2

В институте, где работал Николай Васильевич, появился новый сотрудник – аспирант Владимир Андреевич. Роста небольшого, круглолицый, розовощекий, волосы светлые, на косой пробор, движения быстрые и в то же время закругленные, короче говоря, ни дать ни взять – колобок. А Николай Васильевич, к слову сказать, был довольно высок, сутул, волосы темные с проседью, назад зачесаны, лицо узкое с большим носом, цвет лица неважнецкий, движения медлительные и угловатые. Так что, если сказочную аналогию продолжить, то походил, пожалуй, на грустного волка, этакого волка-неудачника, если так можно сказать.

Колобка в Институте невзлюбили. Пошла молва, что "из молодых, да ранний", что "палец в рот не клади", "любит чужими руками жар загребать" и что вообще "далеко пойдет". Николая Васильевича предупреждали, чтобы с ним поосторожнее: "А то этот быстро тебе работу найдет, и свободе твоей – конец, потом от него не отделаешься, у него – сразу видно – хватка железная Сам не заметишь". И так далее, и в таком же роде А Николай Васильевич возьми да с колобком и подружись. Случайно это получилось, сам не ожидал. Владимир Андреевич подошел к нему посоветоваться насчет какой-то схемы, сказал, что ни черта в ней не понимает Николай Васильевич задумался, сказал, что тоже ни черта не понимает, но можно попробовать разобраться. Слово за слово, встреча за встречей, и началась у них ну, «дружба», может, мы слишком сильно сказали, но, в общем, вполне приятельские отношения.

Они быстро перешли на «ты». Николаю Васильевичу, впрочем, почти все говорили «ты», и хотя был он человек беспартийный, обращались к нему именно как принято у партийцев: "Николай Васильевич, ты не посмотришь… что там с этой кнопкой". Владимир Андреевич же был и партийный, и активист, и все как положено, но его называли просто по имени, потому что еще молод (а за глаза – Колобком.) Николай Васильевич же добавлял и отчество, потому что не любил фамильярность.

Постепенно он пришел к выводу, что ничего плохого в Колобке нет. Ну, энергичный; ну, деловой; ну, хочет побыстрее защититься, достичь чего-то; ну, действительно, любит покомандовать, заставить других заниматься тем, что ему кажется важным. Так ли уж это плохо? Многие сотрудники не стараются ни достичь, ни заставить, а просто сидят в своих кабинетах и сосут пальцы. Разве же это лучше? А Колобок катается с этажа на этаж, со всеми общается, даже с теми, кто его совсем не обожает, всех старается вовлечь во что-то, и вообще, – человек приветливый, обходительный, смешливый. То и дело то тут, то там слышится его хохоток. Говорят, правда, что он у него какой-то деланный, ненатуральный, но ведь это так недоброжелатели говорят. Когда смеется, то смотрит прямо в глаза, как будто старается собеседника в свой смех вовлечь; а когда тот поддается, расслабляется, начинает хохотать, мотать головой, то обнаруживает на себе холодный испытывающий взгляд маленьких круглых глазок, без улыбки. Это Николай Васильевич тоже замечал. Владимир Андреевич быстро защитил кандидатскую диссертацию, принялся за докторскую, получил под свое начало небольшую группу, а с Николаем Васильевичем был по-прежнему приветлив и дружелюбен. Заходил время от времени в комнату, где тот сидел, приносил кой-какие журнальчики, рассказывал институтские новости, и не было случая, чтобы он попытался злоупотребить этим знакомством, заставить Николая Васильевича работать на себя. Так оно и шло… до поры до времени.

В один прекрасный день – было это летом, многие были в отпусках, и Николаю Васильевичу совсем уж нечего было делать – заходит к нему Владимир Андреевич и говорит:

– Слушай, Николай Васильевич, тебя предупреждали, что со мной надо ухо востро, что я люблю людей заставлять на себя работать?

– Ну, были такие разговоры.

– Так вот я и в самом деле хочу тебя поэксплуатировать. Как ты на это смотришь?

Ну, Николай Васильевич как на это мог смотреть? Стал, конечно, выяснять в чем дело, что за работа.

– Да работа-то несложная, но требует квалификации, как раз такой, которая у тебя есть. Ну, прямо тебе скажу: дело несколько однообразное, нудноватое. Но ведь это в общем-то не на всю жизнь, только на время. Ну, и разумеется, я договорюсь с директором, чтобы ты занимался только этим, а от всей остальной работы, которой ты, как я вижу, сейчас завален…И Колобок захохотал, глядя Николаю Васильевичу прямо в глаза. Но Николай Васильевич этот его смех знал, отвечать на него не стал и сказал, что надо поподробнее ознакомиться, в чем там дело, что он собирался в отпуск, но с другой стороны…

Ну, конечно, я тебе все подробно расскажу, спешки-то особой нет, – сказал Колобок и покатился куда-то дальше.

Нельзя сказать, чтобы разговор этот оставил Николая Васильевича безучастным. Напротив, он разнервничался больше, чем мог того ожидать: не любил Николай Васильевич изменений в жизни, никогда не любил, а уж в эти-то годы и подавно. Долго не мог заснуть. Не то чтобы размышлял, а как-то крутил в себе слова колобковые, и чем больше крутил, тем больше Колобок ему становился несимпатичен: и смех у него, действительно, какой-то ненатуральный, и насчет того, что делами завален, как-то бестактно брякнул, и, может, он вообще все эти годы изображал дружбу только ради того, чтобы в нужный момент использовать в своих целях. Понимал Николай Васильевич, что это глупо, но отделаться не мог. А под утро вот такое приснилось: окружили его сотрудники; ничего не говорят, только сверлят взглядами. "Ну что, старый дурак, доигрался? Мы же тебя предупреждали, что от него надо подальше держаться. Теперь попляшешь. Он тебя в бараний рог согнет. Кончилась твоя вольная жизнь. Будешь у него мальчиком на побегушках". Когда открыл глаза, они, конечно, исчезли, но тяжесть осталась. Знал, что надо отказаться, и понимал, что не сумеет. Мучительное было состояние.

Когда встал, умылся и попил кофейку – полегчало. "Да что это я себя так накрутил? Действительно, – старый дурак. Надо пойти, поговорить, вникнуть в предложение, по всей вероятности, отказаться – зачем мне это? Насильно-то ведь он заставить не может…"

На работу пришел уже в более спокойном настроении. Сел и стал ждать, когда Колобок придет. Час ждал, два, три – никто не приходит. Пошел справиться, где Владимир Андреевич. А ему говорят: "Владимир Андреевич сегодня в командировку уехал, разве он тебе не говорил?" – "Да, вроде, был какой-то разговор. А надолго?" "Да недели на три".

Ну, тут Николай Васильевич еще больше успокоился и повеселел. За три недели мало ли что произойти может. Глядишь, оно как-нибудь и само рассосется. А совсем успокоился, когда поговорил с одним старым приятелем, инженером, который его в свое время больше всех Колобком стращал. Признался, что хочет Колобок его втянуть во что-то, так и ждал, что приятель скажет: "Я же предупреждал, я же предупреждал". А тот призадумался, покачал головой и говорит: "Черт его знает. Вообще-то он сейчас силу набирает. От него многое зависеть будет, а у тебя уже возраст пенсионный. Так что, может, и не стоит с ним ссориться". Потом усмехнулся и добавил: "Да что тебя учить, ты и сам дипломат". "С чего ты взял?" "Ну как же, раньше других сообразил, что с Колобком надо покороче сойтись". Вот так. Тут Николай Васильевич понял, что времена-то изменились, и близость с Колобком рассматривают как своего рода козырь, а про него думают, что он из дипломатических соображений… смех да и только.

Теперь Николая Васильевича стало беспокоить – не обиделся ли тогда Колобок. Ведь, можно сказать, в первый раз обратился с какой-то просьбой, а он так неохотно, так неприветливо… Вот и уехал почему-то не заглянув, не попрощавшись. Словом, опять беспокойство.

Недели через три Владимир Андреевич появился и слава Богу, никаких признаков обиды не проявил. Забежал к Николаю Васильевичу, как обычно, рассказал про свою командировку, про то, что в гостинице, где он жил, не было ни света, ни воды, а на работе – только воды. "Так что я понял, какая у нас здесь благодать". Похохотал и побежал дальше. Про новую работу – ни слова.

Кончилось тем, что Николай Васильевич сам к нему подошел и сказал: "Слушай, Владимир Андреевич, помнишь, ты обращался ко мне насчет какой-то работы, а теперь молчишь, забыл, что ли?" Владимир Андреевич взглянул на него очень даже зорко. "Да нет, я не забыл. Мне только показалось, что тебе этот разговор как-то неприятен был, поэтому я и решил его не продолжать. Только и всего". "Да нет, почему же неприятен? Я просто сказал, что хотел бы сначала разобраться, что к чему. Ты обещал мне тогда рассказать поподробнее".

– Ну, так в чем же проблема? – воскликнул Колобок. – Идем прямо к прибору. Я тебе на месте все и расскажу и покажу.

Читатель – если таковой найдется – извинит нас за некоторые технические детали: когда речь идет о научной работе, то обойтись без них совсем – трудно. Мы постараемся ограничиться самым необходимым.

Работа, к которой Колобок хотел привлечь Николая Васильевича, называлась "статистическая обработка электрофизиологического эксперимента". Выглядело это так: в небольшой комнате стояло несколько высоких металлических стоек, в которые были вставлены приборы; проводки от них тянулись к столику, на котором стоял большой осциллограф с пультом управления, а рядом, у окна, – магнитофон. На магнитофон были записаны результаты экспериментов, а приборы, в основном, представляли собой счетчики, многие из которых были самодельными. Кнопок, проводков и переключателей было столько, что на первый взгляд казалось невозможным в них разобраться. И тем не менее, агрегат этот, прозванный динозавром, честно выполнял свои функции.

Обработка эксперимента состояла в следующем: надо было в определенной последовательности нажать на несколько кнопок (не перепутать), после чего на экране осциллографа появлялась кривая с подъемами и спадами. Нажимая на другие кнопки, следовало обозначить стрелками места наибольших подъемов и спадов, зафиксировать эту картину и при помощи других кнопок отправить ее в шкафы – обсчитывать, усреднять, корректировать, придавать ей такой вид, чтобы не стыдно было показать на какой-нибудь научной конференции, слазав глубокомысленно, что "причина резкого спада в левой части кривой остается пока для нас загадкой".

В каждом эксперименте было около двадцати кривых, так что описанную процедуру надо было столько же раз ежедневно и повторять. Работа, в общем, несложная. Любой лаборант мог бы с ней справиться, если бы не кнопки, которые, как им и положено, то и дело выходили из строя. Для этого-то собственно говоря, квалификация Николая Васильевича и требовалась.

Посидев несколько дней за прибором, Николай Васильевич понял, что никакой катастрофы в его жизни не произошло. Работа действительно нудноватая, но, с другой стороны, это как-никак участие в научном эксперименте, а не просто "посмотри, почему эта кнопка не работает".

Обработка одной кривой занимала минут десять – пятнадцать, так что кривых шесть обработаешь – время идти чай пить, потом еще немножко – обед; после обеда, естественно, клонит ко сну – никто не препятствует: руки на кнопки положишь и подремлешь маленько; проснешься – еще штуки четыре, остальное – на завтра. В общем жить можно.

Колобок был, видимо, так доволен что Николай Васильевич согласился, что ни только не давил, но, наоборот, все время похваливал. Забежит, посмотрит, как Николай Васильевич на кнопки нажимает, и скажет: "Здорово ты наловчился, виртуозно, прямо Рихтер". А тот и доволен.

Постепенно Николай Васильевич стал выполнять операции все быстрее и быстрее. С динозавровыми проводами освоился, и получилось опять как раньше – руки заняты, тело в работе, а голова свободна. И вот в свободную эту голову вошла свободная мысль, что не обязательно стрелки на кривой самому расставлять, соображая каждый раз, где тут вершины и где спады. Мысль эта бродила где-то не спеша и без напряга и в конце концов выкристаллизовалась в чертежик приборчика, который мог бы всю эту работу выполнять автоматически – и быстрее и точнее. Еще пара месяцев, и вот как-то Колобок заглянув к Николаю Васильевичу, да и глазам своим не поверил: "Слушай, не может быть! Ты это сам?! Да это так гениально просто! Это вполне можно оформить как изобретение, защитить как диссертацию. Хочешь, я поговорю с директором? Поставим в план…" "Нет, не хочу, – сказал Николай Васильевич, мы это уже проходили". Так день за днем, месяц за месяцем, Николаю Васильевичу стало казаться, что он всю жизнь работает на динозавр. Он уже, кажется, и не мыслил себя без этой маленькой комнаты с окном на гоголевский бульвар (из окна не видна скамейка, на которой Николай Васильевич любил сиживать, но он знал, что до нее налево метров сто); без этих шкафов с проводами, приходившими ему на ум, стыдно сказать, когда стоял в церкви на Ордынке; без этих автоматически передвигающихся стрелок и, главное, без тих кнопок, которых сколько уж он на воем веку перечинил.

Общение с этими предметами вносило в его жизнь ритм, двигаясь в котором, душа обретала покой и невольно стремилась куда-то – может быть, в ту самую жизнь вечную, в которую он не верил. Он придвигал стул к осциллографу, включал прибор, смотрел некоторое время в окно, потом пальцы ложились на клавиши… первый аккорд и вот… лесная просека, между деревьями небо, в конце просеки овраг и поле; небо нахмурилось, дождь застучал по крышам, но можно войти в дом и обсохнуть у печи; липами запахло, а дождь уже кончился, и на небе – радуга; женщину на футом конце поля он не может разглядеть, но знает, что это мама, и что к ней можно бежать быстро-быстро, и она побежит навстречу; лесная просека…