сейчас, изрядно пожелтевший, лежит на антресолях. Впрочем, в двадцать первом веке на месте ателье давно уже стоит другой дом, а фотопластинки разве что в музее можно найти да у меня с десяток уже послевоенных от деда осталось.

Правда, с деньгами сейчас, как бы это сказать… Да просто нет их, неоткуда взяться. Лукерья Матвеевна кормит из гостеприимства, отрабатываю топором да молотком. Разве что потом как-нибудь. И одеться надо будет по-здешнему, ради интереса. Тогда и к Пийру можно…

Все эти фотомысли появляются и исчезают в соседней с Пийром дурдинской пивной, названной, как и его завод, по-провинциальному громко – «Богемiя». Поработал у соседки полдня пилой да молотком и честно туда заглядываю. Пробую и тёмное, к которому всегда относился довольно спокойно, и более привычное светлое. Не в один, конечно, день. Оказывается вполне достойным. Мелькает даже мысль спуститься с ним к воде, но сразу и улетает. Или инстинкт самосохранения сработал – вдруг опять куда занесёт?..

Заглядываю в магазин Фальк, той самой, с именем которой меня окликнул Ника в первый день. Писчебумажные товары, немного открыток с видами Питера и Москвы. Интересуюсь местными. Оказывается, она думает ими заняться, но не знает, будет ли спрос. Говорю, что, по моему мнению, всё-таки будет, а особенно лет через сто, когда открытки станут антиквариатом. Оба улыбаемся. А что, истинная правда.

На набережной подходит молодой человек провинциального вида, но с претензиями, лет на пять младше меня. Ни с того ни с сего напрашивается на знакомство. Почему нет, благо ни к чему это не обязывает. Узнав, что я из Питера, расцветает. Там кружки, там революционеры, всё для народа и далее в таком же духе с теми же эмоциями. Будь я на его месте, и сам бы наверняка таким был. Всё о кружках этих расспрашивает, восторгается революционерами прошлого. Каракозов, Гриневецкий, Желябов, Перовская для него звучат как песня. Но это в прошлом, а вот есть сейчас социал-демократы, они не такие яркие, но всё-таки, и т. д., и т. п. Пожимаю плечами. Он обижается, кричит, можете меня в полицию сдать, ничего не боюсь. Мол, с такими как я нужно бороться во имя светлого будущего, за которое тоже бороться нужно, потом все завидовать нам будут. И так у меня пакостно на душе становится. Разубеждать его бессмысленно, что с революционного романтика спрашивать… Даже если расскажу историю на век вперёд – не поймёт. А поймёт, так не поверит. Или сначала не поверит, а потом не поймёт. Какая разница. Он машет рукой и уходит. А я своё ответное молчание списываю на эффект бабочки.

Историко-политический диалог этот изрядно портит мне настроение, я отправляюсь в сторону Бабарыкина луга, где только-только построили большое и вполне столичного вида техническое училище. По дороге, то ли на Мологской, то ли на Угличской, обгоняю двух весьма скромных господ приказчицкого вида и слышу их разговор.

– Надо бы сегодня поздравить Лапёнова Кузьму Евстафьевича, благодетеля моего.

– С чем же поздравить, Василий Егорович?

– Сын у него родился! Он так мечтал, чтобы первым именно мальчик был.

– Да уж понятно, купцу наследник нужен. Кутит, наверное, сейчас от радости напропалую…

– Что ты, как можно! Кузьма Евстафьевич старообрядец, у них это строго.

– А-а… Ну у них семьи большие, так что на одном не остановится.

– Хозяин – барин…

Сворачиваю за угол. Навстречу попадается вполне респектабельный купеческого вида господин моих лет или несколько младше, по виду из тех, кто чаще сидит в пролётке, чем ходит пешком. На лице его вполне заметна некая радость, хотя и маскируемая внешней серьёзностью.

Не будучи знакомыми, мы просто расходимся, как обычные прохожие, каковыми, впрочем, и являемся. Вдруг сзади раздаётся:

– Кузьма Евстафьевич, здравствуйте и примите наши поздравления с первенцем!

– Спасибо, Василий Егорович, и вам, господа, доброго здоровья…

Видимо, это и есть Лапёнов.

Эта совершенно случайная встреча меня, что называется, цепляет. Имя и отчество мне не говорят ровным счётом ничего, но фамилия кажется не то что знакомой, но где-то встречалась раньше. С чем же она связана… Так ничего и не сообразив, двигаюсь дальше. Не останавливаясь, мимо училища по Конюшенной выхожу на Мологскую и, сделав таким образом петлю, выхожу на бульвар, по нему мимо стильно-деревянного ресторана, о весёлой репутации которого уже успел услышать, иду к себе (к себе!) на Казанский.

Как-то вечером Ника вспоминает о пачке денег в моей сумке. Решаем в ней разобраться. Сразу откладываем в сторону все купюры, датированные двадцатым веком. И остаётся только шесть рублёвых бумажек. Даже трёшки-пятёрки – и те пятого года. Видимо, только рубли с нынешних пор не менялись. Но все они какие-то слишком новенькие, будто из типографии.

Ника берёт одну бумажку, внимательно рассматривает. Потом перебирает остальные.

– Конечно, настоящие, но…

– Что но?

– Помнишь, кино было. Герой из наших девяностых в шестидесятые попадает и там покупает золотые украшения. Он ещё в продавщицу ювелирного магазина втрескался…

Видел я этот фильм. Легко у него всё там получалось. Туда-сюда когда хочешь, и всего-то на три десятка лет назад. Ему бы наши проблемы. Однако словечко у паренька проскочило… Придётся стать Александром Павловичем:

– Не втрескался, а влюбился. Много ты в этом понимаешь!

– Ну, хорошо, влюбился.

– Вот именно. Так что?

– А то, что милиция обратила внимание на человека, скупающего золото, и деньги отправили на экспертизу.

– Ну да, деньги оказались настоящими, но такие серии в обращение в тот год ещё не выпускались. Хочешь сказать, что здесь что-то в этом роде? Но ведь ты не банковский клерк. Что ты можешь знать?

– Да кое-что знаю. Понимаешь, я учусь в одном классе с Бартошевским, а его отец как раз в банке работает. Они и живут неподалёку, на набережной, в казённой квартире. Мы часто вместе идём домой и немного подружились.

– Он знает, кто ты такой?

– Нет, конечно. Но однажды он позвал меня к себе. В тот день первые такие рубли привезли в банк, и отец принёс показать. Рассказал, что все витиеватости рисунка для того, чтобы труднее было подделать. Показал подписи управляющего Госбанком и кассира. Кассиры-то разные, а управляющий один. Эдуард Дмитриевич Плеске. Его подпись с большой петлёй под заглавной буквой. И это все знают. А здесь чья подпись?

Смотрим. Аккуратными узкими буквами – И. Шипов. А может, Шилов.

– Стало быть…

– Стало быть, Миша, эти рубли ещё не существуют и неизвестно когда появятся.

– Как неизвестно? Когда этот Шипов или Шилов станет управляющим Госбанка.

– А когда это будет?

– Он поди и сам не знает.

Ника ещё раз внимательно рассматривает рубли:

– Да, смотри. В номере должно быть две буквы и шесть цифр, а здесь у всех только три цифры.

– Может, потом что-то поменялось?

– Вот именно. Так что сейчас ими расплачиваться рискованно. Конечно, если хорошенько помять и замусолить, на рынке возьмут, не заметят. Их у нас всего-то шесть штук. В разные дни в разных местах – не страшно. Но если что – никто не поймёт, откуда эти рубли взялись.

– А остальные?

– А остальные убери подальше да поглубже. Если до этого Шилова или Шипова здесь доживём – пригодятся.

– Ты тогда уже взрослым будешь, университет впереди, а к двенадцатому году наверняка окончишь. Там и потратим.

– Как взрослым? Я не хочу…

– Не понял. Тебе объяснять, что любой ребёнок…

– Какой ребёнок! Это ты не понял! Я хочу быть взрослым там, дома, а не здесь! У меня был свой мир, своя жизнь! Мама, папа, друзья! Когда я сюда попал … я как игру … как путешествие … как приключение! А сейчас!.. Кто меня сюда закинул?!

Речь его превращается в бессвязные выкрики, голос становится неустойчивым, сбиваясь то на полудетский фальцет, то на что-то взрослеющее, на глазах появляются слёзы. Кажется, он вот-вот бросится на меня с кулаками.

Я хватаю его за руки, однако выкрики и слёзы продолжаются.

– Ника, что ты, успокойся. Мы братья, я с тобой, и у нас есть будущее. Наше будущее! Мы вернёмся! Обещаю тебе!

– О-бе-ща-ешь? К-как?

– Сам пока не знаю. Но нам надо быть вместе.

Ника начинает приходить в себя:

– Давай будем рядом. Мне так было плохо весь год.

– А как же Стёпка, гимназия…

– Это да, но всё не то. Какая-то непонятно чья игра. И Стёпка, и Лукерья Матвеевна, и Бартошевский, и все остальные, и гимназия, и весь город – часть этой игры. Играть нравится, всё вроде бы хорошо, но всё равно хочу кликнуть выход – и не могу найти.

– Значит, будем искать вместе.