Вожделенные пайки – вехи истории

Дед был в партии пятьдесят лет и гордился этим. Сейчас я понимаю, что он был прав. Он гордился не членством и не идеологией, а прожитой жизнью, за которую его нельзя было не уважать. Оставив зажиточную еврейскую семью, он в четырнадцать лет уходит на завод рабочим, потом ЧОН, ранения, 20-тысячный партийный призыв, ХАИ, жизнь в авиации, война, награды, работа, любовь на всю жизнь к одной женщине, золотая свадьба, прекрасные дочери, внуки, друзья – и ни одной отсидки. В 30-х и 50-х подбирались близко, но сослуживцы не сдали. Деда хоронили все Фили, и до сих пор я встречаю много людей, для которых важно, что я внук Шапиро. О нем ходили легенды, как во время войны он каждое утро начинал с построения личного состава и, проходя, тыкал пальцем в щеки, так как если опухали от голода, то оставалась ямка. Многие кормили своими пайками семьи, а сами недоедали, и дед выбивал для них доппитание. Еще рассказывали, как на аэродром сел бомбардировщик, пилот потерял сознание, а самолет двигался по направлению к другим машинам. Тогда дед вскочил на подножку «Виллиса» и крикнул: «Гони!» – и они догнали самолет, дед забрался по крылу к фонарю, ударом кулака разбил его и остановил самолет, за что получил орден. А сколько историй он никогда не рассказал, потому что был секретным и до конца своих дней боялся, что нельзя и что за ним придут! Лишь после его смерти по документам я узнал, что он что-то делал и во время Ялтинской конференции, и многое-многое другое. В каждой семье есть такие истории. Однако вернемся к прозе жизни: на закате деду от советской власти перепал золотой значок «50 лет в партии», персональная пенсия аж в 120 рублей и мечта всех советских домохозяек – продовольственный паек.

Пустые прилавки и набитые холодильники, вечные проблемы женщин того времени – где бы достать продукты и как похудеть, уже забытый вкус сайры в масле и бычков в томате и гордость от того, что рыбный «Завтрак туриста» похлеще импортных отравляющих веществ. В ресторанах ты не заказывал, а соглашался со списком оставшихся блюд, при этом заплатив за вход официанту сумасшедшие деньги и чувствуя себя уже почти изменником родины.

Качество продуктов определяло положение на социальной лестнице. В нашем классе училась Алла Исумер. Ее папа Борис не мучился наличием образования, но у них дома было все, вплоть до Кобзона на день рождения, хотя это скорее всего легенда. Борис Исумер относился ко мне хорошо и, угощая меня неведомыми по красоте и вкусу продуктами, объяснял суть своего существования. Товарищ Исумер был хорошим, честным человеком и работал где-то на базе, через которую шли товары в продовольственные «Березки». Он принципиально не воровал, а наличие феноменального достатка объяснял просто: «Это у них есть усушка, утруска и допустимый бой, – для нас это чистая прибыль». У Алки дома было все – бананы в шоколаде, ликеры «Боллс» неимоверных вкусов и цветов, нарезки, сыры, фрукты.

Еда была даже мерой взятки. Помню, как на военной кафедре Института стали и сплавов майор Вощанкин потребовал от меня добыть балык осетровых рыб, и я не смог решить эту задачу, иначе как купив требуемый дефицит в ресторане «Академический» напротив.

Но паек – это было не разовое вливание, а статус. В него входили лосось в банке, икра красная, икра черная, гречка, сервелат и прочая. До сих пор вспоминаю это унижение со смешанным чувством. Как дед радовался, что кормит семью, – и он был прав, деньги значили меньше возможностей.

Удивительно: когда в конце 80-х я преподавал в школе, параллельно учась в аспирантуре, пайки по-прежнему были, и неплохие, а еще замечательно работал школьный буфет и можно было прикупить мяса, которое состояло не только из жил и костей, как тот товар, что валялся в магазинах в окружении ливерной колбасы за 56 копеек. От ее вида даже бродячих псов охватывали кишечные колики, а мы так даже есть ее научились, зажарив до корочки и залив яйцом за 90 копеек десяток.

Эпохи разделялись по воспоминаниям о еде. Дед все вспоминал какую-то колбасу 60-х в горшочках и раков, которых продавали из ларьков в дни демонстраций. Я помню недолгое изобилие в магазинах конца 70-х – время дорогой нефти, когда была вкусная докторская колбаса, вологодское масло и жуткий деликатес – шоколадное масло, которое так радовало вкупе с теплыми калорийными булочками за 10 копеек. С годами они утеряли вкус и выросли в цене до 19 копеек, прикрываясь названием «Кекс «Весенний». Или это был кулич – уже и не вспомню. А как замечательно готовили мамы и бабушки! Какая была выпечка, какие салатики: оливье из всякой всячины в тазике, печень трески с яйцом и луком, свекла с черносливом, орехом и майонезом, а селедка под шубой, а мясо по-французски! И как они гордились умением разделывать и готовить курицу, советскую, синюю (венгерская с потрохами в целлофане, запрятанными в глубины, была редкостью). А миллион блюд из картофеля, а зеленые бананы, которые дойдут в сухом и темном месте. И вдруг яркие краски Олимпиады – соки в пакетиках, нарезка финского сервелата, болгарская жвачка, новороссийская пепси-кола в удивительно мелкой таре и наш зеленющий тархун, заслуженно называемый трахуном за мыльный вкус и самопроизвольное вспенивание в желудке.

Странно сейчас вспоминать об этом, но ведь появление по всей Москве пиццерий воспринималось как революция. Вдруг стало куда пойти и что съесть, и новые времена люди ощущали по изменившемуся доступу к продуктам.

В это время я подружился с мясником из магазина в нашем доме в Филях.

Замечательный парень, виртуоз рубки, он мне помогал купить только появившийся кофе «Нестле» растворимый и венгерский сервелат колечком – то есть это была уже середина 80-х. Я ощущал себя французским графом и был зван в любую компанию.

Перестройка ощущалась в первую очередь изменением режима питания – наверное, это была первая из обретенных свобод.

Рыночное головокружение

Вдруг стало ясно, что на смену ясному ожиданию завтра приходит смутное ощущение тревоги. Не то чтобы надвигается беда, но все уже как-то не совсем привычно, многое становится можно, особенно тем, кто, с одной стороны, при разрешающих подписях, а с другой – не с закостенелыми мозгами. Все бросились подрабатывать, продолжая числиться в разных местах лаборантами, дворниками, да кем угодно – культура рабского хранения трудовой книжки была всегда. Это было связано со многими причинами, в первую очередь с кризисом государственной нравственности и потерей общего направления движения страны; на смену единому врагу и вечному ожиданию войны с ядерным катаклизмом пришла довольно специфическая борьба за власть, выражавшаяся в столкновении разных политэкономических моделей. Частичная реабилитация рыночников привела к поиску новых форм, которые никто особо не понимал и все немного побаивались, но тем не менее пробовали.

Я деньги зарабатывал всегда, не особо увлекаясь государственными играми. Первый опыт обогащения не путем варварского использования собственной грубой силы в стройотрядах и на овощных базах мне преподали в МИСиСе.

Оказывается, можно было прилично заработать как на переводе технической литературы, особенно учитывая, что качество никого особенно не волновало, так еще и лаборантом на полставки. Кроме этого, можно было вести секции карате – а это уже приличные деньги. Если же гонять машины из Средней Азии, что рискованно, но интересно, то деньги и вовсе сумасшедшие.

Рынок был готов сожрать все, что угодно. Помню, как после окончания института и до вступительных экзаменов в аспирантуру я устроился работать дворником во дворец им. Горбунова; четыре участка – 280 рублей, что очень прилично. Рядом со мной работал Виктор, замечательный мастер по пошиву и чуть-чуть запойный. Как-то раз он взял меня на приработок в аэропорт Внуково, там мы упаковывали багаж в бумагу и обвязывали бечевкой, чтобы был сохраннее. За 12 часов смены я стер пальцы в кровь, но, получив 300 рублей, об этом и не думал. Виктор научил меня и шить замечательные модные шапочки из индийского белья – комплект стоил 3 рубля 30 копеек, и его хватало на 4 шапочки по 10 рублей каждая, с красивым накатом «Найк» или «Адидас», которые стоили по 20 копеек и поступали из Польши. Готовые шапочки влет шли у метро. Главное было не попасть под дождь в этом чудном изделии, а то оно теряло форму и садилось на голову бесформенным мешком. А еще можно было взять верх бельевого комплекта, вырезать рукава и вшить брючины, приоверлочить широкую резинку, вшить в горловину такую же и, пустив выпуклый прорезиненный накат через всю грудь и снабдив ярлыком «Made in USA», продать уже за 80 рублей. По нынешним понятиям чистое надувательство, а тогда очень даже честный труд. Смешно вспомнить, как я покупал остатки материала в магазине «Ткани», кроил платья, собирал их и продавал. А ведь были и чисто спекулятивные способы. Шубы в Польше стоили в три раза меньше, чем у нас в комиссионных магазинах, и существовал целый механизм их продажи через паспорта друзей и знакомых. Я осознанно не рассказываю о старых методах фарцовки и утюжки, то есть чейнджа с форинами тряпок на икру, или уж вовсе о криминале – торговле валютой, иконами и антиквариатом, так как это все не было приработком честных советских интеллигентов и входило в довольно криминальную часть жизни, находившуюся в сфере интересов все еще существовавшего КГБ.

Многие в то время почувствовали вкус к жизни и стали использовать основное место работы как базовую подпитку собственного бизнеса, откусывая сначала помаленьку, озираясь на вышестоящие инстанции, а потом открывая рот все шире и шире, шалея от денег и вседозволенности. Авиационные заводы, на которых вдруг появлялись кооперативы по производству кухонных часов из сковородок, расписанных под палех, очень скоро стали терять заказчиков по ремонту и апгрейду военной техники, проигрывая кооперативам, которые возглавляли их еще числящиеся в штате руководители. А аферы по продаже за рубеж танков, а нашумевший «Антей» и прочие предметы воспоминаний Тарасова и иже с ним! Изменения накапливались, уже можно было зарабатывать сумасшедшие деньги и не оказаться в тюрьме, но система еще держалась. Еще был страх и трепет перед властью, сидела мысль, что в один момент все может кончиться, опомнятся старые вожди, дадут директиву КГБ и вновь прикроют нэп, и кооперативные рестораны вернутся к своему прежнему туалетному прошлому.

Было безумное ожидание, но окончательного расслоения не происходило. Ларьки были повсюду, и Москва постепенно превращалась в гигантский рынок, но пуповина с советским прошлым пока не была перерезана – еще не прозвучал выстрел стартового пистолета, еще не вышли на оперативный простор будущие олигархи и бандиты, они все еще числились в институтах и на заводах, все еще носили погоны и партбилеты, все еще были в тени, маски были не сняты.

Ростки свободы

Для меня всегда была загадкой личность Горбачева. Я встречался с Михаилом Сергеевичем много раз и так и не смог найти ответы на вопросы. Его версия событий отличается от моего ощущения. Я не думаю, что он был таким уж демократом, когда начинал перестройку, уверен, что он совсем не планировал краха социализма. Все выглядело иначе. Для меня перестройка и гласность были всего лишь этапами борьбы за власть. Михаил Сергеевич ведь не был сильной политической фигурой, когда оказался на самом верху политической иерархии. Не принадлежал к мощным кланам, не комитетчик, не из военных, не аппаратчик, не московский (гришинский) и не питерский (романовский) – если угодно, идеальная переходная фигура, разменная монета на период временного клинча противоборствующих группировок. Этакий первый царствующий Романов, удел которого быть декоративным правителем и не мешать боярам-партократам. Ошиблись, просчитались, не учли врожденного ума и амбициозности, поддерживаемых супругой. Михаил Сергеевич использовал прессу для решения собственных задач, напустив ее на сильные кланы, и первым начал войну компроматов в современной российской истории. Причем забавно, как гласность начиналась изнутри партийных структур и обновление общества, его постепенное прозрение шло сверху, а не снизу. Дверку приоткрыли, надеясь, что удастся смыть неугодных, а вот удержать не смогли – плотина рухнула, и вырвавшаяся на свободу стихия погребла всю идеологию социализма-коммунизма.

А ведь как все трогательно начиналось! С отмывания ленинского наследия, с борьбы с закостенелыми пережитками и формальными трактовками марксизма. Театры увлеченно бросились подкрашивать труп Ленинианы шатровскими изысками, все возбудились от собственной разрешенной смелости и бросились штудировать ленинское наследие, по-прежнему пытаясь в нем найти живительный источник мудрости. Не вышло. Оплот революционной мысли того времени – журнал «Коммунист», где трудился выдающийся знаток марксистско-ленинского наследия, зам. главного редактора товарищ Егор Тимурович Гайдар, не справился с поставленной задачей, и труп великого учения не ожил и не задышал, а доказал свою полную несостоятельность.

Партийные кланы национальных республик, осознав опасность горбачевского курса для собственного правления, приняли историческое решение на дрейф от Москвы и России. Экономика, не понимавшая противоречивых команд, идущих из идеологического центра, стала давать сбои. Заточенная на военные цели, она не могла вместо пушек с той же эффективностью тачать скороварки и вместо солдатских и тюремных роб завалить страну модными шмотками. Пророческая речь академика Абалкина была высмеяна, и вера в ускорение и конверсию по-прежнему царила в мозгах правящей элиты.

Ревизия современной политической мысли не могла в конечном итоге не дойти до своего естественного конца, которым стал уже не бытовой, а вполне научный и осознанный антикоммунизм, принимавший форму крайнего национализма на окраинах империи и в самой России.

Ненависть к партии привела к появлению шовинистических организаций, и на некоторое время даже всерьез стали воспринимать «Память» Васильева, постепенно выродившуюся в костюмированную пошлость.

Постепенно всплывали забытые имена и произведения, их с жадностью читали, обсуждали, ужасались картинам былого и восхищались способностью видеть будущее, хотя описанное для нас, современников, уже было днем вчерашним. От Шаламова к Бердяеву произошло скольжение общественного сознания, но так и не нашло ответов, как жить, хотя и утвердилось в понимании, что жили неправедно.

Радикалы нашли идеологически близких черносотенцев, ревизионисты истории – как господа Фоменко с Каспаровым – народовольца Макарова, а у лавочников проснулась любовь к купечеству и на всякий случай к Столыпину. В любом случае эпоха с 1861-го до 1905 года стала модной, и публике на радость попозже явился Эраст Фандорин, бросивший умничать и начавший развлекать.