Внутри она, со знанием дела выпячивая на обозрение филейные части своего бройлерного тела, долго искала подходящую для важной миссии точку, недвусмысленно остановила выбор на кухонном гарнитуре, смахнула со стола крошки, разложила бумаги и безошибочно приземлилась самой внушительной, уже оцененной хозяином по высшему разряду, частью на еще теплую табуретку.

– Килька запытань, добродию. Не запэрэчуетэ?³¹ – механика произношения отдавала рапсодией режущей части фрезерного станка при соприкосновении с вязкой деталью.

– Я? – изумился обходительностью Аквинский.

– А хто ж щэ?³² Мы одни? – суровый блеск очей, которому могла позавидовать половина следственного аппарата ГУМВД, заставлял Фому ностальгически трепетать.

– Одни, – он подсел рядом и развил тему. – А чого мэни… Э-э… противиться? Вот только язык ваш…

Унизанная перстнями рука невольно взметнулась к накрашенным губам, и в глазах женщины застыл немой вопрос.

– Не-не-не, – виновато засуетился уголовник, отводя раззолоченную длань от манящих коралловых опухлостей. – Я про мову, шановна. Незручно мне по-вашему балакать. К российскому привыкши.

– Ну тогда так и говорите, чего людей путаете?! – интонации заметно смягчились, и, кокетливо освободив кисть из мужских клешней, «працивнык» трогательно приспустила ресницы. – Я по-русски с пеленок лепетала, но что поделать? Работа такая. Требуют и заставляют… знать нашу национальную гордость, любить и пользоваться. Но как скажете. Не будем терять времени.

Ручка с готовностью зависла над чистым бланком. Переводя взгляд с декольте на губы, сыпавшие интересами, Фома бдительно, словно перед ним был детектор лжи, контролировал логические переходы от фамилии к возрасту, от национальности к образованию и потому, когда наступил самый ответственный момент – вопрос о семейном положении – замялся и с неподражаемой застенчивостью заерзал на стуле.

– Ну что же вы? Наверное, женаты?

– Не угадали, – вздохнул он. – Позабыт, позаброшен. Холосты мы, одиноки и не с кем даже разделить восторг ни от долгих зимних ночей, ни от падающих летом звезд.

– Кем работаете? – раздалось взволнованное, и в этот раз Аквинскому показалось, что ему в уши капнули по горячей капельке миртового масла.

– Эх… Финансовый директор. Банк у меня.

– Водички бы… – сдавленно просипело в ответ.

Пока Фома вскрывал шоколадный ликер из Лялькиной коллекции, гостья наметанным ревизорским оком обвела нафаршированное знаменитыми брендами помещение. Зацепок, опровергающих холостое состояние объекта и его безупречное материальное положение, не обнаружилось.

– И что же вы, бедный, в таком особняке совсем один?!

– Не повезло, – печально вещал из соседней комнаты Аквинский, скручивая «Моцарту» фольгированную голову. – Автокатастрофа. Восьмой год мыкаюсь. А как насчет чего покрепче? Помянуть, так сказать.

Живее всех живых отклик последовал незамедлительно.

– Ну разве, символически. Мне еще работать…

Вскоре финансовый вдовец, совершенно игнорируя вопиющие факторы внешней угрозы, возложил скорбящую головушку на воздушную, вспученную бюстгальтером твердыню и лил, оплакивая горькую долю, крокодиловы слезы. Его воздыхательница с материнской нежностью гладила по остриженным тронутым сединой вихрам, всхлипывала в унисон и, будучи женщиной прагматичной, сомневалась: поместится ли в том углу возле пальмы бабушкин белоснежный беккеровский рояль – ее главное неразменное приданое, не потерявшее товарного вида после трех неудачных браков. Крамольные руки Фомы уже давно мяли податливые выпуклости обширных зон плотского табу и напористо подталкивали к пропасти. Гостья не сопротивлялась, и в греховную бездну они пали, взявшись за руки: она – гордо демонстрируя французское белье и смелые подтяжки, он – пряча спину, испещренную чем угодно, но только не схемами движения денежных потоков.

Под композицию Антонова «Только в полетах живут самолеты» Аквинский воспарил над высокими вершинами, окинул сверху голодным взором лакомую панораму и принялся исступленно избавляться от жгучего груза примерного семьянина. Партнерша, метаясь в экстазе, вгоняла в его подсознание исходную формулу:

– Одинока я, одна, одинокая…

Отзывчивый реципиент внушению не противился и заученно вторил:

– Одинок…

С этим словом и свершилось.

– О-о-о-о, – зависнув на первой букве Фома сбросил накопленный балласт и плавно пошел на снижение. Раскинув руки, он удовлетворенно зарылся в мягкие складки. Быстро убывающее впечатление от полета сменилось прозрением, и место блаженного приземления постепенно превращалось в муравейник.

«Ляля!» Вскочив как полоумный, Фома кинулся к штанам. Оперативность давала кое-какие шансы на спасение. Объяснять что-либо времени не было.

– Чего развалилась?!

Счастливая избранница витала в потерявших значение абстракциях. Постылая работа, неудовлетворенные безденежьем запросы, тоска по сильной половине – всё окрашивалось в мажорные тона романтической любви, разрешающей все проблемы.

– А? Что, любимый?..

– Вставай, говорю, корова! – в сердцах возопил Аквинский, реактивно просовывая ноги в брючину. – Под монастырь подведешь, дура…

Ежесекундно кидаемые в окно взгляды, в свою очередь, красноречиво подвели гостью к безошибочным выводам. Паника на лице любимого предельно доходчиво указала на степень надвигающейся опасности. Оскорбительное «корова», претензии к «дуре» и прочее автоматически отодвинулось на задний план.

Пышное тело оторвалось от постели как от батута. Попытки придать происходящему ауру униженного благочестия испарились после звука хлопнувшей калитки, и прятавшие грудь руки занялись куда более актуальным делом. Три секунды на платье, две – на макияж, одна – на перекрученный чулок и нисколько на прическу.

В прихожую они ворвались одновременно – она с папкой и недооформленной анкетой, Фома в боевой мазутной раскраске с разводным ключом в руках – и, источая порядочность, уставились на дверь.

Лялина улыбка таяла как пломбир на солнцепеке, убывая пропорционально величине растущего подозрения. О явлении неразрывной связи пролетариата с интеллигенцией Босоножка не знала ничего, но расстегнутая ширинка сожителя и съехавший вбок колтун на голове у явно растерянной бабы, заставляли сейчас заняться изучением коммунистического тезиса вплотную.

– Ну, я пошла, Фомочка? – пролепетала перепуганная особа, безжалостно бросая обманщика под танк, но Аквинский смело ринулся вперед.

– Лялечка пришла, – подхалимажно скалился он, пританцовывая вокруг суженой. – Чего так долго? А у нас перепись…

Босоножка метко уронила нагруженные сумки на босы ноги муженька, потянула чувствительным носиком шоколадный запашок, исходящий от застигнутой парочки и, сфокусировавшись на незнакомке, подбавила взгляду амперов.

– Перепись? – ярко выраженный в интонации антагонизм вызвал у слушателей обильное потовыделение. – Ах, перепись, – и она решительным шагом направилась в спальню.

Обратно Ляля мчалась со скоростью курьерского поезда, но драгоценные мгновения были потеряны. Мопассановской сучки и след простыл, а изменник наглухо забаррикадировался в ванной и скулил о презумпции невиновности.

– Я те, блядь, дам перепись, пес шелудивый. Сволочь. А ну, открой, – таранила она неприступный бастион с трусливым гарнизоном. – Открой, кобель! Открой, «Фомочка»!! Открой, мразь!!!

– Боюсь, – не скрывал ощущений рецидивист, забившись в угол под несущей стеной, как того требовали меры безопасности при сейсмическом предупреждении. Под сотрясающими ударами все и впрямь ходило ходуном.

– Перепись, дорогой? – не успокаивалось снаружи. – А может перепих?! Ты не ошибся? – Перепись, – зациклился Фома и, дрожа, отмечал шаткость своего логова… Переговоры длились трое суток и на четвертые зашли в тупик. На все конструктивные предложения из ванной доносилось что-то нечленораздельное и жалобное:

– …Реписьпереписьперепись… Тогда оборзевшую тварь было решено взять на измор. Босоножка заблокировала выход громоздким сундуком, подстраховала его упорами, проинспектировала все возможные лазейки, перекрыла воду и отправилась восстанавливать запущенное хозяйство. Следующие сорок восемь часов в ванной стояла абсолютная тишина. На шестой вечер осады проявились гаснущие признаки жизни.

– Погибаю… – застонало что-то отдаленно родное, и звякнула щеколда. Дверь начала медленно приоткрываться, но уперлась в препятствие. В щель с палец толщиной вылетел белый лоскуток с намалеванным на нем кровью крестом. Впрочем, ожидаемого эффекта это не произвело, и только наутро, вооружившись вытащенной из забора рогатиной, Ляля приняла безоговорочную капитуляцию. Разобрав препоны, она нашла горе-любовника свернувшимся калачиком у порога, основательно выбила из еще теплого тела прелюбодейскую дурь и, сжалившись, повела прихрамывающего ветерана Семидневной войны на кухню.

– Любимая моя, – тоненько пропел Фома после пятого стакана жидкости, – заинька моя, мой ласковый нежный зверек. Спасибо…

– Всевышнего благодари, что не сдох, – отрубила Ляля. – А со мной рассчитаешься натурой. Список найдешь на кровати…