Я нормально говорю по-английски, да с французским знаком, все-таки спецшколу окончил, а друган шпарит лучше меня. Обидно стало, когда из разговора за соседним столиком поняли: смеются над нами – видок-то у нас точно был еще тот, под кайфом балдели. Друган облаял их в начале по-русски, все самые красивые слова вспомнил, не включенные в обычный лексикон. Потом мат прозвучал на языках, что распространены в Европе.
Когда вошли в раж, началась свалка. Было их намного больше, мы взяли вверх, всех разбросали (не зря в кулачных боях в школе побеждал), разлетелись по углам. Ошалевшие посетители, разинув рот, смотрели на нас, как на пришельцев. Мы заорали во все горло:
– Россия, вперед, победа за нами!
Естественно, все засняли, сразу в сеть, потом полицейские. Отделались штрафом – ни крови, ни синяков у противников. Скорее испугом взяли – грозно руками махали. Известный швейцарский блоггер написал: «Наконец-то в Лозанне появились герои. Как всегда, ими оказались русские, отстоявшие свою честь». Лозанна гудела: «Мало нам русских хакеров вездесущего Путина! И здесь рука Москвы схватила за горло тихую Швейцарию».
Обычное дело: как всегда, жизни нет от России, она одна во всем виновата. Нас даже на местное телевидение пригласили и встретили овациями. Те ребята, с которыми схлестнулись, пришли мириться. У некоторых в студии на глазах были слезы, в общем, шоу.
Вскоре родители отозвали нас на родину. В Москву вернулись знаменитостями. Недолго про нас гудел интернет. Начались нудные дни. На носу – поступление в институт. Хотя результаты ЕГЭ хорошие, для страховки сразу пять репетиторов терзали мой мозг, что кипел, шипел и готов был разорваться.
Понимал, что это неизбежно, что пора заканчивать шалопайство. Есть вещи более привлекательные. Хотелось проявить себя, почувствовать частью элиты, пощеголять джентльменом. Раньше был не чужд лоску: перед глазами – отец, кутила еще тот, и бабы его мелькали соблазнительными улыбками. Раза два он даже предлагал:
– Хочешь эту зажигалку? Обжечься можно.
Я смеялся в ответ:
– У меня свои девчонки, им и платить не нужно, так у них свербит между ног.
Уже работая в больнице № 57 не мог избавиться от комплекса шалопая. Мне хотелось шальной жизни, зажигать по полной. Мчаться по Москве на новеньком авто, подаренном отцом, с девчонками, друзьями, безудержного веселья, бесконечного праздника. Тогда мы тесно стали общаться с Инной. С Наташкой все было кончено. Тогда я не до конца осознавал ее поступок – самоубийство.
Сумасшедшая музыка, вино и девицы, готовые на все по первому зову. И это снимать и выкладывать в интернет по ходу движения. Гнать по встречке, обгонять всех в ночном городе, подсвеченном тысячами ламп. Мосты, набережная, красота – мы ликуем вместе с прекрасной Москвой. На спидометре – 160–180 км. И вдруг – визг одной из моих сучек:
– Вэл, прекрати, мне страшно!
Сбавляю скорость, вспомнив, что мой отец всего лишь замминистра, возглавляющий Рыбнадзор страны, не олигарх, и не нефтяной магнат, и даже не банкир. И, тем не менее, многое могли себе позволить на зависть родственникам, что облизывались на то, как красиво мы живем.
Отец потешался над ними: на людях они воспитанные, а за спиной шипят, как гады. Когда им что-то надо – кланяются, когда нет – не заметят. Отец вообще был страшный человек: людей презирал, на мать руку поднимал, обзывал, сам гулял направо и налево. Мне он говорил:
– Дай я тебе за вихры потреплю. Растешь, парень, умишко прибавляется.
Мать робела перед ним, лишь иногда она возмущалась, когда его поведение выходило, как она выражалась, за рамки приличия. Однажды во время какого-то приема в Кремле на ее замечание, что он ведет себя развязно и прилюдно потянулся за третьим бокалом, он показал ей язык так, чтоб никто не заметил.
– Сколько можно издеваться надо мной? – плакала мать.
– За что ты меня унижаешь?
– Дорогая, – смеялся он в ответ, – неужели все так плохо, или ты устала быть богатой? Не забывай, как рискую, за это можно, думаю, списать все мои недостатки.
В общем-то, все было неплохо, даже очень неплохо. Кого-то сажали, ловили на взятках, отец ухитрился избежать, лишь тот случай, когда к нам забрались те отморозки, что чиркнули мне по лицу, напугал их… С родителями что-то произошло, ведь я у них был один. Отец всегда ругал мать за то, что она больше не стала рожать.
Время летело. И вот я уже – дипломированный хирург. Отец добрался до второй строчки – первый замминистра. Мы узнали, что такое роскошь, уже не знались с родственниками, вошли в соответствующий круг общения. Мать занималась собой, омоложением. Отец усваивал этикет и все прочее. В правительстве его ценили и время от времени чем-то награждали. Ни на чем его не подловили, но напряжение, сказалось, да и интересные дамы, к коим он испытывал слабость, старались, как говорится, во всю прыть. Я предупреждал его:
– Отец, как врач должен заметить: не забывай о возрасте. Те таблетки, что видел у тебя, могут так возбудить, что сердце не выдержит.
Организм забарахлил после одного случая, когда, как он выразился, переутомился, переусердствовал, потерял сознание. Стал более тщательно следить за своим здоровьем.
Если, учась в школе, увлекся виртуальной реальностью, погружался с головой и сходил с ума по играм, то в институте меня захлестнула любовь сразу ко всем заметным девушкам. Мне всегда хотелось секса, и всегда добивался своего.
Но однажды мне стало скучно, оттого что все было просто и не составляло труда. Красавицы сдавались без боя, правда, для интриги иногда кочевряжились, выпендривались. Поломаться считалось хорошим тоном, так и говорили: «Поломалась приличия ради».
«Распущенные девки», – звала их мать. Отец, напротив, смеялся: «Ну что делать, когда девочкам хочется любви и ласки?»
Мать больше всего боялась, что буду, как многие, наркоманом или «голубым», поэтому была снисходительна к моему донжуанству. Ей так хотелось, чтоб стал медиком, врачом, непременно хирургом. Когда-то сама мечтала об этом. В их семье все были медиками. Она просила только об одном:
– Учись, врач – такая прекрасная профессия.
Сейчас врачи уже не те, да и тогда не все придерживались морали и уж тем более клятвы Гиппократа. Врачи убивали пациентов случайно на операционном столе. Врачей убивали от отчаяния, не веря им, что они сделали все, чтоб спасти пациента. Как говорится, измельчал народ, измельчал до пагубности.
Я – стильный, вероломный, неотразимый мой кураж, обаяние, деньги и результат – вседозволенность и доступность. Жизнь как приключение – моя мечта, но все твердят: «Надо остепениться». Стоял на своем: «Потанцую, пока молодой».
Ночные клубы Москвы – отдельная песня. Быстро их перерос – там одни поганки. Да отец стал прижимать деньгами. Разозлился после того, как очередная сука, узнав его телефон, оповестила о неизбежной беременности. Отнял банковскую карту и грозился отобрать мобильник за полмиллиона, что подарил после поступления в институт. Когда в очередной раз меня лишили прав, кричал так, что мать убежала в свою комнату и не показывалась до утра.
– Давай ключи, на такси куплю тебе абонемент на год. Голову включай, научись вести себя красиво, достойно хотя бы внешне. Не забывай: ты сын – человека публичного, госчиновника, дискредитируешь отца, пожалеешь об этом. Наша фамилия на слуху. Не дай повод всяким писакам, что только и ждут нагадить, оболгать.
Все его слова не задерживались в моей голове, как говорится, в одно ухо влетает, в другое вылетает. Когда же он неожиданно вспомнил Бога, я присвистнул, так и хотелось возразить: «Чья бы корова мычала».
– Тебе бы к Николаю Угоднику, его мощи в храме Христа Спасителя из итальянского города Бари.
Я промолчал, хихикнув про себя: «Вот куда тебя занесло, папаша. Может, еще скажешь: чти отца своего. Хвост на работе накрутили, или еще что-то, или какое-то недомогание. Неужели я так достал?»
Его полоумная мать – моя бабка все твердила про Бога. Я как-то прикрикнул на нее: «Ты, старая, утомила меня». Повзрослев, подумал: «Неспроста тогда раздражался. Видимо, злые силы восставали во мне. Что-то лихое было в отце, да и мать отличалась упрямством, и это перешло ко мне. Понятно: гены. Отец с начальственным тоном, и мама с замашками администратора горничную строила. Со всеми, кто приходил в дом с услугами, не церемонилась, сразу давая понять, что они всего лишь рабсила.
Во мне формировалось что-то подобное, дополненное интернетом, играми, скейтом, роликами, велосипедом, и на мопеде я погонял. В парке обязательно – тир. Метал нож и одно время ходил с ним, потом сменил на травмат.
Помню, удивился, когда отцу делала дома приглашенная женщина педикюр и маникюр, естественно, без окрашивания. Он следил за собой, любил себя, так же, как и мать, опускался до придирок к домработнице, что забыла перед обедом принести какую-то пилюлю: «У вас все расписано, почему надо напоминать?»
Этот мирок не предполагал Бога, поэтому бабуля была анахронизмом. Когда она испустила дух, я выпил банку пива. В седьмом классе я раскрепостился, меньше было соглядатаев, старуха считала своим долгом докладывать обо всех моих промахах, или, как она говорила, «недоимках», на что я обижался, мне слышалось: «недоумок».
– Кумекать надо, – говорила она, шаркая тапочками.
– Бабуля, иди к себе, ты мешаешь делать уроки.
– Жизнь припасла тебе не один урок, да заранее видно по тебе, какие будут отметки.
И точно, первая отметина – шрам на лице, бабка, видно, была права, может, и Бог есть. Правда, вместо Преподобного пошел на матч Кубка конфедераций между Россией и Португалией. Естественно, наши проиграли, потому что нужно было всей командой поклониться мощам Николая Чудотворца. Вот Роналдо перед игрой крест нательный поцеловал и перекрестился. Быть им чемпионами с такой верой. Они и немцев одолеют – сегодняшних фаворитов.
Мы надорвались, крича на трибунах, голос сорвал, да что толку. Как у меня кулаки чесались, но в этот раз все матчи международные, Конфедерация, обложили со всех сторон. Полиция не разрешила ни фаеров, ни баннеров. Все закончилось баром – пивко да песни. Поорали в караоке.
Может, на чемпионате мира пробьемся в четвертьфинал. Выиграть матча три, четыре. А на Конфедерации все-таки выиграли немцы. Эх, наподдать бы им! У наших злости не хватает. Им не скажешь, как деду: «Спасибо за Победу». Нашим игрокам надо бы напомнить бесстрашных дедов, что одолели не команду, а европейскую армаду.
А сейчас мы установим лазерные пушки с отражателями и магнитным резонансом, выведем из строя любое их оружие, да улавливатели по периметру границы нового бактериологического оружия, что думают распылить на нас так называемые наночастицы. Умыть бы их чем-то мощным, чтобы оставили мысль о превосходстве. Уверен: наши умные головы работают над этим. Путин готовит сюрприз, над которым задумаются буйные головы на диком Западе.
Сейчас, когда пересматриваю домашнее видео, где отец запечатлел все мое детство, не могу поверить, что был таким веселым, беззаботным. Весь мир мне казался сплошным мороженым, вкусным, тающим от простого прикосновения языка. Я слизывал его, и жидкая струйка сладкого неба и солнца втекала в меня, проникая легким холодком. Было необыкновенно приятно, как и голос отца и смех матери.
Они любили друг друга, любили меня. Я это чувствовал, когда мать в приступах нежности прижимала к груди, когда отец брал за руку, и голоса у них были совсем другие. Я запомнил, как они шутили над собой, и что-то игривое было в этом.
Тогда впервые услышал слово «любовь» и стал понимать его значение, потому что, говоря его, мама гладила меня по голове, целовала лицо, глаза, нос, губы. Обцелует всего. От отца этого не слышал, был немногословен. Если улыбнется и скажет: «Молодец», – считалось заметным событием. Насчет нежности был прижимист в детстве. А уж, как говорят, в отрочестве и старше вообще об этом забыл.
Может быть, маме говорил о любви наедине, моей маме, свою же маму почему-то боялся. Прежде, в советское время, она работала заведующей детским садом, лучшим в Севастополе. В начале приезда показала грамоту, награды, думая этим вызвать к себе уважение.
Чтоб не раздражать отца, в первых поездках в Севастополь, когда повез нас показывать родственникам, поддакивал ей. Бабуля так и сыпала пословицами, поговорками, на все у нее припасены куплетик, песенки или считалки, умела с детьми работать. В Москву приехала уже старухой, только талдычила про Бога, будучи когда-то партийной. Сына наставляла:
– Живи по совести, честным не пропадешь. Ты хоть и начальник, а людей не обижай, я со своими нянечками в детском саду считалась.
– Мама, сейчас другое время, вы многое не знаете.
Потом его словарный запас пополнился выражениями.
– Как все надоело, – говорил с надрывом, раздражено.
Мама в чем-то его упрекала, спрашивала, где он был, и тоже в ответ кричала. «А как мне все это надоело!»
Но когда он во время очередной ссоры заявил, что уйдет и бросит ее, она разрыдалась, вызвали скорую. Никогда не забуду, как закатила глаза, у нее посинели губы, захрипела, я бросился:
– Мама, мама! – и тоже заплакал.
Потом мы ходили с отцом в больницу с цветами каждый день. Что уж он ей сказал, не знаю, но все улеглось.
Бабулю отец привез из Севастополя после того, как осталась одна. Потеряла мужа бабуля, что отслужил на флоте помощником капитана военного корабля 40 лет, начиная, как она рассказывала, аккурат после Победы. Списали его давно, но каждое утро ходил в порт посмотреть на рейде судно, ушло ли в плавание по заданию. Тогда плыл вместе с командой, вспоминая, как прежде отдавал команды по поручению капитана, как проверял готовность узлов. Подсматривал за судном скрытно, не хотел выдавать привязанность, боялся расспросов и избегал всех знакомых, потому как каждое слово в разговоре давалось с трудом, казалось таким тяжелым.
Груз привычки, а может, более того, любви, где каждая деталь корабля стала родной, где покачивание на волне просто необходимо организму, чтоб почувствовать, что жив, что плывешь.
Море, сопротивляясь манящей нескончаемой песне волн, лаская берег, ведет к горизонту всех кто отдал самому синему морю, Черному морю, когда-то Русскому морю, свое сердце. Качка, страх, дикая вода бушует, штормит, не дается человеку и кораблю оседлать вольную волну. Хочет сбросить с себя смельчака, судно кажется игрушечным, словно надоевшие чайки. Море заглотнет тех, кто решил, что с ним можно не считаться, шутить. Море терзалось мыслью, что его недооценивают, и требовало даже не уважения, а поклонения водной стихии.
Дед бродил по набережной, вдыхая соленый, влажный воздух, напоминающий запах рыбы. Он втягивал носом и думал, почему так коротка жизнь, и что скоро отправится в последнее плаванье, упакуют его в крохотную земную лодку и поставят на якорь вечности.
«Только бы мне снилось море, прозрачная чистая вода играющая бликами на солнце, буду смотреть в нее до бесконечности, растворюсь и стану маленькой каплей огромного океана бескрайней воды, стану рыбой какой-нибудь, хоть селедкой, а может, повезет – дельфином, и буду сопровождать корабли и спасать людей».
– Ну это ты, друг, загнул, – сказал себе, усмехнувшись на выдумку, и подумал: «Вот не зря говорят: пропитался морем, просолился океаном, – из меня до сих пор его дух не выветрился, с ним, видно, и кончусь. Что все о грустном, запою-ка «Севастопольский вальс», чтобы вспомнить, как прижимал молодые груди и сладкие поцелуи. Пока сердце мое стучит, корабельный колокол звучит». Когда уходил с корабля, ему рынду подарили, хранил ее как зеницу ока.
Как медленно тягучи были движения Наташки, когда она вставала! При этом ее легкий стон сожаления смешивался с чуть уловимым стоном постели, что так неохотно отдавала тело, уносящее тепло. Она поднимала голову, потом туловище нависало на краю дивана. Еще несколько мгновений происходила борьба со сном. Она вяло сопротивлялась. Сон не отступал. Сладостный плен был мил ей. Она рада была бы остаться, но там, в отделении хирургии, ждали больные. Ночь любви так быстро закончилась. Сейчас – градусники, давление, таблетки, уколы. Она уходила, забыв свой сон по рассеянности, вспомнив о новом дне, работе.
Сон становился каким-то неведомым туманом. Только закрыв за нею дверь, запечатлев в памяти, как она надевает нижнее белье, рассеянным взглядом оглядывая ординаторскую, то ли о чем-то сожалея, то ли волнуясь о предстоящем, целовал ее перед тем как ей уйти, уверял в любви, давая понять, что мне тоже надо собраться, потому что могут войти посторонние.
Сон так же держал меня в плену, обволакивал, пеленал в какой-то тихой, по-детски незамысловатой мелодии. Хотелось спать, закрыть глаза и слушать Шуберта. Спокойные мелодии возвращали к только что растаявшим образам пылких, жадных объятий, жгучих поцелуев и такого огня в глазах, что в ординаторской не нужно было включать свет.
Вначале мы избегали взглядов. Наташа всем видом говорила: «И не затевай, не коли меня глазами. Про тебя мне все известно: ты – обманщик».
Как-то я схватил ее за руку и тихо спросил:
– Ты думаешь, я не могу полюбить по-настоящему, не могу быть мужиком? Те, что про меня говорят, специально разносят слухи. Поверь, я другой.
Она вырвалась, опустив глаза, не оборачиваясь, ушла. Молодая девчонка, что она знает о жизни? Обведу ее вокруг пальца, в два счета будет моей. Я подарю ей такие воспоминания на всю жизнь! Все бабы, что были со мной, были без ума от меня. Как они любили мое тело, каждую ее часть! Они не могли скрыть своего восхищения, лишь только я представал перед ними обнаженным.
В то дежурство, наше первое дежурство, о котором я уговорил главного, на что он хитро подмигнул, заметил:
– Новая жертва, только чтоб шито-крыто. А иначе… ты знаешь, что иначе.
О проекте
О подписке