Как мы спешили! Мы шли, почти бежали через пшеничное поле, позади поднимался дым от горящего танка. Все были возбуждены, даже струсивший боец, выбравшийся из сарая, когда все кончилось. Мы одолели немецкий панцер почти голыми руками! Решительность старшего лейтенанта Чистякова снова спаяла остатки роты. Кроме винтовок, у нас имелся теперь трофейный автомат, несколько гранат и массивный «вальтер». Как доказательство, что мы не просто отступали, а уничтожили немецкий танк, захватили документы убитых танкистов и оптический прицел с пулеметной установки.
Нам повезло. Когда с дороги открыли огонь из пушки и крупнокалиберного пулемета, мы уже отмахали километра три и продолжали идти несколько часов, не снижая темпа. После полудня свалились без сил в лесистой балке, жадно пили и никак не могли напиться из мутного, но холодного ручья.
Максим Усов, взявший на себя роль старшины, разделил трофейные продукты, найденные в танке: консервы, пластиковые коробочки с мармеладом, галеты. Достался нам и спирт, видимо, для технических нужд, в объемистой полуторалитровой фляге. Он вонял резиной, но каждый с удовольствием выпил свою порцию, граммов семьдесят, а потом принялись за еду.
Чудом избежавшие смерти, все оживились, говорили, перебивая друг друга. Хвалили за смелое решение старшего лейтенанта Чистякова, меня – за меткий выстрел в механика-водителя, помянули погибших. Степа Кращенко хлопал меня по плечу и рассуждал, что, если бы я не срезал механика, намотал бы он нас на гусеницы.
– Награду Федя заслужил, так ведь, товарищ старший лейтенант?
– Брось болтать глупости! – разозлился Чистяков. – Награду! Еще неизвестно, как нас встретят и чем наградят за то, что драпаем.
– Это верно, – подтвердил самый рассудительный из всех Максим Усов, который вместе с добровольным помощником менял пропитанные кровью повязки у раненых.
Я перехватил напряженный взгляд бойца, который струсил и не побежал вместе со всеми. Кажется, в суматохе этого никто не заметил, кроме меня. Своим взглядом он умолял молчать. Шесть человек погибли, когда кинулись на немецкий танк. И теперь, когда горячо обсуждалась наша победа, эта горячка могла закончиться для него очень плохо. За уклонение от боя командир имел право без всякого суда расстрелять виновного на месте.
Да что там командир! Мы чудом вырвались из ловушки, нервы у людей были на пределе. Его мог застрелить любой из бойцов, вымещая на струсившем красноармейце напряжение и ожидание неминуемой смерти в сарае-ловушке.
Опухли и воспалились от пыли и жары вроде пустячные раны у Петра Кращенко и двоих легко раненных. На красноармейца, которого мы тащили на носилках, было страшно смотреть. Перебитая нога вздулась на жаре, стала багрово-фиолетовой. Видимо, началось заражение. Повязку поменяли, промыли рану, тяжело раненному влили в рот полкружки разбавленного спирта. Потом все заснули. Как провалились. Выставлялись ли постовые, не знаю. Скорее всего, нет. Чистяков дал возможность людям отоспаться, чтобы на закате двинуться дальше. Июньские ночи коротки, идти предстояло до рассвета. Если не выйдем к лесу, снова придется затаиться. Шагать днем слишком опасно.
Чистяков обошел раненых, спросил, могут ли они идти. Один из них, глядя себе под ноги, сказал, что будет лишь обузой. Он из местных, добредет потихоньку до своего хутора.
– Винтовку с собой возьмешь?
– Нет, куда мне с ней. Дай бог налегке добрести.
Все ясно, отвоевался. Хотя трудно судить людей в таких ситуациях. Сложнее обстояло дело с тяжело раненным, который лишь на короткое время приходил в сознание. Все понимали, что без медицинской помощи ему отпущено сроку от силы день, а может, и меньше.
Мы жили понятиями боевого братства, презирали дезертиров, и никто не предложил оставить раненого, а самим уйти. И чем быстрее, тем лучше. Степная балка, шириной полтораста шагов, была таким же ненадежным убежищем, как тот сарай-ловушка. Мы пробились ценой шести жизней, а сейчас, очнувшись после короткого сна, смотрели на нашего обреченного товарища, сознавая, что он становится неподъемной ношей.
Незаметно исчез красноармеец, решивший отсидеться в своем хуторе. Неизвестно, находился ли поблизости его дом, или он решил сдаться в плен. Аккуратной кучкой сложил винтовку, патронташ и даже звездочку от пилотки. Степа Кращенко повертел звездочку в пальцах и, усмехнувшись, сказал:
– Интересно, что он через месяц на пилотку нацепит? Не иначе, фашистского орла.
Я запомнил, что нас оставалось одиннадцать человек. Трое легко раненных в носильщики не годились. Значит, семерым предстояло меняться каждые полчаса и, спотыкаясь, нести в темноте тяжело раненного. Это, как минимум, вдвое замедляло ход группы, а нас могла спасти лишь быстрота.
Уходить, вырываться из этой степи, пронизанной проселками и степными колеями, по которым носились немецкие мотоциклы, а по главным дорогам шли войска. Дважды над нами пролетали бомбардировщики. Шли они на большой скорости бомбить линию обороны или другие важные цели.
– Ну что с этим бедолагой делать? – кивнул на лежавшего без сознания бойца Максим Усов. – Не жилец уже, а все мучается.
Максим был такой же рядовой, как и другие, но пользовался авторитетом. Чистяков, устраивая короткие совещания, всегда приглашал на них Усова вместе со старшиной и сержантами. Он считался как командир отделения, сержантов в роте не хватало, а сейчас остался один Степа Кращенко. Я заметил, что на поясе Усова висит «наган» старшины. Мы были приятелями и с Максимом, и с сержантом Кращенко, но на этот раз они решили что-то обсудить вдвоем. Даже без старшего лейтенанта. Выполняя приказ Кращенко, я полез на склон следить за степью. А в сумерках, когда собирались в путь, вдруг резко и коротко хлопнул револьверный выстрел. Застрелился тяжело раненный. В откинутой руке он продолжал сжимать «наган» старшины, перешедший к Максиму Усову.
Никого это не удивило, промолчал и старший лейтенант Чистяков. Только у меня хватило ума и глупости высказать очевидную вещь:
– Не мог он сам застрелиться. В сознание, считай, не приходил. Как же получилось?
У Максима под повязкой на лбу вдруг округлились желтые от раны или болезни глаза. Он не дал мне договорить, схватил за воротник и, подтянув, зашептал, брызгая слюной:
– Сопляк! Как да эдак… Не лезь, куда не просят. Грамотный шибко, порассуждать о доброте хочешь?
Я никогда не видел всегда дружелюбного ко мне крестьянина Максима Усова таким злым. Позже я пойму, что с молчаливого согласия Чистякова он вместе с Кращенко решал непростую ситуацию. Кому-то надо было вложить наган в руку обреченного бойца и нажать на спуск. Обстоятельства заставили решать это именно им, двум наиболее надежным солдатам в роте.
Возможно, они тянули жребий, и выбор пал на Максима. И хотя раненый лежал в стороне, делать все пришлось едва не на глазах остальных. Усова потянул за руку Степа Кращенко.
– Чего ты на Федю кидаешься? Он же молодец. Не срезал бы механика, нас бы уже вороны расклевали.
Максим, уважавший меня за грамотность (сам он закончил три или четыре класса), как-то сразу изменился в лице, растерянно похлопал меня по плечу:
– Все нормально, Федя. Сейчас двинемся. Винтовку наготове держи. Почистил?
Ничего я не чистил. И остальные тоже – сил и времени не хватило. Но я кивнул в ответ:
– Почистил… конечно.
Чистяков подал команду. Десять человек цепочкой двинулись в сгустившуюся темноту июньского вечера. Пахло дымом, сгоревшим зерном и полынью.
Нам повезло. Через сутки мы вышли к своим, заплатив жизнью еще одного человека. Сравнительно недорогая цена за выход из окружения в голой степной местности. Боец наступил на мину. Мы застыли на месте, глядя на мычащего от боли парня с оторванной по колено ногой и разорванным животом.
Помочь ему было нельзя, и группа осторожно, след в след, миновала опасное место. Мы догнали один из пехотных полков нашей дивизии. Проверка прошла быстро, таких окруженцев в июне сорок второго было столько, что не хватило бы никаких особых отделов, чтобы проверить всех.
Помню, что каждого из девяти опросили отдельно, противоречий в показаниях не обнаружили. Потом приехал представитель полка, поздоровался за руку с Чистяковым, рассказал особистам, что роту оставили в составе батальона прикрывать отход, и вскоре мы оказались среди своих. Никто нас не хвалил (а ведь двое суток батальон держал позиции!), но и не копались. Просто остатки роты пополнили людьми и снова включили в состав третьего батальона.
Еще несколько дней мы воевали в обороне, отступали, прятались от немецких самолетов. В одном месте оказались на острие танкового клина. Полковая артиллерия и «сорокапятки» истребительного противотанкового полка подбили и подожгли несколько танков. Массивных, приземистых Т-3 и Т-4. Но часть машин прорвалась к нашим окопам.
Давили, сравнивали с землей пулеметные гнезда, стрелковые ячейки. Часть бойцов, не выдержав, побежала. Почти всех побили из пулеметов. Противотанковые ружья броню немецких танков пробивали лишь с близкого расстояния, но расчеты открыли огонь слишком рано. Их смели орудийными выстрелами и огнем пулеметов. Те, кто сумел взять себя в руки, оказали сопротивление.
Нас снабдили противотанковыми гранатами и бутылками с горючей смесью. Чистяков сумел поджечь массивный Т-4, пока тот стрелял по отступавшим. Бутылка с горючкой угодила позади башни, на трансмиссию, и танк как-то быстро и вдруг загорелся. Экипаж развернулся и хотел на полном ходу отогнать машину в безопасное место. Не сумели, заглох мотор. Танкисты выскакивали один за другим, по ним открыли огонь, кто-то свалился, остальные уползли.
Еще один панцер подбили противотанковой гранатой. Разорвало гусеницу, башня, быстро вращаясь, вела огонь из пушки и пулемета. Взводный, из молодых «шестимесячных» младших лейтенантов, швырнул две бутылки с горючей смесью. Одна не долетела, вторая разбилась о колеса. Загорелась трава, дым мешал экипажу целиться, а Степа Кращенко сумел забросить противотанковую гранату из-за угла траншеи под другую гусеницу.
Но добила танк конная артиллерийская батарея, пришедшая к нам на помощь. Артиллеристы с ходу разворачивали легкие пушки и бронебойными снарядами отогнали прорвавшиеся танки. Немецкая пехота (взвод или два), сгоряча рванувшая вперед, оказалась в мешке. Я свалил одного из фрицев, но трое других, бежавших кучкой, вывернулись едва не со спины. Все трое попали под огонь ручного пулемета. Залегли, успев ранить второго номера из расчета. Их закидали гранатами, а потом добили штыками. Воевать фрицы умели. Прорвавшаяся группа, перебежками, прикрывая друг друга огнем, сумела вырваться, оставив десятка полтора трупов. Пулеметчики с МГ-42 отступали последними. Пули сыпались так густо, что в них никак не могли попасть.
Когда перезаряжали свой машингевер, сразу несколько человек, выскочив из ближайших окопов, бросились на них со штыками наперевес. Фрицы уже заправили новую ленту и захлопнули массивную крышку, но им не хватило секунд. Обоих пулеметчиков закололи штыками, а нам достался в качестве трофея новый, недавно появившийся пулемет МГ-42 со скорострельностью тысяча двести выстрелов в минуту.
Бойцы обшаривали трупы убитых немцев, кое-кто вооружился автоматами, но их было немного. А вообще, экипированы фрицы были хорошо. Добротные кожаные сапоги, френчи. К сожалению, ранцев с сухим пайком, шнапсом, сигаретами и прочими полезными вещами почти ни у кого из убитых не оказалось. Шли в атаку налегке, но с большим запасом боеприпасов: до десятка запасных магазинов к автоматам, по 5–6 ручных гранат.
Удивило обилие фотографий. Семейных, фронтовых. Снимки невест или жен (редко с детьми.) Обязательно личная фотография во всей красе. Или в парадной форме, или на спортивных занятиях, чтобы продемонстрировать крепкие, хорошо развитые мышцы. Что ни говори, противник нам достался серьезный. Толстяков или заморышей среди убитых я не видел. Максим Усов, глядя на снимки, отреагировал по-своему:
– Отожрались на наших харчах… по самую глотку.
Потом пошли искать пропавшего младшего лейтенанта, бросившего в танк бутылки с горючей смесью. Нашли – засыпанного землей с развороченного бруствера. Осторожно разгребали желтоватую с мелкими камешками почву. Может, еще живой. Потом увидели кровь на гимнастерке и слипшиеся волосы. Пуля пробила голову наискось, торчал кусок выбитой височной кости. Смелый был парень. Ни имени, ни фамилии не запомнил, он у нас с неделю всего пробыл.
Мы одержали небольшую победу. Радости особой не испытывали. Много погибло наших. Взялись копать братскую могилу, потому что в этой неразберихе похоронщиков не дождешься. Но проститься с погибшими нам не дали. Налетели «Юнкерсы», закрутили с воем сирен любимое колесо, сыпались бомбы, стучали пулеметные очереди. До вечера самолеты налетали еще раза два, превратив линию обороны в сплошную перепаханную полосу. Людей от бомбежки погибло не меньше, чем во время отражения атаки.
Ночью пришлось отступать. Все повозки загрузили ранеными. Те, кто мог передвигать ноги, шли, держась за края повозок. Когда раненый умирал, на его место сразу укладывали кого-то из обессиливших, потерявших много крови бойцов. Все же мы пробились к основным силам армии. Затем все, что осталось от дивизии, без артиллерии, минометов, с ротами, насчитывающими по 15–20 человек, отвели на переформировку под город Борисоглебск.
Разместились в истоптанном лесу, где до нас стояла другая часть. Она ушла на фронт, оставив порядком загаженное место, кучи мусора и нечистот, но зато нам не пришлось рыть землянки и щели для укрытия от бомб. Нашей роте, с расчетом на пополнение, выделили три готовые землянки. Помню, что пару суток мы отсыпались, не спеша, ходили на кухню. Кормили по тыловой норме: жидкий суп с тонкими, как нитки, волокнами тушенки, перловая или ячневая каша немногим гуще, чем суп. По урезанной норме серый хлеб с остяками, о которые очень просто было ободрать горло. Мутный, слегка подслащенный чай завершал трапезу.
Ели, ругая снабженцев и поваров, которые сами такую бурду не употребляли. Конечно, время тяжелое, продуктов не хватало. Но и подворовывали тыловые крысы от души, внаглую, несмотря на жесткую дисциплину. Я однажды утром столкнулся нос к носу с упитанным сержантом, который нес вещмешок, набитый банками с консервами. Тушенка, сгущенка или американская колбаса – не знаю, что уж там было, но сержант остолбенел от неожиданности и порядком струсил. Я тоже растерялся, хотя можно было ополовинить явного вора. Тот соображал быстрее, чем я, и с деловым видом зашагал дальше. Я потом долго ругал себя за растерянность. Но сержант мог нести харчи и начальству, тогда бы я вляпался в неприятность.
Отдыхать нам долго не дали. Прибыло первое пополнение, человек пятнадцать парней, одетых в гражданское. Появился младший лейтенант, которого Чистяков представил как командира нашего взвода. Фамилия «младшого» оказалась Егоров, что сразу вызвало смех и подначки в мой адрес.
– Во, Федьке повезло! Родственник объявился. Или однофамилец?
Оказалось, что однофамилец совсем из других краев, и на меня посмотрел косо. Шутки и смех насчет родства ему не понравились. Наверное, как и большинство «шестимесячных» младших лейтенантов, он очень переживал за свой авторитет. Их учили, что подчиненных сразу надо брать в крепкие руки, иначе развалится дисциплина.
– Ваша фамилия Егоров? – уточнил взводный.
– Так точно, – ответил я. – Красноармеец Егоров, родом из города Сызрани Куйбышевской области.
– Он не только красноармеец, – выкрикнул кто-то. – Федька у нас снайпер. Фашистского танкиста с первого выстрела свалил, а танк мы потом сожгли.
– У него на счету и другие фрицы имеются. Правда, Федя?
Воодушевленный похвалами ребят, даже такого серьезного человека, как Максим Усов, я простодушно спросил, повышая взводного на одну ступень в звании:
– Вы случаем не с Волги, товарищ лейтенант?
Слишком бурное оживление при воспоминании о боях, через которые мы прошли, об уничтоженных танках, моя расплывшаяся до ушей в улыбке физиономия младшему лейтенанту не понравились. Ведь он наверняка немецких танков близко не видел, а тут с первых минут хотят позлить его и расхваливают рядового бойца в заношенной гимнастерке и рваных ботинках. Поэтому мой однофамилец и отреагировал соответственно, прекращая лишние разговоры:
– Я не с Волги, а из других краев. Но это не имеет значения. У меня спрос один, по Уставу, даже если земляки попадутся.
– Не попадутся, – тихо, но отчетливо проговорил Максим Усов. – На хрен такие земляки нужны.
Взводный услышал реплику в свой адрес. Максим правильно отреагировал. С фронтовиками так не разговаривают, особенно те, кто передовой не нюхал. Наверное, совсем заучился наш взводный, если простых истин не понял. Младший лейтенант покраснел, но делать замечание Максиму Усову не рискнул. Он был старше всех лет на десять, с еще не зажившим шрамом на лбу. И вообще, читалось в лице Максима, что боец он не простой, много чего повидавший. Поэтому взводный продолжал воспитывать однофамильца:
– Приведите себя в порядок, красноармеец Егоров. Выглядите как оборванец.
В этом он был прав. Гимнастерка, шаровары, не только заношенные, но и расползлись по швам. Я их штопал и зелеными, и черными нитками, какие удалось раздобыть. Правда, подошвы ботинок, на мой взгляд, были прилично замотаны телефонным проводом, который шел ровным аккуратным рядком. Впрочем, так в основном выглядели боевые остатки роты. Старались, приводили себя в порядок, пока нас проверяли в штабе. Несколько человек носили начищенные ваксой немецкие сапоги. Трофейное оружие у нас забрали, но сапоги оставили.
О проекте
О подписке