Смеркалось. По оранжевым бокам одноместной палатки барабанили мухи, словно крупные капли дождя. Я читал «Александрийский квартет» и ждал, когда появятся волки. Что-то в этом казалось мне неестественным, почти абсурдным. Слишком живописно были разбросаны вокруг выбеленные временем кости и обломки черепов. Слишком настырным был сегодня грязный бродяга, привязавшийся ко мне точно собачонка – он распугал водителей попуток, на которых я мог бы уехать отсюда до наступления ночи. Все это не только попахивало литературщиной, но и было ею. «Зачем я здесь?» – спрашивал я себя. Такой, казалось бы, несоответствующий окружающему пространству, но странным образом придающий ему смысл. Словно царь Мидас, я превращал живой хаос этого мира, на мгновение возникающий во всем великолепном разнообразии и тут же исчезающий безвозвратно, в скопище сюжетов и смыслов.
Круглые и блестящие, совершенно одинаковые капельки росы, улегшиеся на изогнутом зеленом листке, как горошины в стручке. Ветхий зонтик, который неведомая рука положила вчера рядом со мной, пока я спал на земле, чтобы меня не разбудило солнце. Старик в расшитом халате с советскими наградами на груди, держащий на коленях строгого младенца в кепке с надписью Playboy. Очертания скал в вечернем тумане, похожие на китайский рисунок тушью – все это уже существовало вне реальности. И волки, бродившие по лесу вокруг, слишком удачно сочетались с далекими страстями героев Лоуренса Даррелла, чтобы быть взаправдашними. А разве нечто нереальное может вызывать всамделишный страх?
«Неужели я настоящий?» – воскликнул когда-то Мандельштам. Как знать, не из-за стремления ли выяснить это он читал кому попало сатиры на Сталина? Не хотел ли поэт почувствовать укусы игрушечных волков – и тем самым убедиться в собственном существовании? Если так, то перед смертью он добился своего.
Cogito ergo sum – аргумент красивый, но слишком литературный. Слова похожи на консервы с одесским воздухом, которые когда-то продавали туристам на Привозе. Те наивно считали, что стоит их вскрыть, и они снова почувствуют неповторимую атмосферу Одессы-мамы. А в действительности это – всего лишь жестянки с пустотой, как сам легендарный дух этого города по большей части – отражение в голове приезжих впечатлений от рассказов Бабеля и одесских анекдотов. Но, открывая жестянки или читая рассказы, люди действительно улыбаются. Так какому же миру принадлежат эти улыбки и эти истории?
Мы часто принимаем за отвагу или жестокость всего лишь чрезмерно развитое абстрактное мышление, свойственное математикам, священникам и поэтам. Я убежден, что холодная готовность Робеспьера отправлять на смерть бывших соратников имеет ту же природу, что и ужасная в своей бесчеловечности строка «Не страшно под пулями мертвыми лечь, не горько остаться без крова». Великий революционер убивал Дантона, наверное, точно так же, как Пушкин – Ленского. Его совесть оставалась чиста. Как и совесть Ахматовой, которая призывала людей принести себя в жертву, не понимая того, что это – страшно и горько. При всей своей храбрости и умении красиво страдать, стоит ли затягивать живых людей в собственный абстрактный мир, где их жизни цена – копейка, зато драгоценны жестянки слов? Можно ли видимой легкостью чужой жертвы перечеркивать ее величие? Это – не риторический вопрос. Любая идея, именно в силу своей абстрактности, не может не требовать жертв, в том числе и среди непричастных. Даже если это – идея гуманизма. И в то же время какой немыслимо прекрасный наркотик – этот концентрат реальности из пустых жестянок! Эта способность упорядочивать хаос, безнадежно обедняя его, но и сообщая живой материи дополнительные смыслы. В сумерках проскакал всадник – куда? зачем? – и прежде, чем стих цокот его копыт, он уже перекочевал в пространство слова. Мир реальности и мир абстракции играют друг с другом, и это – самая великолепная игра на свете. А смысла и ответов на вопросы ждать от нее так же наивно, как от футбола, крестиков-ноликов и тысяч других игр. Да, это несправедливо, но ведь и сама справедливость – одна из самых кровожадных абстракций, созданных человечеством.
Наступила ночь, а с ней пришли сотни странных, непознаваемых звуков лесной жизни. Я улыбнулся и отложил книгу. По бокам серой, как и все окружающее, палатки, словно назойливые мухи, забарабанили капли дождя.
– Ай, ты моя умница! Прелесть моя! Прям наглядеться не могу!
Восторги врачихи напоминали сюсюканье нянечки, разговаривающей с младенцем. Это раздражало. Надя была взрослой девушкой, знающей себе цену. К тому же от неудобной позы затекли ноги. Ей хотелось, чтобы осмотр поскорее закончился, и на нее перестали пялиться, как на музейную редкость. И ведь, казалось бы, что тут особенного. Три года назад, в четырнадцать, почти все были такими. Да и она – вовсе не синий чулок. Было бы с кем и ради чего. Ей казалось, и не без оснований, что одноклассницы занимаются сексом, в основном чтобы почувствовать себя взрослыми. Хотя трепаться про мужиков намного скучнее, чем перемывать косточки соседкам, зато можно пускать друг другу пыль в глаза.
А ей зачем такое, если с этими мымрами она отродясь не болтала. Да, она была другой. И дело совсем не в предмете любования врачихи. Чуть не с первого класса Надя ощущала, что сделана из другого теста, и жизнь ей суждена иная. Увы, они это тоже прекрасно понимали. А потому, хотя она ни с кем особо не ссорилась – сложно поругаться, когда не общаешься! – одноклассницы частенько приглашали ее на задний двор, традиционное место школьных драк. Мальчишки туда тоже хаживали, однако не было ничего страшнее боев разъяренных школьниц, когда в дело шли и зубы, и длинные ногти, так что клочья волос летели в разные стороны.
Но и здесь Надя вела себя не по правилам. Она приходила со старшим братом, который учился в той же школе, и драка заканчивалась, не начавшись. Одноклассницы считали ее трусихой, но Наде было плевать. Когда хочешь, чтобы тебя оставили в покое, остракизм только на руку.
Был, конечно, еще мальчик, с которым Надю связывал тот особый тип дружбы, когда он готов следовать за ней по малейшему зову, а она со сдержанной благосклонностью принимает его восхищение. Но дальше поцелуев дело не шло. Надя пробиралась домой по замызганным дворам, а ей мерещился совсем иной мир. Прекрасный, сотканный из журнальных постеров и снов. Пока еще нечетко, но она понимала: там будут другие, гармоничные города и люди, много работы и много денег. Куда ж без них.
Пока это было фантазией, зато она могла вырываться из города в другое пространство – горную тайгу. Там тоже царила красота и не было опостылевших рож. Она запросто ходила в дальние походы и не чуралась самой грязной работы. Трудиться Надя умела всегда.
У тайги был один недостаток – в ней не было ни ресторанов, ни роскошных автомобилей. Она совсем не походила на мир ее мечты. Чтобы хоть как-то к нему приблизиться, Надя заводила крохотных собачек и гламурных подружек. Собачки щеголяли в сшитых Надей костюмчиках, а подружки выписывали модные столичные журналы и пытались выглядеть, как московские секс-бомбы. Молоденькие симпатичные девушки одевались и красились так, что смутились бы даже путаны, и гордо расхаживали по городским клубам, которые с тем же успехом пытались походить на столичные. Молодых тусовщиков «с раёна» подружки презирали. Лысеющие паники при деньгах плотоядно присматривались к ним, но до поры безуспешно. Девушки разрывались между противоположными устремлениями – быть роковыми женщинами, но просто женщинами пока не становиться.
Однажды зимой Надя с подружкой отправились на дискотеку в соседний город. Когда пришло время возвращаться, уже стемнело, но им все же удалось поймать попутку. Из радио гремел блатняк, водила курил одну сигарету за другой, не открывая окна, потому как мороз. На полпути он вдруг остановил машину, обернулся и сказал без особых эмоций:
О проекте
О подписке