Через пару дней встретились снова. Ребята постарше помогли ему купить в военторге бутылку розового портвейна и конфет.

– А вдруг она откажется? – сомневался Саня, который опыта общения с женским полом не имел.

– Ты че, дурак, что ли? Кто же насухую свидания устраивает? Выпьет девка, разомлеет, а ты не теряйся.

Так и получилось. Пришли на знакомое место, выпили, ели конфеты, снова целовались. Когда Саня попытался раздеть Алю, она со смехом оттолкнула его:

– Ишь чего захотел! А вдруг забеременею? Женишься на мне?

Саня распалился до того, что готов был обещать, что угодно.

– Женюсь, – решительно ответил он.

Поверила ему Аля или смеялась насчет женитьбы, но все у них получилось.

– А ты еще совсем мальчонка, – прижималась к нему Аля. – Первый раз у тебя…

– Почему первый?

– Ладно, не пыжься, – гладила его подружка. – Все хорошо.

Занимались любовью едва не до утра. В полк Чистяков возвращался через забор. Старшина его отсутствие заметил, но лишь предупредил:

– Смотри, патрулю не попадись.

– Никак нет, – во весь рот заулыбался парень.

Встретились еще раз-другой. Саня ходил гордый. У него появилась женщина, ну а если что, он и женится на Але. Девчонка симпатичная, ласковая. Но любовь закончилась быстро и неожиданно. Когда Саня появился у ее дома в очередной раз, Аля вышла из калитки и вдруг заявила:

– Ты, Саша, больше не приходи.

– Обиделась за что-то? – не понял он.

– За что обижаться? Мы не дети, я сама согласилась. Поигрались и хватит.

– Почему? – вырвалось у Сани. – Ты мне очень нравишься.

– Да и ты мне глянулся. Только ни к чему все это. Вы через день-два на фронт уходите. Какое у нас с тобой будущее? Нет его. Погуляли и больше никогда не встретимся. Вспоминай меня иногда.

– Какой фронт? Мы еще учебу не закончили, – начал было спорить Саня, но девушка заторопилась.

– Встретимся еще? – попытался уговорить он Алю, но та лишь качала головой.

Поцеловала на прощание и пожелала остаться живым. Чистяков вернулся в казарму обескураженный и рассказал о странном разговоре своему земляку Грише Волынову, тоже из-под Ульяновска. Гриша был помощником командира взвода, чаще общался с начальством.

– Знаешь, Саня, – признался он, – я тоже такое слышал. Вчера списки взвода обновлял, комбат приказал. На фронте что-то не так, как бы не пришлось нам и вправду собираться в путь.

– Мы же учебу не закончили.

Гриша служил подольше, в обстановке разбирался лучше.

– Эх, Саня, скажи спасибо, что четыре месяца в тылу отдохнули да хоть чему-то научились.

И действительно, на следующий день полк зашевелился, как муравейник. Отобрали человек триста, тех, кого считали поопытнее, и в первую очередь уже повоевавших. Кому-то присвоили «сержанта», кому – «младшего», а те, кто учились похуже и не имели образования, так и остались рядовыми. Вернее, звания такого не было, именовались они просто «красноармеец». Саня получил два медных угольника на петлицы – стал младшим сержантом.

Состоялось что-то вроде торжественного построения. Командир полка поздравил закончивших учебу, сказал, что они теперь артиллеристы и настало время применить свои знания в бою. Причин такого быстрого выпуска он не объяснял, а вопросов никто ему не задавал.

Но уже разнесся слух, что наши войска в районе Барвенково, южнее Харькова, попали в окружение. Идут сильные бои, положение складывается тяжелое. В эшелоне, который шел в сторону фронта, эти слухи обрастали новыми подробностями.

На вопросы командиры отвечали уклончиво. Сказать правду они не могли, да и сами многого не знали. Начни объяснять – обвинят в пораженчестве. Значительно позже стали известны страшные итоги боев на печально знаменитом Барвенковском выступе. Из окружения прорвались 20 тысяч бойцов и командиров, погибли и попали в плен 240 тысяч. Крепко ударил маршал Тимошенко, ничего не скажешь. Правда, по своим.

Младший сержант Чистяков попал в артиллерийский полк и был назначен в третью гаубичную батарею на должность установщика. Обязанности его заключались в том, чтобы, приняв снаряд, специальным ключом устанавливать взрыватель снаряда на осколочное или фугасное действие. Он же по команде старшего регулировал количество мешочков с порохом, которые находились в объемистой латунной гильзе.

– Слышишь нормально? – спросил его командир орудия, старший сержант Пекарев.

– Так точно.

– При стрельбе слушай внимательно и о бабах не думай. Номер заряда не пропусти мимо ушей и все остальное.

– А то Семен Никитич тебе уши живо прочистит, – засмеялся подносчик, из рук которого Чистяков принимал снаряды.

Полк располагался недалеко от города Купянска, километрах в сорока от линии фронта. Приняли Чистякова неплохо, но не упускали случая напомнить, что батарея и полк уже успели повоевать, а вот чем он занимался год войны – непонятно.

– То, что ученый, хорошо, – рассуждал Семен Пекарев, здоровенный мосластый мужик лет тридцати пяти. – Но чему тебя в тылу учили это так, ерунда. Главную науку здесь постигай. Я хоть всего четыре класса закончил, но по второму разу на службу призван, и не зря меня комбат командиром орудия поставил. Вон, глянь вверх, что там летит?

Младший сержант Чистяков присмотрелся и разглядел крохотную точку.

– Чей это самолет? Наш или немецкий? – допытывался старший сержант.

– Не знаю, – откровенно признался Саня.

– А ты подумай лучше.

– Наверное, наш. До фронта далеко.

– А вот и нет, – скрипуче рассмеялся Пекарев. – Фриц это кружит. Наблюдатель «Фокке-Вульф-189», мы его «рамой» называем за двойной фюзеляж. Вертится под небесами и наблюдает, а сбить его – кишка тонка. Наших самолетов мало, а зенитки на такую высоту не достают.

Подружился с наводчиком Михаилом Лыгиным. Сержант считался вторым человеком в расчете, а обязанности исполнял самые ответственные. Наведение орудия на цель, точная стрельба, выбор заряда. Пекарев ему полностью доверял, так как на командире орудия висели еще и хозяйственные вопросы.

Постоянно пополнять запас боеприпасов, следить за маскировкой. Одних лошадей было шесть, попробуй обеспечь их кормом! Двое ездовых не справлялись. Траву косили всем расчетом, народ в основном деревенский, ко всему приученный. Так что у Пекарева забот было полно.

И еще без конца рыли землю. Кроме запасного капонира дали приказ выкопать еще два плюс ровик для снарядов и вторую щель для укрытия личного состава, метра два глубиной.

– Запасная позиция, – откладывая лопату и сворачивая самокрутку, объяснял Михаил. – Когда немец попрет, тут такое начнется!

– Не приведи бог, – соглашался подносчик Роньшин Антон. – Ты такого, Санька, еще не видел. Не обкатан, как говорится, в бою.

Роньшин, вроде невзрачный, сутулый, но с узловатыми длинными руками, легко ворочал тяжелые ящики. В отличие от остальных ребят в расчете, он относился к Сане несколько свысока, мог поддеть и любил подчеркнуть:

– Присылают сержантов, а они пороха не нюхали. Учить их еще и учить.

Сам Антон Роньшин был рядовым, и повышение ему не светило – всего три или четыре класса за спиной. Хоть и немногим старше Сани, был он женат, имел двух детей. Второй родился уже без него. Роньшин ревниво относился к дружбе наводчика Лыгина с новичком и к тому, что тот обучает его работе с прицелом. Еще большую ревность у Антона вызвало то, что, когда Сане доверили прицел, он довольно метко отстрелялся по вражеской разведке.

– Ты меня бы лучше поучил, – как-то не выдержал подносчик. – Я и в боях побывал, и пушку получше Саньки знаю. Неизвестно, как он себя в бою покажет.

Но уравновешенный, немногословный Миша Лыгин, с отличием закончивший еще в сорок первом учебу в артполку, не реагировал и продолжал учить Чистякова хитростям наводки. А Гриша служил в соседней, второй, батарее.

С утра налетела шестерка «Юнкерсов-87». Впервые видел Чистяков эти остроносые массивные самолеты, с изогнутыми широкими крыльями и торчавшими, как шпоры, шасси. Отчетливо выделялся оранжевый кокпит впереди винта и массивный радиатор. Самолеты выстраивались в круг, готовились сбрасывать бомбы. Саня, как завороженный, смотрел на них, не заметив, что весь расчет уже бежал к защитной щели.

– Санька, – кричал Пекарев – А ну сюда!

Щель за последние дни углубили, как знали, что будет налет. Они случались и раньше. То пикировала пара стремительных «мессеров», то летели куда-то с натужным завыванием тяжелые двухмоторные «хейнкели», но батарею и дивизион не трогали. Или спасала хорошая маскировка, или оставляли на закуску. Эти шесть пикировщиков явились по их душу.

Первая бомбежка врезалась в память жутким воем сирен и последующим грохотом. Вдруг наступили сумерки. Земля тряслась, затем ее снова толкнуло изнутри, и мощный удар подбросил Чистякова на полметра. Перед глазами мелькнули чьи-то стоптанные ботинки. Лежавшего поблизости бойца тоже подбросило, ноги в коленях согнулись и со стуком врезались носками ботинок рядом с головой Чистякова.

Он то открывал, то закрывал глаза. На какой-то момент все окрасилось красным цветом от близкой сильной вспышки. Стены узкой щели тряслись, сыпались вниз комки земли и мелкая пыль. Прямо на ногу соседу в ботинках с обмотками свалился ком размером с футбольный мяч. Человек вскрикнул, и Саня узнал голос Антона Роньшина.

«Убьют», – мелькнула мысль, а через минуту в голове уже не оставалось ничего, кроме ужаса. Грохнуло так, что заложило уши, затем снова подбросило и перевернуло на бок. Саня невольно сжался, подтянув колени к животу. Знал, был уверен, что сейчас наступит его черед.

Он словно видел летевшую прямо в их щель бомбу, спасения от которой не будет. Торопясь опередить смерть, Чистяков поднялся на четвереньки, желая выскочить из щели, похожей на могилу. Сумел еще приподняться, но стенка окопа, как живая, ударила его и снова опрокинула вниз. Маманя, как страшно, спаси… Через минуту тело будет разорвано, и все кончится.

Он пытался кричать, но горло забило или ссохлось от страха. Вылетало какое-то шипение. Долго ли все это длилось, Саня определить не мог. Наступила тишина. Он стал подниматься, но послышался треск пулеметов, и младший сержант Чистяков снова вжался в землю.

Вылезали друг за другом, качаясь, как пьяные. Саню вдруг затошнило, он согнулся, но из пустого желудка текла лишь тягучая зеленая слюна. Кашлял и никак не мог откашляться еще один боец, который обычно приносил ящики со снарядами. Роньшин сидел на бруствере и разматывал обмотку.

Тяжелый ком земли мог перебить ногу, но оказался рыхлым и оставил лишь красное пятно на голени, которая основательно распухла.

– Меня в санчасть надо, – с усилием проговорил Антон. – Ранен, кажись… слышь, Семен?

Пекарев ощупал ногу и сказал, что перелома нет. В полковую санчасть отправят попозже, сначала надо оглядеться. Все вокруг изменилось, стало каким-то серым и блеклым. Свежая июньская трава была покрыта слоем размельченной земли. В нос шибал кислый дух сгоревшей взрывчатки.

Шагах в сорока от капонира виднелась воронка. Саня подошел поближе. Она была глубокая, метров в пять в ширину, и продолжала дымиться. Чистяков уставился на нее как завороженный, шарахнула бы бомба поближе, завалила бы щель. А если прямое попадание? Снова подкатил страх. Его окликнул Пекарев:

– Иди сюда, чего рот разинул?

Расчет суетился вокруг капонира, заново натягивали маскировочную сеть, выгребали осыпавшуюся землю, ровняли бруствер. В извилистом отсечном ровике хранился небольшой запас снарядов, ящиков пять-шесть.

Их частично засыпало землей. Один из ящиков был пробит двумя пулями. Открыли крышку и увидели след пули, которая ударила в снаряд, выбила щербину глубиной в полсантиметра и ушла рикошетом, вывернув боковую доску. Подошел Семен Пекарев, приказал:

– Отнесите снаряд вон в ту яму и закопайте. Для стрельбы он не годится.

– Мог ведь взорваться, – сказал Саня.

– Мог. Если пуля крупнокалиберная, во взрыватель ударила бы или гильзу с порохом подожгла, – согласился старший сержант, внимательно посмотрел на Саню и добавил: – Ты ничего себя вел, без паники. Так и надо. Зачем вставал только?

– Оглядеться, – ответил Чистяков первое, что пришло в голову. Не говорить же, что ничего не соображал от страха и грохота.

– Ну-ну, – неопределенно хмыкнул Пекарев.

Их батарее повезло. Но в соседней батарее разбило гаубицу, а расчет другого орудия, укрывшийся в защитной щели, завалило землей. Чистякова послали вместе с другими помочь соседям.

– Глянешь, каково нам приходится, – сказал вслед Антон Роньшин с непонятной злобой.

Он сидел на дне капонира, прислонившись к стенке, и курил самокрутку. Правая штанина была подвернута, ботинок и обмотка сняты. Виднелась распухшая, покрасневшая голень. Подносчик ждал, когда ему помогут добраться до санчасти.

От одной из гаубиц в соседней батарее осталась груда железа. Оторвало колеса, скрутило щит. Чистяков увидел на погнутом массивном стволе борозду. Видимо, осколок вырвал кусок металла, а от высокой температуры борозда сплавилась и снова загустела фиолетовой бугристой массой.

Но самое страшное ждало Чистякова впереди, когда откопали засыпанную защитную щель. Наружу извлекли расчет, семь человек во главе с командиром гаубицы. На мертвых телах отсутствовали раны, но всех сплющило, словно гигантским прессом. Кожа на лицах стала синюшно-желтого цвета, у некоторых вытекло немного крови из носа или ушей.

Врач из санчасти полка быстро прослушивал их одного за другим, щупал пульс, переходил к следующему, а санитары накрывали тела плащ-палатками. Саня встретил земляка – Гришу Волынова. Тот странно улыбался, кривя лицо и губы.

– Представляешь, у нас пушку разнесло, а мы все уцелели. Этот расчет погиб, а гаубица целехонькая. Наверное, нам их пушку отдадут. Вот ведь как бывает. – Помолчав, Гриша пожаловался: – А я вещмешок в капонире оставил, разорвало. Там пара белья и портянки новые. Жалко…

Наверное, Гришка сам не понимал, что говорит.

– Ты водички выпей, – отстегнул флягу Саня. – Полегче будет.

– Выпью, – обрадовался Волынов. – Горло печет.

Врач, молодая женщина-лейтенант, закурив папиросу, разговаривала с командирами.

– Бомба защитную щель просто сплющила. Врезалась глубоко, толчок сильный получился.

Все поглядели на воронку от фугасной стокилограммовки. Она была действительно глубокой и правильной круглой формы. От воронки отходили несколько ломаных трещин – лопнула земля.

Всего в дивизионе погибло человек десять, а в полку, по слухам, более сорока. Легкораненые и контуженые шли в санчасть, а тех, кто пострадал сильнее, отправляли на подводах в санбат. На каждой лежали по два-три человека. Их уже перевязали, но Саня заметил, как сквозь солому из ближней подводы сочится клейкими каплями кровь.

Вечером хоронили погибших. Построили весь полк. В яму укладывали тела, завернутые в плащ-палатки, куски брезента, старые шинели. Более-менее сохранившуюся военную форму и обувь (в основном ботинки) снимали. Торчали желтые пятки и концы кальсон с обрывками штрипок.

Комиссар полка произнес речь, треснули три залпа из карабинов, и все торопливо стали расходиться. Михаил Лыгин, покусывая травинку, шел рядом с Чистяковым. Зло обронил:

– Не то что воевать, хоронить не научились! Разули, раздели и как попало в одну яму свалили. У немцев каждому убитому могилу роют, крест с табличкой ставят и каску вешают, в которой он воевал. А тут пирамидку из дощечек кое-как сляпали одну на всех. Вечная память героям! Пирамидку и бугор до зимы дождями смоет, как и не было этих ребят на свете. А в яму сорок человек уложили. Не во всякой деревне столько мужиков наберется.

Мимо прошел командир взвода, из недавно прибывших младших лейтенантов. Хотел что-то сказать, но промолчал. Для взводного эта бомбежка была тоже первой. До него доходили слухи, что немецкая авиация практически хозяйничает в небе. Он считал эти слухи преувеличением – судя по газетным сообщениям, отважно воюют и бьют врага наши ястребки. Но ни один из них в небе не появился, а шестерка одномоторных «юнкерсов» загнала в укрытия целый полк. Сорок человек похоронили, а сколько увезли раненых! Бои еще не начались, и уже такие потери.

Ждали немецкого наступления. Про харьковский разгром помалкивали. Везде дела шли плохо. Немцы напирали, в воздухе появлялись только их самолеты. Из санчасти вернулся Роньшин, старательно прихрамывал, даже просился у взводного перевести его в ездовые, но тот отказал. Семен Пекарев раздраженно заметил: