На улице шел сухой легкий снег. Мне нужно было зайти еще в сельсовет, и я спешил, потому что уже вечерело. За спиной затопали, я обернулся – это был гнедой рысак, запряженный в легкие двухместные сани. В санях сидел Толик, с которым я говорил в конторе.

– В село? – закричал он. – Садись, поедем!

Я заскочил на ходу, и Толик, чмокнув, пустил рысака пошире.

– Выездной, – объяснил он. – Один рысак на весь завод остался. Остальных на тракенов сменяли… Ну и правильно сделали, что сменяли, да? – Он усмехнулся. – А то на ком бы нам выступать.

– Ты сам-то местный? – спросил я.

– Какой местный… У нас двое только местных – Кабан да Шурка. Кабан – это фамилия такая, его Володькой звать, а Шурка – сам увидишь… Балбес один. Это все так, не конники. У Кабана первый разряд, правда, но все равно, не конник он, душой чую. Тут ведь молодежи-то мало, уезжают все. Местных на конзавод веревкой не затянешь. Они ж тут выросли, им что поинтересней подавай. Ну и приглашают со стороны. Ты вот приехал, я, Павлуха – уже трое…

– А где Пашка-то? – я вдруг сообразил, что еще его не видел.

– Да он ведь лопает… – пожал плечами Толик. – Меры никакой не знает. Начудил тут недавно, его теперь конюхом на племенную конюшню отправили… Не насовсем, на месяц. Исправляют…

Мы обгоняли медленно ползущий по скользкой дороге грузовик. Сани были низкие и грузовик рычал прямо над ними, обдавая гарью. Рысак изо всех сил молотил копытами, стараясь поскорей убежать вперед.

– А ты откуда приехал? – спросил я, решив, что все равно позже увижу Пашку и тогда все узнаю.

– Я-то? – Толик поморщился и сплюнул под колеса грузовику. – Во коптит… Я много где работал. Все приключений ищешь на свой собственный зад. А чего надо-то? Двух лошадей – и все. Даже одну. И выступать чтоб дали. Ну да сам знаешь… – Он замолчал, прижимая рысака к обочине: навстречу шла серая «Волга». – Разъездились тут… Так нет же, пойди найди их, лошадей. Там обещают, тут обещают, а как подготовишь коня – отдают его другому, или вообще продают… Да сам ведь знаешь, тоже не от хорошей жизни сюда… Я прошлый год в Туркмении проработал, так там то же самое. Я ведь скакать не гожусь, почти семьдесят вешу. В Латвии был, на Украине работал… Где что, а суть одна, мотаешься вот так… Здесь-то я уж второй раз. – Толик усмехнулся, замолчал, заворачивая за двухэтажный дом на площади, и натянул вожжи. – Стой, леший!.. Приехали. Вон он, сельсовет.

3

Три часа, спортгруппа.

Мы втроем – Толик, я и Шурка – шагали верхом возле левады, обнесенной забором из металлических труб, в которой занимались остальные наши спортсмены – школьники, приходившие сюда каждый день. Толмачу, конечно, было бы удобнее объединить всех вместе, но за работу в конюшне, за порядок приходилось отвечать только жокеям, поэтому и повелось это разделение на тренировках: мы поддерживали авторитет даже в таких мелочах. Выезжали все одновременно, но со школьниками в леваде занимался только Толмач, а мы тренировались в сторонке, правда, тоже у него на глазах. Хотя, как я заметил, среди школьников были очень способные ребята – уж, во всяком случае, лучше нашего бестолкового Шурки, который поглядывал на них свысока. Он числился помощником жокея. Это был губастый двадцатилетний парень, которого тут держали, очевидно, за неимением лучшего: недоразумений с ним было слишком много для нашей работы. Сейчас он шагал рядом со мной на невысоком спокойном жеребце, который плохо прыгал, не был хорош экстерьером, и потому никуда не годился. Этот конь был закреплен за Шуркой как спортивный.

В леваде покрикивал Толмач.

– Разобрали повод, ребятки… Р-рысью… Марш!..

Он стоял у ограды, сутулясь и исподлобья следя за группой.

– На Тополе!.. На Тополе, Миша!.. – крикнул он опять. – Шевели его, шевели, не давай спать!..

В леваде был и тот самый Тополь, о котором еще в Москве говорил мне Пашка. Жеребец был действительно неплохой, только сидел на нем сейчас не Пашка, а очень легкий, небольшого роста паренек – Миша Рябов, который разминал Тополя с наименьшим, по мнению Толмача, ущербом для коня. А с Пашкой перед самым моим приездом произошла очередная неприятность, из тех, что он периодически навлекал на свою голову.

Против него с самого начала копилось молчаливое раздражение. Получив в работу Тополя, Пашка стал использовать коня для выездов в село, прогулок, на других лошадей вообще не садился. Техники у него от этого не прибавилось, а Тополь стал терять форму. Да и на тренировках Пашка вел себя довольно бестолково, но обычно ворчливый и придирчивый во всем, что касалось спорта, Толмач, к общему изумлению, упорно не обращал на это внимания. И вот в конзавод то ли на практику, то ли еще зачем-то приехали две студентки сельскохозяйственного техникума. Пашка с Толиком не могли, конечно, оставить этот факт без внимания. Накануне отъезда студенток состоялась вечеринка – в заводском общежитии, в комнате, где они останавливались. Поначалу все было тихо, но потом Пашка, изображавший из себя здешнего хозяина, уговорил одну из девушек идти в конюшню, смотреть лошадей. Он заходил в денники, хлопал лошадей по шеям; вскидывая руки, заставлял подниматься на дыбы… Все бы обошлось, закрывай он аккуратнее двери денников. Но одна кобылка, когда Пашка повел студентку в другую конюшню, оказалась в коридоре. Она отправилась бродить, обнюхивая стены, и забрела в крыло, где стояли жеребцы, молодые, полные дурости и силы – и тогда весь завод содрогнулся от рева и грохота: жеребцы кидались на решетки, били копытами в стены, чувствуя рядом соперников и выражая свой активный интерес к неожиданной гостье. Пашка примчался туда первый и загнал на место кобылу, но навести порядок не смог. Поломанные перегородки денников, шерсть на решетках, разбитые в кровь ноги – все эти последствия ночного скандала были обнаружены наутро, но самое главное, что среди травмированных жеребцов оказалось пять уже проданных и дожидающихся отправки.

Пашка был переведен на месяц в конюхи, да еще без права езды – на этом настоял взбунтовавшийся вдруг Толмач. «Никакой культуры в человеке! – сердился он, когда я спрашивал о Пашке. – А мог бы быть хорошим спортсменом… Пусть, пусть образумится». Он, к моему удивлению, считал Пашку толковым всадником. Что ж, думал я, наверно, Толмачу виднее…

Оказавшись в конюхах, Пашка запил. На работе он бывал теперь не каждый день, да и работал не в нашей конюшне, поэтому я еще толком и не видел его здесь, в Воздвиженках. На его Тополе сидел пока Миша Рябов, а Толмач не мог решить, кому же отдать коня в настоящую работу. Этот Миша, неопытный паренек, конечно, не годился выступать на одном из лучших наших жеребцов; сомневался, видно, Толмач и в скором Пашкином исправлении и тянул время, не зная, что решить. Шурку спортсменом здесь не числили, в Толика Толмач почему-то не верил, считая его слабым всадником, у Кабана, нашего бригадира, перед моим приездом родила жена, и поэтому в конюшне он еще не показывался, выпросив у директора десять дней отпуска. Да и вообще домашние дела были для Кабана, как видно, гораздо важнее самого лучшего жеребца. Среди школьников было несколько подходящих ребят, но Толмач и на них не рассчитывал: учеба, каникулы, десятый класс… Он, видно, надеялся вывести кого-то на этом коне в настоящий спорт, поэтому школьники тут не совсем годились. А у меня уже был жеребец, о котором Толмач говорил по телефону, и жеребец этот был, во всяком случае, ничуть не хуже Тополя.

В первый же день, когда я вышел на работу, Толик – Толмач в это время беседовал с начконом – подвел меня в конюшне к денникам спортивных лошадей и ткнул пальцем:

– Вот, Рефлекс. Толмач просил показать тебе.

Я открыл дверь денника. Высокий вороной жеребец переминался на месте, кося на меня блестящим глазом.

– Он от чистокровного жеребца, я слышал?

– Да, от Форума… – Толик вздохнул. – Я его себе хотел взять, да Толмач не дает. Радуйся: жеребец – класс…

Я вошел в денник. Сначала Рефлекс показался мне очень высоким, но, когда я приблизился к нему, оказалось, что рост как раз по мне, сантиметров сто семьдесят в холке. Жеребец вздрогнул, когда я похлопал его по шее, и осторожно повернул ко мне голову.

– Сколько ему?

– Шесть лет. – Толик опять вздохнул. – Ну, пошли… Посмотришь конюшню.

Мы решили дождаться Кабана, сидевшего пока дома с женой и ребенком, и только тогда приступить к работе всерьез. А пока дел было мало. Приходили в конюшню часам к десяти, разминали под седлом молодых лошадей, а после обеда, в три часа собиралась спортгруппа – и все.

– Теперь нас хоть трое будет, заездка быстрей пойдет, – говорил с некоторым облегчением Толик. – А то с этим Шуркой одни неприятности… Вот только пусть Кабан выйдет.

– Миша!.. – кричал Толмач. – Миша, на Тополе!.. – Правый повод, правый!.. Вот, вот, хорошо…

Я подъехал к леваде.

– Алексей Петрович!.. Сегодня не прыгаю, ладно? Рано еще коня нагружать.

– Как хочешь, Женечка, как хочешь, – закивал Толмач. – Смотри сам.

Рефлекс долго стоял без работы перед моим приездом, поэтому я не решался давать ему сразу нагрузку. Но, хотя я пока сделал на нем лишь несколько несложных пробных прыжков, мне казалось, что Толмач и на этот раз не ошибся; конь был что надо. Но посмотрим, посмотрим еще, думал я суеверно, что ж загадывать.

Пошагав еще полчаса, я завел Рефлекса в денник, расседлал, растер ему бока соломенным жгутом: на улице был мороз. Потом взял седло с уздечкой и не спеша пошел в каптерку.

Тренировка заканчивалась, некоторые ребята водили лошадей в поводу, а Толмача уже нигде не было видно: он не любил подолгу задерживаться в конюшне.

В каптерке были Толик и Шурка, тоже расседлавшие своих лошадей. Толик сидел, греясь у титана, а Шурка возился с массивным навесным замком на двери в жокейскую, где хранилось снаряжение.

– Что, заел? – спросил я, кладя седло на пол. – А это кто написал?

На стене возле титана была жирная надпись мелом «Толмач дурак».

– Шнурки, – сказал Толик. – Спортсмены эти… Только и пользы от них, что на стенах пишут. Стирать замучаешься.

Шурка, стуча и пыхтя, старался открыть замок.

– Что, не любят они Толмача?

Толик пренебрежительно улыбнулся.

– А чего его любить? Разве это тренер? На ногах еле стоит… Вот до него тут был парень. Молодой, сам и выступал и их тренировал. Этого они уважали.

– А где он?

– Посадили. Один шнурок, из этих вот, к нему пристал – дай, говорит, на заездку сесть. Ну, он и разрешил. А это ведь только жокеям можно. Шнурок и искалечился… Вот так. Нарушение техники безопасности, – сказал Толик и встал. – Так его и посадили… Ну, что ты застрял? – спросил он у Шурки.

– Сейчас, ага, – пробормотал тот, поднатужился, и ключ, громко щелкнув, обломился.

Ну, Шурик… Отодвинься. – Толик подошел к двери и с размаху ударил сапогом по замку. Металлическая петля отлетела, выломав желтую щепку, которая тюкнула Шурку в лоб. – Это чтоб ключи не ломал.

Мы вошли в жокейскую, повесили седла на кронштейны и сели возле стола, занимавшего почти половину маленькой комнаты.

– Будешь? – Толик достал из ящика наполовину пустую бутылку водки. Пить не хотелось, но он уже выставил на стол стаканы и я махнул рукой:

– Давай… За знакомство.

В каптерке вдруг громко затопали; Толик схватил со стула телогрейку и накрыл стаканы. В жокейскую ввалились с седлами и уздечками ребята из спортгруппы.

– Ну-ка, быстро! – заговорил неожиданно Шурка. Он заметно приободрился, когда Толик достал третий стакан, и теперь грозно командовал: – Двигайтесь, шнурки! Кладите седла – и домой, ага.

– Чего домой… – затянул кто-то из ребят. – Мы не спешим.

– Я ч-че сказал? – Шурка встал со стула. – А то враз вылетишь отсюда! И не залетишь больше, ага.

Ребята переглянулись и вышли.

– Ну, Шура, тебе немножко, – сказал Толик, разливая водку. – А то ты всех спортсменов наших повыгоняешь.

Шурка надул губы и одним духом опрокинул стакан.

– Вот дурень… На, закуси.

Толик вытащил из кармана бумажный сверток и вытряхнул на стол несколько котлет.

– Из конины, – сказал он. – Недавно жеребенка забили. Ногу сломал. Вот я хозяйке конинку и принес. Лучше всякой говядины мясо.

Мы выпили, закурили.

– Ну ч-че – домой пойдем? – спросил Шурка. – Кабана-то нет.

– А я заходил к нему вчера, – сказал Толик, убирая пустую бутылку в стол. – Сидит, нянчит своего кабанчика… Говорит, дня через два – три будет.

Он встал, потянулся, подошел к кронштейну с седлами и сильно потерся о него спиной.

– Чешется, черт… Пошли, действительно, чего тут высиживать. Вот придет Кабан – начнем заездку, мучение наше.

На улице Шурка куда-то свернул, а мы с Толиком пошли в сторону конторы через широкий, продуваемый ветром заводской двор. Его образовывали замкнутые в каре длинные конюшни, на территории двора находились четыре левады, в которые выпускали на прогулку лошадей, и одна из этих левад была наша, верхового отделения. Стояло у нас восемьдесят лошадей, но только пятнадцать считались спортивными. Остальные предназначались для продажи, и мы должны были хоть как-то их разминать, поэтому с утра конюхи выгоняли кобыл в леваду, и Шурка, с метлой в руках, крича «цоб-цобэ», гонял табун по кругу: втроем мы не смогли бы, конечно, тренировать такую массу лошадей под седлом. Потом то же самое проделывали с жеребцами, и лишь на нескольких из них мы садились верхом.

В остальных левадах тоже постоянно находились лошади – кобылы с жеребятами, молодняк из отъемной конюшни, а в самую отдаленную выпускали поодиночке драчливых производителей.

Сейчас мело, лошади стояли, образовав очереди у выходов из левад, отвернувшись от ветра. В их хвосты и гривы набился снег, и от этого они казались седыми.

– Домой хотят, – сказал Толик.

Мы вышли на аллею, усаженную липами, которая вела к конторе.

– А ты сам – то откуда? – спросил я.

– Да много где был, я ж говорил тебе.

– Ну, а вообще?

– Черт его знает, – неохотно ответил Толик. – Родился в Карелии, а потом – так… много где был

Мы молча прошли по укатанной белой дороге мимо ветеринарного лазарета, мимо длинного барака, где жили некоторые из конюхов, и вышли к конторе.

– Ты вечером что делаешь? – спросил Толик, остановившись.

Я пожал плечами. В первые дни я написал письма матери, Ирине, потом сидел возле печки, смотрел в огонь и слушал радио.

– А что тут можно вечером делать?

– Пошли, – кивнул Толик и направился к конторе. – Отдохнем немножко.

Он зашел в какую-то комнату на первом этаже, а я прошелся по холлу. На стенах были нарисованы лошади – бегающие, прыгающие, даже плавающие… Мне кто-то уже сказал, что это Толмач привез сюда однажды художника, который и разрисовал весь конзавод.

Толик подошел ко мне не один.

– Вот это – Лена, – сказал он важно. – А это – Женя.

Я сначала даже растерялся, потому что еще не видел, чтобы в Воздвиженках кто-нибудь красился, а Лена была раскрашена, как плакат. У нее было широкое, очень детское лицо и полная фигура взрослой женщины.

– Очень приятно, – сказал я.

Она на меня посмотрела так многозначительно и глупо, что мне стало скучно и совсем расхотелось связываться с Толиком, но отказываться было уже поздно.

– Ну что, Леночка! – Толик потер ладони. – Приглашай нас в гости, да и пойдем.

– А работа как же, Толянчик? – Она снова кокетливо на меня посмотрела.

– Какая еще работа… Ну, давай, – собирай манатки и пошли. Давай, давай, – Толик подтолкнул ее к комнате и, обернувшись, подмигнул мне очень хитро.

Ничего неожиданного у Лены дома не произошло. Она поставила на стол две бутылки с какой-то красно-бурой отравой, и мы пили, играли в карты, ходили еще в магазин; Толик веселился, а я скис. В голову полезли невеселые мысли, и я не пытался их отогнать. Ну подготовлю я Рефлекса, думал я, а потом? Надо ведь как-то заполучить его в Москву, не век же здесь сидеть… Да и в Москве может быть все, хотя бы травма – и нет коня.

Толик с Леной о чем-то разговаривали, а я вел себя гнусно: пил и молчал. Лена вначале посматривала на меня довольно игриво, но я никак не отвечал, и она полностью перенесла внимание на Толика. Не то чтобы я собирался ограничивать себя здесь только работой, просто неспокойно было на душе.

Поздно вечером пришла хозяйка. Лена оказалась тоже приезжей и снимала здесь комнату. Толик, сидевший рядом с ней на кровати, постарался задвинуть ногой в угол бутылки, но они попадали и, гремя, выкатились на середину комнаты. Хозяйка молчала и смотрела на нас выжидающе. Я встал, взял шапку, куртку, пошел к двери. У меня болела голова и хотелось только спать.

– Ну а я-то что ж … – Толик тоже поднялся и озадаченно посмотрел на Лену. – Что ж я-то?

– Иди, цыганчик, иди! – сказала она, улыбаясь. – Потом еще придешь…

Мы вышли. Хозяйка посмотрела нам вслед и захлопнула дверь.

На улице было темно, снег скрипел у нас под ногами так громко, что где-то поблизости залаяла собака. Толик брел впереди, засунув руки в карманы телогрейки и покачиваясь. Я никак не мог сообразить, где находится мой дом, – знал, что где-то рядом, но отыскать в темноте не мог.

Толик остановился.

– Запутался, – сказал я, подходя к нему.

– Вот твоя калитка, – и хлопнул по калитке рукой. Потом слегка замялся. – Слушай, Жень… Меня хозяйка так поздно не пустит, я ее знаю…

– Ну так пошли ко мне.