Возжаев Сергей Селивёрстович

– Во времена Великой Отечественной работать в колхозе приходилось каждый день, никаких выходных не полагалось. Так называемые выходные давались, только когда выпадал дождливый день, тогда отпускали в лес по грибы и ягоды.

А когда время подходило к сбору урожая – осенью, то вообще днём и ночью молотили. Летом же и в другие сезоны круглосуточно не работали: только с утра, часов, наверное, с семи и до шести вечера.

– И потом домой приходили уставшими, и уже ни на что сил не оставалось?

– А домашними-то делами когда заниматься? Дома же скот держали, и он не кормлен. Поэтому приходили с поля, и за домашнее хозяйство принимались: собственные огороды большие были, на которых «для себя» садили, зерно сеяли: рожь, овёс, а затем жали их. А для домашнего скота косить удавалось уже только глубокой ночью.

И я маленькая была, старшим в хозяйстве помогала. Дети тогда уже всё делали. Дедушка мне смастерил детскую литовку с коротким черенком, и: «коси», – говорит; а потом серпом жать научил. Вон у меня так и остался след – порезала палец серпом.

Также я ходила на речку, стирать пелёнки. Стирали раньше без всяких порошков, бельё специальным вальком колотили. Поколотишь вальком, пополощешь, потом снова поколотишь, и всё отстирывалось, никакого мыла не знали. Стирали-то, знаешь чем – золу замачивали в воде, и в этой «золяной» воде отбеливали. Отец у меня любил чистые портяночки носить, председателем как-никак был. Он мне маленькой наказ давал: «Манька, чтоб беленькие портяночки были». Весной на наст их расстилали, и те выбеливались.

Деда звали Селивёрст Павлович (для моей бабушки он дед, а для меня уже прапрадед) – он не занимал должности председателя колхоза, зато был очень мастеровым, инвентарь мастерил для колхоза: грабли и прочее. И к себе в дом, в хозяйство вырезал немало уникальных вещей: у нас буфет красивый резной стоял, сейчас у брата в избе находится.

А вот отец (мой прадед) Сергей Селивёрстович, ещё деятельнее и дальше деда пошёл, всё-всё умел: и по железу и по дереву работы выполнял. И был он весьма занятым человеком, так как его председателем назначили над шестью деревнями. Поэтому отец на велосипеде ездил, чтобы по деревням поспевать перемещаться, и держаться в курсе всех событий, а иногда и меня катал по деревне. Велосипед в те времена мало у кого имелся, и большой диковиной являлся, а отцу он был просто необходим.

Но вот война началась, и Сергей Селивёрстович под призыв попал, так с гармошкой и ушёл на фронт. Матери сказал: «Всё равно только, глядя на гармошку, будешь обо мне вспоминать, и пуще реветь», – вот и забрал этот музыкальный инструмент – предмет былых счастливых дней – «Я, говорит, всё равно не вернусь».

– Чего же он сразу так пессимистично настроился?

– Так потому что когда его призвали, уже из-за недостатка людей на фронте, забирали всех поголовно, и даже без должного обучения военному ремеслу, сразу бросали на передовую. Чего они не обученные-то могли противопоставить немецкой муштре, кроме своего геройского и отчаянного порыва? На Курской дуге ведь ещё поэтому мясорубка настоящая случилась… Ну ничего, мама нас пятерых, считай, вырастила. И отец только ушёл, недолго провоевав, погиб в 43-м под Курской дугой на 37 году жизни, а матери было на тот момент 36 лет, она с 1907-го года рождения, а умерла в 54 года. И вот нас пятеро на её и без того ссутулившиеся от горя плечи свалилось…

Ещё при жизни отца, помимо того, что он председателем работал, вдобавок лучшим техником во всём колхозе слыл – единственный разбирался в двигателе молотилки, никто больше не умел. А потом уже мой брат, по стопам отца пошёл, и, будучи ещё пацанёнком, выучился работать на двигателе.

– А кто этот брат?

– Лёня, самый старший из нас, и он, если так можно сказать, был лучше всех. Но умер очень рано в 27 лет. Отслужил в Армии, потом женился и жил в Красноярске. У него дочь есть Аня, сейчас в Москве живёт. А сам Лёня вот как умер. У него выдался отпуск, и отпуск-то уже заканчивался, буквально один день оставался до завершения. И пришёл к нему сосед в гости, а дело происходило глубокой осенью. Сосед стал уговаривать Лёню, сходить вместе на охоту. А Люба, жена Леонида начала вразумлять мужа, говорит, ну куда вы пойдёте? До места не дойдёте вовремя – до своих охотничьих домиков, так как осенью стемнеет рано, и придётся вам спать на голой земле, отчего и простыть недолго. Но сосед всё же настоял на своём, и уговорил Лёню отправиться на охоту.

И вот значит, пошли они в лес, но до охотничьих домиков для ночёвки так и не добрались засветло. А в то лето, нужно сказать, в тех красноярских местах наводнение приключилось, отчего даже траву не косили, вот, сколько осадков выпало, и сколь земля была сырая, не успев за лето просохнуть. И потому ночлег пришлось устраивать на сырой земле, набросав поверх веток и листьев, и на этом спать. За ночь простыв, на следующий день Лёня заболел, как потом сказали врачи менингитом от переохлаждения мозжечка, да так сильно заболел, что с каждым часом его самочувствие резко ухудшалось. Лёню госпитализировали, в больнице он пролежал ещё три дня, и 22-го ноября скончался, не приходя в сознание. Оставив маленькую Аню – свою дочь без отца, которой буквально через месяц, десятого декабря, исполнился годик.

Лёня и Орлик

Однажды с братом Лёней был такой случай. Сам он с 31-го года рождения, а тогда ему только 15 лет исполнилось, и отправили его возить лес. Мама по этому поводу расстраивалась: «подросток ведь, и лошадь какую непослушную дали». А лошадь эту звали Орлик. Конь ни кому не подчинялся – брыкался, да лягался. Такой был ленивый, а точнее сказать, строптивый. На глаза Орлику к узде даже шоры прицепили, чтобы только вперёд смотрел, и не видел, как сзади подгоняют.

Поначалу Лёня Орлика хотел выдрессировать стандартными приёмами: как хлестнёт за непослушание, а конь в ответ лишь лягается, и дальше стоит словно вкопанный. Лёня по другому боку хлестнёт, а лошадь с места не сдвинется, и копытом по лицу угодить норовит. Только Лёне стало жалко скотину почём зря лупить, и решил он не изводиться над животным, а по-человечески с ним поговорить: «Орлик, так ты когда работать будешь? Всё меня лягать собираешься? Л мне ведь план нужно выполнять – план дан!».

«Ну и вот: может, помог разговор, может – нет, но Орлик мой стал такой умник, и безо всяких понуканий принялся трудиться. И сани у меня были специально низенькие, я у них, чтобы не надорваться, палкой тихонечко один конец навалю, затем другой конец навалю, и нагружаю хлыстами. И так постепенно начал план перевыполнять».

А тогда никаких телефонов тем более в деревнях не было. И мама, находясь дома в неведении относительно сына вся испереживалась: «совсем ещё ребёнка отправили лес воротить». Мама не без оснований опасалась, что это ей новоиспечённый председатель колхоза козни строит. Который, когда у неё муж, Сергей Селивёрстович на войне погиб, занял его должность. И стал этот новоявленный председатель тогда за мамой ухлёстывать. А так как кроме него мужчин в деревне не осталось, то и заступиться за маму было некому. Этот председатель со всеми бабами в деревне погуливать повадился, да так, что от него двадцать «выблядков» родилось. А мама у нас председателю не давалась, за что он её невзлюбил и всячески донимал, и в отместку к Лёне предвзято относился.

Мама пробовала отпроситься у председателя, чтобы тот отпустил её хотя бы с подвозкой к сыну. А тот за своё: никуда, говорит, не поедешь – не пропадёт твой сынок. Мама тогда без спроса, она телятницей была, оставила за себя замену, и приехала с подвозкой. Приехала в лагерь близ делянки, а там работники все уже в избе, ужин варят, а Лёни среди них нет. Мама тогда ещё пуще заревела: «да где у меня Лёня-то?» Те, кто с ним работал, смеются: «В лесу он, застрял, наверное, вот и не едет».

Мама снова реветь. «Да не реви – не реви! Он ещё в лесу работает – прямо поедешь, и на сына своего выедешь». Мать едет, и душа у неё перевернулась. Ну а Лёня работает и работает, он же не знал, что мать так переживает. И увидел, как она ему навстречу бежит, обняла и от радости заплакала.

Лёня: «Мама, так ты чего плачешь-то? Я же план тут перевыполняю, посмотри, у меня Орлик как печка. Я его кормлю хорошо, и план перевыполняю, глядишь, тебе ещё зерна на кур останется».

Приехала мать домой радёшенька, встала на колени, молится: «Бог-батюшка, чего это такое-то: сын – план перевыполняет, всё у него хорошо, Шура работает, так хоть бы и отец с фронта пришёл!».

Шли ведь тогда многие, несмотря на то, что по ним уже и похоронки приносили, а мужчины всё равно живыми возвращались. И у нас мать всё время ждала мужа, надежду никогда не оставляла, уже когда и дети все большие стали да женатые. И всегда, если какой-то праздник был, собирались вместе, и мама говорила: «Чтобы отец сейчас зашёл!». А отец, когда живой ещё был, в такие веселья на гармошке любил играть, а мама ему подпевала хорошо, отец на фронт так с гармошкой и ушёл, чтобы мать глядя на гармошку по нему пуще не горевала.

Кощунство и Молитва

– А бывали в твоей жизни какие-нибудь мистические случаи, или например, вдруг ты поняла, что без ангела хранителя не обошлось?

– Слушай ка, тогда ведь Бога не признавали, не верили в него. Так и церкви не было. Вот мама всё и грешит, что именно это неверие отца убило. Так бы может и живым с фронта вернулся.

Когда Сергей Возжаев председателем сельсовета был, ему от вышестоящего начальства поступил приказ: в селе Низево, что в десяти километрах от наших деревень располагалось, где речка текла и на возвышении в сосновом бору церковь стояла рядом с кладбищем, нужно было с той церкви кресты скинуть. Но никто не осмеливался покушаться на церковь. В глубине души ведь каждый понимал, что это кощунство. А приказ нужно было выполнять, и тогда Сергей Возжаев сам полез, сбрасывать кресты с церкви села Низево…

– Ну а были ли такие ситуации, в которых ты почувствовала, что помогли высшие силы?

– Вот когда ходила я в положении, вынашивая, кстати, твоего отца, то очень хотела, чтобы мальчик родился, но сама ещё не знала, кто будет. Загадала себе: «Если есть Бог на белом свете, пусть сын родится». И муж мой это же загадал. В душе ведь всё равно верили. Ну и вот родился у нас сын.

И так мы его оберегали: чуть только приболеет, то Миша, муж мой, сразу выговаривал: «Только если что случится, так ведь я тебя так и разорву!» А я-то чем виновата. Однако сильно тогда у нас ребята не болели, лишь немного простужались. И лечения все простые были: ноги в тазике погреть, или баню истопить, компресс натереть тройным одеколоном, банки поставить. И кроме простуд нас тогда ничего не волновало…

Схватки

Сестра у меня работала учётчицей – это по-нынешнему вроде бухгалтера, при отце председателе. Однажды летом сестра забежала домой на обед, а мама ей и кричит: «Шур, поди-ка позови бабушку, пускай она в баню придёт» – мама в это время лежала на полоке в бане, у неё начались схватки.

Шура сбегала, бабку позвала, а бабка-повитуха помогла маме родить.

И вот утром такая картина: мама уже на кухне стряпает, печку топит, кашеварит, нас уже всех кормит, ребёнок на печке ревёт, и в дом бригадир заходит. И спрашивает: «Ты чего, Петровна, на работу не идёшь?» Она в ответ: «Да вон, Анка Ваниха ребёнка принесла. Я посижу денёк, и завтра уже на работу выйду», – мама (по отцу Петровна) в данном случае пошутила, что ребёнок соседский от Анки Ванихи. А Ваниха она, потому что в деревнях женщин по мужьям звали. Если муж Иван, то Ваниха, если Сергей, то Сержиха, а Аркаша – Аркашиха. Отец, в доме был, услышав разговор с бригадиром, походатайствовал за жену: «Пусть хоть два дня дома побудет».

Таким образом, мама два дня дома побыла, а на третий уже на работу вышла. И почему-то бутылочек не было для кормления ребёнка. Использовали полый коровий рожок, на который соску надевали.

Молоком поручили меня кормить, я ему налью молока, а ребёнок головкой повернёт, молоко прольёт, и ревёт, и я вместе с ним реву – лет-то мне тогда ещё было. Да и младенец едва родился, ему ведь, по правде говоря, не соска, а титька нужна. Только в то время с этим не считались. Раз молоко есть – то нацеди, и оставь ребёнку. Но отец потом всё равно съездил на велосипеде за мамой, и та накормила младенца.