8. Рука королевы

«Только бы не споткнуться, только бы не споткнуться», – билась в голове, вместе с учащенным пульсом, одна-единственная мысль.

Я бежал, нет, летел, как мне казалось, над ковровым паркетом королевского дворца, боясь ступить как-нибудь не так и ужасаясь от мысли, что могу споткнуться.

Меня сегодня допустили до Руки! До Руки Королевы!

И я смогу ее поцеловать!

Прижать свои губы к руке божественного существа.

Какая честь!

Какое счастье!

Королева сидела на троне, сверкающем алмазами, в самом конце зала, и я, обмирая сердцем, с каждым шагом приближался к заветной мечте каждого мужчины.

Рука Королевы лежала на золотом подлокотнике высокого трона и слегка подрагивала.

Я приближался…

Сколько раз я проделывал этот путь – от дверей к трону – в своих мечтах!

Сколько раз я упражнялся в пустой комнате, степенно нагибаясь над перчаткой, лежащей на краешке полированного стола.

Сколько сладостных моментов я пережил в предчувствии этого волшебного дня – один бог знает!

И вот сейчас это свершится.

Господи, помоги!

Королева разговаривала, полуобернувшись, с кем-то из вельмож, имевших высокую честь стоять за троном, и, казалось, не замечала меня.

Но это ничего не значило.

Важно было то, что я уже сумел приблизиться к трону. Если Королева позволит мне, уже приближенному к ее трону, поцеловать ее руку, это будет означать, что я допущен.

Осенен королевской милостью.

А милость Королевы не знает границ.

И вот я уже у самого трона.

Вот уже у самой Королевской Руки.

Дрожа всем телом, я склонился в верноподданническом поклоне. Потекло время.

Королева все разговаривала.

Меня бросило в жар.

Королева не обращала никакого внимания на меня, на «ничто», стоящее на полусогнутых ногах у ее трона.

Вокруг зашептались.

И в ту минуту, когда в мою сторону уже двинулась стража, Королева глянула на меня мельком, чуть-чуть, и отвернулась, но при этом шевельнула мне мизинцем.

И все!

Этого достаточно.

Я упал на колени и приник осторожно, трепетно и нежно к Королевской Руке.

Рука была белая-белая, с нежными, едва заметными сосудами.

Ногти – отполированы до зеркального блеска.

Перстни блестели и переливались, как сказочные сокровища.

Я приблизил лицо к чуду королевской плоти и, задохнувшись, зажмурившись, коснулся этой божественной кожи своими пересохшими губами.

Чуть-чуть, на одну-две секунды.

Как она пахла! Свежестью, чистотой!

Я с поцелуем вдохнул этот аромат и, почти теряя сознание, отодвинулся от моего счастья бережно и осторожно.

Мизинец Королевы продолжал шевелиться, он как бы и не заметил моего поцелуя.

Пусть.

Зато все вокруг видели, что я был допущен. Что я целовал Королевскую Руку!

Поцелуй был!

Я встал. Поклонился и осторожно попятился к дверям, не отводя затуманенного слезами взора от Королевской Руки.

Потом медленно повернулся и, счастливый, вышел из зала.

За дверями ко мне бросились эти… недопущенные.

«Как, да что, да какая она, Королевская Рука?» Я степенно окинул их, нетерпеливо ждущих, брезгливым взглядом и сказал громко, чтобы все слышали:

– Прочь!

Прочь с дороги. Или вы ослепли и не видите на моих устах печать божественной Руки Королевы?

Я-допущенный!

9. Курилка

Каким же было мое удивление, когда я увидел, что женщина курит. Мне в ту пору было пять лет, и в моем детском мире, а значит, и во всей Вселенной, курили только мужчины, а женщины – ни – ни.

То, что женщины иногда выпивали рюмочку-другую сладкого вина, я знал.

Что мужчины и женщины целуются, и от этого появляются дети, тоже знал.

Но то, что женщина может курить, для меня было полной неожиданностью.

Когда я высказал это свое удивление маме, она просто отмахнулась от меня, сказав:

– Это не женщина, это тетя Нина-курилка.

Итогда я понял, что эта курящая тетя какая-то особенная.

Не как все тети.

Она и на самом деле была особенная. Жила одна в своем бревенчатом доме на окраине города. В ее саду за домом цвела и плодоносила крупная «Родительская» вишня, а в глубине росли разлапистые яблони с белыми, как сахар, прозрачными на свет яблоками.

Но мы, мальчишки, редко лазили в ее сад, так как там жили самые страшные для нас существа – злые жужжащие пчелы. Всех, кто попадал в их поле видимости, они ужасно и безжалостно жалили. Всех, но только не тетю Нину-курилку.

И вообще люди поговаривали, что тетя Нинка-курилка знала язык пчел, и поэтому они ее слушались и приносили много сладкого и желтого, как солнце, меда.

И эта необычная женщина с ее умением курить и разговаривать с пчелами, волшебным садом и сладкой вишней тянула меня к себе, как магнитом. И как-то так незаметно мы с ней подружились.

Тетя Нина была веселой и жизнерадостной, как, впрочем, и дом, в котором она жила, и сад с вишнями, пчелами и яблонями – все было пронизано какой-то легкостью и жизнелюбием. А курить, как оказалось, она начала из-за пчел.

Отец ее умер рано, когда она еще не полностью освоила уроки пчеловодства, и чтобы ухаживать за пчелами и собирать мед, ей пришлось закурить. Сначала курила для дыма, чтобы ее не кусали пчелы, а потом это вошло в привычку.

Мужа и детей у нее никогда не было, да и родственников тоже. Так что меня она полюбила как сына. А мне за эту необычную дружбу часто попадало от родителей.

И правда, что может быть хорошего от дружбы мальчика со взрослой одинокой женщиной, курящей и даже пьющей. Она делала такое количество медовухи, что не успевала ее продавать, поэтому остатки пила сама.

Иногда у нее появлялись любимые мужчины. Но ненадолго. Что-то с ними у нее никак не ладилось, хотя в эти дни она не пила и не курила. Может, поэтому у нее и не ладилось.

Я рос.

Тетя Нина жила.

Выпивала, курила и принимала на какое-то время случайных мужчин. Продолжала быть веселой и задорной.

Но я все время смотрел на нее и ждал.

Ждал, когда же она помрет.

В этом были уверены все: и мои родители, и все наши соседи, и участковый, и моя школьная учительница.

А она все не умирала.

Она своим проживанием в нашем обществе подрывала моральные устои, правила долгожительства и авторитет медиков, которые всегда утверждали, что пить, курить и прелюбодействовать нельзя, даже по отдельности это все вредно для здоровья, а в совокупности – просто смертельно.

Нам, детям, показывали на нее пальцем и говорили:

– Видите, какая плохая тетя, она курит, поэтому скоро заболеет и помрет.

А когда тетя Нина, шатаясь, шла к своему дому, опять показывали пальцем и говорили:

– Видите, какая тетя бяка. Она пьет бяку и поэтому скоро умрет.

А женщины, наши мамы, обсуждали каждое романтическое увлечение тети Нины, стоя кучками, и обязательно прогнозировали ей кучу болезней.

А Нинка-курилка не умирала и не умирала. Она даже никогда не болела. Только простудой, и то быстро вылечивалась своей крепчайшей медовухой.

Так текли годы.

Я вырос и ушел в армию.

Вернулся.

Женился.

Но не закурил и не стал пить, как моя знакомая. По праздникам, конечно, выпивал, но немного. Видимо, это постоянное ожидание смерти человека, к которому сильно привязан в детстве, действует как тормоз на все вредные привычки.

Наконец у нашего поколения пошли дети, которые подросли. И уже они стали лазить в сад Нинки-курилки. И уже мы стали пугать их пороками этой женщины, мы, которые сами выросли на этих страшилках.

У многих моих ровесников стали умирать родители.

А тетя Нина-курилка как жила, так и продолжала жить и ухаживать за своими вишнями, яблонями, пчелами.

Когда мне исполнилось тридцать лет, по воле судьбы я покинул родные края и почти двадцать лет прожил вдалеке не только от своей малой родины, но и от своей страны. Но, выйдя на пенсию, вернулся и местом жительства выбрал свой город, где родился.

Он сильно изменился.

Я, как только обустроился, поехал туда, где прошло мое детство.

Кругом были новостройки, широкие проспекты.

Но домик с садом тети Нины-курилки стоял. Только уже не на окраине, а почти центре.

Честно говоря, я никак не думал увидеть ее в живых. Но в калитку все же постучал. Навстречу вышла она. Старая, седая, но с острыми глазками и неизменно: папироской во рту. Я даже вскрикнул:

– Тетя Нина, жива!

– Жива, жива, а что мне сделается, же вся законсервирована спиртом да никотином.

С этими словами она обняла меня и провела в дом.

Дом постарел. И сад постарел. Вишни почти не было, яблони одичали, пчелы исчезли. Оставшиеся ульи, вросшие в землю, гнили.

«Да, старость, – подумал я. – А сколько же ей лет? Ведь она, на сколько я помню, была даже постарше моих родителей. А сейчас не то что родителей, моих сверстников многих в живых нет, а она живет».

В доме тетя Нина пошарила по угла буфета, поставила на стол бутылку водки закуску, Я прямо оторопел.

– Тетя Нина, ты выпиваешь?

– Конечно.

В это время за перегородкой кто-то закашлял.

– Кто там? – спросил я, поняв, что она не изменила своим традициям.

– А, это мой знакомый. Сейчас живет у меня.

Из-за перегородки вышел парень. Не скажу, что молодой, но где-то средних лет, хотя и не совсем свежий.

Мы втроем выпили по рюмке.

Парень сразу захмелел и пошел спать, а мы выпили еще по одной и долго сидели вдвоем, вспоминая наши дворы, знакомых из того далекого времени.

Когда я пришел домой, жена удивилась, что от меня пахло водкой, но она удивилась еще больше, когда я сказал, с кем выпивал. Вы бы только видели ее лицо.

Но оказалось, что и у тети Нины все же был конец жизни. Как бы она не была проспиртована и прокурена, она умерла. Умерла в девяносто шесть лет.

Хоронил ее я.

Ее очередной жених сбежал сразу же после ее смерти, прихватив с собой все мало-мальски ценное, а родных, как вы знаете, у нее не было.

Но до сих пор стоит она перед моими глазами – радушная, добрая женщина, с мягкой улыбкой, давно привыкшая к укорам и насмешкам в свой адрес и давно простившая всех, кто пытался стать судьей в ее судьбе, данной ей только Богом.

10. Урок истории на дому

Седьмой класс «Б».

Урок истории.

Ведет урок молодая женщина лет двадцати трех.

Светлые волосы, голубые глаза, белая в темно-синий горошек приталенная кофточка, серая прямая юбка, высокие красивые ноги, модные туфли на тонких шпильках.

Строгая.

Недоступная.

Два года назад, после окончания института, она вышла замуж за молодого лейтенанта, и год назад они переехали, уже семьей, из провинциального поселка в этот большой город.

Детей не было.

Пока не хотелось.

Хотелось любви, красоты и чегото необыкновенного и таинственного.

Она ненавидела школу, свою профессию, глупых подруг, свое поспешное замужество и самого мужа.

В груди пульсом билась тоска.

Непонятная, зовущая.

Она оглядела класс.

Продиктовала задание и медленно пошла между рядами.

Затылки.

Косички.

Мальчики – девочки.

Все одинаково глупы и наивны.

Кроме одного.

Этот ученик с самого начала почему-то волновал ее.

Волновал как женщину.

Сидел он за второй партой в правом ряду.

Кареглазый, с большими темными ресницами.

Стройный, красивый.

А по характеру больше похожий на девочку – робкий, стеснительный.

Вот и сейчас… Она подошла к нему сзади и наклонилась как бы проверить, что он пишет.

Но в тоже время как бы невзначай уперлась грудью в его плечо.

Он вздрогнул и съежился.

Шея его стала заливаться бордовой краской.

Уши побелели, покрылись мелкими бисеринками пота.

Он медленно повернул голову и удивленно, даже, пожалуй, с испугом посмотрел ей прямо в глаза.

А она, как ни в чем не бывало, потрепала его по затылку, сказала что-то, относящееся к уроку, и пошла дальше.

После урока она задержала его в классе.

Поговорив по теме сегодняшнего урока, предложила ему придти к ней сегодня домой, часов в семь вечера, чтобы позаниматься дополнительно.

У нее, сказала, есть старинные интересные книги по истории Древнего Рима. Она знала, что Рим его очень интересует.

Мешать им никто не будет, мужа услали на полевые учения.

Всемь вечера он был у ее дверей.

Сердце полыхало.

Было предчувствие, что сегодня за этой дверью его ждут не только интересные книжки.

Она была одета по – домашнему.

Легкий халатик.

Тапочки с помпончиками.

Волосы распущены.

Он сел за стол.

Она принесла книгу, положила перед ним.

Потом пошла еще за одной.

Халатик был очень короткий и от этого ее белые ноги так и лезли в глаза.

Он открыл книжку, попытался читать.

Она обошла стол и встала напротив него.

Потом наклонилась к нему.

Верхние пуговички на халатике расстегнулись.

В распахе стала видна вся грудь.

Унего застучало в висках.

Он опустил взгляд вниз, на книгу, но ничего там не видел – буквы расплылись, строки дрожали, – но он все боялся поднять глаза.

Она выпрямилась.

Обошла стол, взяла его за подбородок и поцеловала прямо в пылающие губы.

Он вскочил, словно его подбросила пружина.

Схватил ее за талию.

Прижался плотно к ее телу.

Потом еще плотней и еще… и обмяк.

Ему вдруг сделалось неловко и стыдно от всего того, что здесь творится.

А она, ничего не замечая, продолжала осыпать его поцелуями и, ломая пуговицы, все расстегивала на нем рубашку.

И тоже вся горела и дрожала.

Вдруг она почувствовала – что-то не так.

Он уже не прижимался к ней, наоборот – осторожно и несмело отстранялся.

И вдруг жалобно запросился домой.

Она вначале растерялась, но тут же что – то решив для себя, стала еще настойчивее сдирать с него одежду.

Он ужом завертелся в ее руках, не позволяя ей проникать слишком далеко.

Она уже начала злиться, но вдруг нащупала причину столь резкой перемены и моментально поняла, что с ним случилось; сразу успокоилась сама и стала успокаивать его, нежно и участливо шепча на ушко ласковые слова.

Осторожно, подбирая слова, она стала убеждать, что это вполне нормально, что так бывает со всеми и это значит, что он уже настоящий мужчина.

А когда он совсем успокоился, поцелуями уложила его на диван и стала накрывать их обоих – очень медленно – байковым одеялом.

Он все дрожал и трогал ее тело неловко, словно не знал, куда девать руки.

Она прижалась к нему под одеялом, готовая идти до конца, как вдруг услышала едва слышный шепот:

– Скажите, а это… не больно?

А потом, сидя в ее ванной по горло в пене, он все заглядывал ей в глаза испрашивал: вот это все, что было с ними, и есть та самая любовь?

И она, намыливая ему голову, отвечала:

– Да, конечно.

Он пытался уточнить с наивной настойчивостью:

– Значит, вы меня любите и, выходит, я вас тоже люблю?!

– Наверное, – отвечала она, вытирая его полотенцем.

Он вертелся в ее руках худеньким телом. И продолжал выяснять:

– А как же ваш муж?