Они же обстреляли спешно уходившие немецкие автомашины, в которые грузили оборудование и горючее. Водители вовремя разглядели русские танки и успели уйти из-под снарядов.

Взлетная полоса оказалась почти неповрежденной, чему больше всего обрадовался майор Лыков. Правда, немцы успели поджечь бензохранилище, которое полыхало с оглушительным треском. Языки пламени переплетались на высоте десятков метров. Авиационный керосин, смешавшись со смазочным маслом, гудел, выплескивая вместе с огнем густые клубы дыма.

– Хрен с ним, с горючим, – отмахнулся представитель штаба. – У нас своего хватит. Подвезем. Главное – взлетная полоса наша.

Немцы успели также поджечь и взорвать часть поврежденных самолетов. Те, которые уцелели, имели довольно жалкий вид. У немецких техников руки до них не дошли. Истребители и штурмовики с черными крестами на фюзеляжах были сплошь издырявлены в воздушных боях.

У некоторых подломились при посадке шасси, и они лежали на брюхе. У других отвалились или погнулись крылья, обгорели двигатели. Лыков с удовлетворением рассматривал работу своих коллег.

– Это вам, гады, не сорок первый год, – обходя «Мессершмитт» с вывернутыми пробоинами от 20-миллиметровых авиапушек, потирал руки майор. – Получили по полной!

Именно тогда начинал воевать на устаревшем истребителе И-16 («ишачке») лейтенант Лыков. Был трижды сбит, сам «приземлил» с десяток немецких самолетов и после тяжелого ранения был переведен на штабную работу.

Кроме всего прочего, майор искал новые реактивные истребители «Мессершмитт-262», которые надлежало взять под охрану. Но таковых не оказалось. Зато уцелел обширный продовольственно-вещевой склад, возле которого уже собралась толпа.

Экипажи танков, самоходок, десантники тащили коробки с продуктами, ромом, вином, добротные авиационные куртки и меховые унты. Кое-кто из десантников уже прикладывался к откупоренным бутылкам.

Лыков дал попользоваться добычей, затем скрестил руки.

– Хорош! Склады закрыты.

– Это почему закрыты? Мы тут кровь проливали, а для нас харчей жалко.

– Несправедливо!

Но авиационный интендант уже расставил посты, а солдаты роты обслуживания сдернули с плеч карабины.

Вмешался Чистяков, который, несмотря на свои двадцать два года, всегда брал инициативу в руки, распоряжался по-деловому и лишней болтовни не терпел.

– Кто старший из танковой роты?

– Ну я, – отозвался закопченный старший лейтенант с перевязанной ладонью. – Ротный сгорел вместе с машиной.

– Командуй своими. Мы пока в немецком тылу. Анархию прекращай. Экипажи машины бросили, трофеи ищут.

Старший лейтенант был мужик понятливый и сразу включился в дело. Требовалось срочно вывезти раненых и обгоревших, которых набралось свыше сорока человек. Около двадцати погибли. Десантники и танкисты, понесшие самые большие потери, мрачно рассуждали:

– Зато километр взлетной полосы отвоевали.

– У огня погрелись…

– Консервами и барахлом на складе разжились.

Раненых погрузили на «студебеккеры» и отправили в Ландсберг. Для погибших долбили могилу, расширяя воронку на небольшом холме. У танкистов в строю остались четыре машины, еще две требовали ремонта. Два танка сгорели.

Чистякову повезло больше – он не лез вперед так неосторожно, как погибший командир танковой роты. Но досталось и его батарее. С разрешения Лыкова он сгонял на «Виллисе» к подбитой самоходке Петра Тырсина, своего неофициального заместителя.

Тырсину было за тридцать – самый старший по возрасту командир в батарее. В овчинной безрукавке и промасленном комбинезоне он вместе с поредевшим экипажем занимался ремонтом. Отложив кувалду, доложил Чистякову:

– Раненого эвакуировали, «студебеккер» подъезжал.

– Как он? Сильно ранен?

– Ничего, выживет. Его ребрами крепко приложило, а осколочные ранения неглубокие. Могло и хуже быть. Мы в корпус два снаряда словили. Болванка ходовое колесо смяла, и гусеница, вот, порвана.

– Почему вдвоем с механиком работаете? Где остальные?

– Радист связь налаживает, а наводчик на бугре с автоматом нас сторожит. Мы тут в чистом поле одни ковыряемся, да еще танк подбитый, вон, почти за километр.

Смуглый, с темными кудрями, похожий на грека, Петр Тырсин снял танкошлем, вытер пот с лица – намахался кувалдой. Вытряхнул из пачки трофейную сигарету, угостил Чистякова. Закурил и механик, сержант в заскорузлой телогрейке.

– Где сигаретами разжились?

– У фрицев, которые по нам стреляли.

– Туго пришлось?

– Метко сволочи бьют. Если бы ближе подъехали, они бы нас кумулятивными снарядами пожгли. А болванки броню не взяли, хотя оглушило крепко.

– Пушки вдребезги, – похвалился радист, который тоже вылез покурить. – И семь мертвяков. Некоторых по кускам раскидало.

Петр Тырсин служил в армии с начала тридцатых, начав с рядового бойца. Закончив артиллерийское училище, долго командовал гаубичным взводом. Войну встретил под Смоленском, воевал на Дону, дошел до Днепра, был несколько раз ранен. Когда стало остро не хватать командиров тяжелых самоходных установок, снова переучивался и стал командиром «зверобоя».

Петр Семенович Тырсин был мастер на все руки, воевал расчетливо и умело. По службе его не продвигали из-за малого образования – пять классов сельской школы. Да и сам он на глаза начальству не лез, держался в тени. Но дело свое знал и выполнял на совесть.

Бронебойный снаряд вмял, расколол ведущее колесо и застрял в нижней части лобовой брони, напротив места механика-водителя. Остатки колеса уже выбили и пытались вытащить застрявшую болванку, которая будет мешать при установке нового колеса.

– «Гадюки», глянуть не на что, – материл Тырсин компактные немецкие пушки калибра 75 миллиметров. – Высота – метр с колесами, а лупят крепко.

– Поэтому я тебе их поручил, – сказал Чистяков. – Метко бьешь. За километр их не просто достать.

– Чего там, – отмахнулся старший лейтенант. – Гаубица мощная, прицел тоже неплохой. Но с десяток снарядов потратили.

– Товарищ капитан, – торопил Чистякова сержант, водитель «Виллиса». – Товарищ Лыков на полчаса машину дал. Пора возвращаться.

– Езжай, Александр, – затоптал в снег окурок Петр Тырсин. – Если что, танкисты помогут. Главное, чтобы ремонтники быстрее приезжали. Торчим тут в степи…

Но не все танкисты могли в случае столкновения с отступающими немцами помочь неполному экипажу старшего лейтенанта.

В ближней к нему «тридцатьчетверке» хотя бы проворачивалась башня и действовало орудие. Другой танк был сильно поврежден, а из двух сгоревших вытаскивали обугленные тела. Запах жженой резины смешивался с духом горелой плоти.

Сержант-шофер, привыкший на «Виллисе» возить начальство, сморщил нос и увеличил скорость.

– Стой! – толкнул его в плечо Чистяков.

Сержант затормозил и вопросительно глянул на капитана.

– Товарищ Лыков ждут!

– Подождут…

Александр вылез и подошел к «тридцатьчетверке», угодившей под взрыв фугаса. На ходу снял танкошлем. Оглядел исковерканную машину, вокруг которой темнело пятно растаявшего снега. Останки танкистов укладывали на плащ-палатки.

Некоторых разорвало на части. Предстояло идентифицировать тела. Чистяков знал по опыту, что опознать всех не удастся. Разложат то, что осталось, на равные части, завернут потуже в брезент – вечный вам покой, ребята!

– Весь экипаж? – спросил Александр.

– Все пятеро, – подтвердил младший лейтенант. – В той машине четверо уцелели, а в третьей всего один, да и тот обгорел, как свечка. Вряд ли выживет.

– Ладно, поехали мы, – не нашелся, что сказать в ответ, Чистяков. А когда машина тронулась, буркнул, глядя на недовольного шофера: – Понюхал, чем танковый бой пахнет? Набрал трофейной жратвы, ногу поставить некуда.

Александр пнул звякнувшие картонные ящики, которые не поместились в багажнике и громоздились друг на друге между сиденьями.

– Зря вы, товарищ капитан, – обидчиво поджал губы круглолицый водитель. – Вы, конечно, офицер заслуженный, в орденах. Но и я уже полтора года на фронте. Братана потерял, погиб он, а сам я ранетый в ногу снарядом прошлой осенью.

– Осколком, – машинально поправил его Чистяков. – Снаряд тебя бы, как тех танкистов, разорвал.

– Пусть осколком. Все равно кровь пролил.

– Герой! Орден тебе. Ладно, не куксись, – доставая папиросы, сказал комбат. – Закурим «беломора» На войне никому не сладко.

– Это точно, – согласился шофер, принимая папиросу. – Дорого нам этот аэродром обошелся.

– Фрицы воевать умеют. А за свою землю зубами цепляться будут.

Пока отсутствовали, на аэродроме появились неожиданные гости. Трое мужчин в полосатых лагерных робах и таких же шапочках с нашивками-номерами. Один был одет в немецкую шинель, покрытую засохшей кровью, – должно быть, снял с трупа.

Все трое были истощены, выпирали скулы, а глаза ввалились в подлобье. Чистяков уже не раз встречал узников концлагерей или тюрем. Кроме истощения, они выделялись серым неживым цветом кожи и глубоко запавшими тусклыми глазами.

Оказалось, все трое убежали из пересыльного лагеря. Двое были поляки, третий то ли норвежец, то ли швед. Поляк в шинели торопливо говорил, глотая слова и задыхаясь от возбуждения.

В их лагере последние дни шла эвакуация и одновременно массовые расстрелы. Сейчас охрана, кажется, разбежалась.

– Гонялись за нами на машинах, – рассказывал поляк. – Некоторых убили, другие спаслись.

Кто-то из танкистов принес две трофейные теплые куртки. Заключенным совали хлеб, колбасу, консервы. Налили всем троим в кружки трофейного рома.

– За победу!

– За Красную Армию!

Видимо, последние несколько дней они не видели пищи. Мужчины жевали хлеб, колбасу, но не могли проглотить еду. Проталкивали разжеванные куски пальцами в горло, давились, кашляли.

– Вы когда последний раз ели? – спросил майор. Поляк показал четыре пальца.

– Четыре дня. Может, больше.

– Им чаю вскипятить надо, а то помрут, – сказал пожилой старшина. – Заворот кишок может случиться.

– Дайте воды для начала, – вмешался Чистяков. – Не суйте куски, и правда, помрут. Ваш лагерь далеко отсюда?

Из торопливых объяснений поняли, что до лагеря километров шесть, а место называется Зеленая Гора.

– Зелена Гора, – несколько раз повторил поляк. – Клятое място.

– Там живые остались?

Все трое пожимали плечами. Наверное, остались, если немцы не добили. Возможно, кто-то сумел спрятаться.

– Швабы два дня людей стреляли, – рассказывал поляк. – Многих побили.

– А немцы, фрицы в лагере еще есть? – допытывался Лыков.

– Не знаем. Может, и есть. Большинство сбежали.

Майор Лыков отвел Чистякова в сторону.

– Возьми с собой «тридцатьчетверку» и бойцов десятка полтора. Проверь, что и как. А я в штаб сообщу, пусть пришлют особистов и врачей.

Пересыльный концлагерь представлял из себя квадрат шириной с полкилометра, огороженный двумя рядами колючей проволоки. Его спешно возвели осенью сорок четвертого года и использовали как временный пункт для содержания военнопленных и антифашистов, которых собирались эвакуировать на запад.

Часть узников, больных, ослабевших, расстреливали и закапывали в ямах за лагерем. Когда стало ясно, что советские войска наступают слишком быстро, была спешно разработана операция «Ночь и туман».

Нацистские лидеры любили подобные названия, в которых им виделся древний арийский дух, который возвышал германскую решительность в борьбе с врагами рейха.

На самом деле происходила очередная бойня. В разных местах: лагерях, тюрьмах, в подвалах гестапо – снова звучали выстрелы, пулеметные и автоматные очереди. Убивали военнопленных, заложников, политических врагов рейха и просто людей, которые, по мнению нацистов, не имели права на дальнейшую жизнь.

В пересыльном лагере возле поселка Зеленая Гора, согласно обнаруженным документам, были расстреляны 1160 заключенных. Это были поляки, русские, чехи, словаки, французы, югославы, немцы и люди других национальностей.

Когда тяжелая самоходка капитана Чистякова и «тридцатьчетверка» младшего лейтенанта Олега Васильченко приближались к лагерю, первое, что они увидели, – поднимавшийся дым.

Ворота были распахнуты, догорали бараки и щитовой дом, где размещалась охрана. Две многоместные армейские палатки тоже пытались сжечь, но влажный брезент выгорел лишь кусками, тлела солома, служившая подстилкой для заключенных. Между бараками лежали мертвые тела в знакомых полосатых робах, но их было немного.

– А где остальные? – спросил Чистяков.

– Там, за лагерем, – показывали направление все трое заключенных, сидевшие на броне самоходки вместе с десантниками.

За лагерем, в низине, обнаружили ров, заполненный расстрелянными людьми. Капитан Чистяков воевал с мая сорок второго, повидал многое. Но такое зрелище предстало перед ним впервые. Глубокая яма была завалена сотнями тел в полосатых робах. Обычно эсэсовцы успевали замести следы своих спецопераций. Заровнять ямы, набитые казненными, сжечь тела. Но здесь времени у них не хватило.

Все произошло совсем недавно. Часть заключенных расстреливали, возможно, в тот час, когда танки и самоходки вступили в бой с немецким заслоном возле аэродрома.

Следы на снегу были совсем свежие, кровь не везде успела застыть. В том месте, где стоял пулемет, из которого расстреливали заключенных, снег растаял до земли на площадке в несколько квадратных метров. Сотни горячих гильз, пламя, бьющее из ствола, и раскаленный ствол растопили его, обуглили траву.

Во рву началось какое-то шевеление. Расталкивая мертвых, пытались выбраться уцелевшие. Им помогали вылезти из ямы, кого-то перевязывали, наливали трофейный ром, отдавали старые бушлаты, куски брезента. Десантники вытряхивали из вещмешков запасное белье, полотенца, портянки – все, что могло согреть окоченевших заключенных. Мороз был не сильный. Но холодный сырой ветер продувал изможденных людей насквозь. Многие садились на снег, другие что-то бессвязно рассказывали, некоторые плакали.

– Русские есть? – выкрикнул Чистяков.

– Есть, – поднялся рослый, казавшийся еще более худым и костлявым, человек неопределенного возраста. – Красноармеец Зосимов, восемьсот одиннадцатый стрелковый полк, Западный фронт.

– Строй всех уцелевших и веди к лагерю. Здесь вы померзнете. Кто не может идти, подвезем на броне.

Группа, человек пятнадцать, медленно потянулась к лагерю. Командир «тридцатьчетверки» Олег Васильченко, закончивший два месяца назад танковое училище, застыл возле рва.

Он не мог отвести взгляда от груды тел. Ближний к краю заключенный лежал с запрокинутой головой, рот был широко открыт в жуткой неживой улыбке. Его сосед словно подмигивал танкисту прищуренным глазом, второй был выбит. На спине одного из расстрелянных отпечаталась строчка рваных выходных отверстий, но крови было немного.

– Дошли бедолаги, крови почти не осталось, – сказал заряжающий из экипажа младшего лейтенанта. – Закуришь, Олег?

Командир машины молча кивнул, а сержант-заряжающий, поднося зажигалку, сочувственно предложил:

– Поехали отсюда, Олег. Нечего тут топтаться.

– Нечего, – послушно согласился огорошенный зрелищем москвич Олег Васильченко, которому недавно исполнилось восемнадцать лет.

Каких-то несколько месяцев назад он заканчивал десятый класс. Мама пекла пирожки с картошкой, а на Первое мая ездили с классом за город, где Олег впервые осмелился поцеловать свою девушку. Она пишет, что любит и ждет его, а здесь этот ров, забитый мертвыми телами. И запах чего-то кислого, неживого.

Десантники натянули остатки одной из палаток, затопили печку. Небольшими кусочками кормили заключенных, а Никита Зосимов, красноармеец давно не существующего восемьсот одиннадцатого стрелкового полка, простуженным голосом рассказывал, что происходило в лагере в последние дни.

– Сначала расстреливали ослабевших и больных. Из остальных формировали колонны и уводили под конвоем на запад. Дня три назад началась суета, фронт уже приближался. Тогда начали отбирать целые группы и расстреливали в овраге за лагерем, а вчера и сегодня стрельба уже не прекращалась. Некоторые пытались убежать. Кое-кому в суматохе это удалось, – отхлебывая горячий отвар, продолжал свой рассказ Никита. – Но их догоняли на машинах. Тоже стреляли или давили колесами. Больных побили прямо в бараке и зажгли его.

– Так, так, – кивал поляк, который с двумя другими заключенными добрался до аэродрома и встретил бронетанковую группу. – Эсэсманы как озверели. Тех, кто не мог идти, били лопатами и кирками, это они лежат возле бараков.

– Вот сучье племя, – матерился десантник. – Жаль, что мы не успели. Перебили бы сволочей.

– Когда уехала охрана? – спросил Чистяков.

– Часа полтора назад. А перед этим собрали колонну человек восемьдесят, – сказал Зосимов. – Французы, голландцы, норвеги, сколько-то чехов. Как я понял, офицеров или гражданских, кого приказано было эвакуировать. Что-то вроде заложников, товар для обмена. Их пешком погнали. Они, в лучшем случае, километров пятнадцать сумели пройти. Можно догнать.

– Догнать, – оживились бойцы. – Раздавить к чертовой матери эсэсовцев, а людей спасти.

– Разрешите, товарищ капитан, – тянулся, как в школе, восемнадцатилетний танкист Олег Васильченко. – Мы их в момент догоним.

Чистяков не хотел рисковать и делить надвое свой маленький отряд, состоявший из двух машин и небольшой группы десантников. Подходили заключенные, сумевшие спрятаться и переждать. Главной задачей было оказать помощь и спасти хотя бы этих людей, которых уже набралось более сотни.

Практически раздетых, трясущихся от холода и кашля. Некоторые украдкой съели слишком много пищи, которую совали им бойцы, и мучились от сильных болей в желудке.

Однако настрой бойцов догнать уходящую колонну и спасти еще несколько десятков заключенных переломил решение Чистякова оставаться всем на месте. Направиться в погоню двумя машинами было рискованно. На лагерь могла наткнуться отступающая немецкая часть и добить выживших заключенных.

Решил, что останется со своей самоходкой и частью десантников здесь. Будет ждать врачей и особистов. Кроме того, танк Т-34-85 развивал скорость свыше пятидесяти километров в час, а его тяжелая машина ИСУ-152 – лишь тридцать пять.

– Давай, Олег, – хлопнул парня по плечу капитан. – Если сумеешь спасти людей, большое дело сделаешь.

Дорогу вызвались показать поляк и красноармеец Никита Зосимов.

Младший лейтенант Васильченко, возбужденный, обошел машину, еще раз проверил гусеницы и ловко запрыгнул на броню.

Этот азарт да и вся ситуация не слишком нравились Чистякову.

Догнать, уничтожить врагов, спасти антифашистов, наших военнопленных. Но ведь это не прогулка, а местность вокруг представляет на языке военных «слоеный пирог». Наши передовые части ушли вперед, торопясь к Одеру, городу-крепости Кюстрину. Однако в тылу прорываются к своим десятки больших и малых немецких подразделений. Они обозлены и сметают все на пути.

– Слышь, Олег, – сказал Чистяков. – Ты осторожнее там. И держи постоянную связь.

Улыбающийся, возбужденный мальчик-танкист уже нырнул в люк.

– Все будет в порядке, товарищ капитан!

И лихо козырнул, бросив ладонь к танкошлему, как это умеют делать вчерашние курсанты.